У истории, безусловно, есть сослагательное наклонение. Постольку, поскольку в истории действуют живые люди, принимающие решения — правильные или неправильные, — история не детерминирована. Правда, очень часто оказывается так, что альтернативы находятся совсем не там, где их пытаются искать непосредственные участники исторических процессов.

Сегодня мы поговорим о том, можно ли было сохранить Советский Союз.

Последняя попытка Горбачева

Сегодня мы ясно видим, что попытки Горбачева осенью 1991 года сшить обратно расползающееся лоскутное одеяло бывшей советской империи были обречены.

Руководители республик уже почувствовали вкус власти. Они уже поняли, что Советский Союз, союзный центр — это скорее обуза, чем подмога, но это не мешает нам вслед за Горбачевым задаться тем же вопросом: можно ли было в том или ином виде сохранить Советский Союз уже не как Союз Социалистических Советских, а как некое постимперское, постсоциалистическое, постсоветское образование? Давайте дадим слово самому Горбачеву.

Вот как описывает ви́дение Горбачева и его команды многолетний помощник генерального секретаря ЦК КПСС Анатолий Черняев в предисловии к сборнику «Союз можно было сохранить»: «Идея Горбачева состояла в трансформации унитарного государства, каким фактически был СССР, в демократическую, реальную, эффективную федерацию. Решающим шагом на этом пути должен был стать Союзный договор. Августовский путч сорвал его подписание. А реакционный по сути великодержавный замысел его организаторов спровоцировал ускоренное „разбегание“ республик от Москвы».

Мы помним, что план Горбачева состоял в том, чтобы 20 августа начать подписание нового Союзного договора с теми республиками, с теми лидерами республик, которые готовы этот новый договор поддержать. В поддержку нового договора высказался Борис Ельцин — вопреки предостережениям демократической общественности, которые видели в новом договоре попытку реанимировать империю. В числе первых подписантов, кроме Ельцина, должны были оказаться президент Казахстана Нурсултан Назарбаев и лидер Узбекистана Ислам Каримов.

Ключевая республика в этом раскладе — это Украина. Леонид Кравчук на протяжении девяностого, а потом девяносто первого года не говорил ни да, ни нет. Украина присутствовала в переговорах о новом договоре в качестве наблюдателя. Иными словами, план Горбачева предусматривал подписание Союзного договора без Украины.

А Украина — этого не было видно из Москвы — к тому моменту уже построила свой антисоюзный консенсус между национальными демократами и национальными коммунистами. Иными словами, план Горбачева, скорее всего, закончился бы так же, как и его попытки сколотить республики вокруг нового Союзного договора осенью 1991 года, — то есть ничем.

В каждом серьезном деле, даже в таком серьезном, как распад огромной социалистической империи, всегда найдется место иронии, даже курьезу. Автор грузинских экономических реформ Каха Бендукидзе рассказывал мне как-то про один диалог, свидетелем которого он стал в конце девяностых, — диалог в «Горбачев-центре» между Михаилом Горбачевым и его соратниками: «Там присутствовали Кокошин, Долголаптев и я. Горбачев говорит: „Напрасно мы то постановление не выпустили. Выпустили бы мы то постановление — Союз был бы на месте сегодня, был бы процветающей страной“. Главное сейчас, думаю, чтобы он на другую мысль не свернул. „Правда, Андрей Афанасьевич?“ — спрашивает Горбачев. Кокошин отвечает: „Да, да, серьезное было постановление, реально не выпустили“. „Помните?“ — „Да, к июню уже было готово почти“.

Что за постановление? Интересно: какое постановление в июне 1991 года могло спасти Советский Союз? Вариантов не очень много. Один вариант — допустим, полномасштабная, пусть даже поэтапная экономическая либерализация с сохранением однопартийной системы. Второй — распустить Компартию. Третий — распустить КГБ. Четвертый вариант — всех посадить.

<...>

„Так какое же постановление?“ — спрашиваю. <...> Горбачев так посмотрел на меня: „А, это? О развитии микроэлектроники“. „Да, и вот мы бы его приняли, — говорит Кокошин, — и все бы было другое, жизнь, конечно, была бы другой“».

Словом, у нас нет оснований думать, что Союзный договор образца августа 1991 года стал бы более серьезным фактором в политическом раскладе, чем постановление о развитии микроэлектроники. И то и то — это попытка технократического решения проблемы, у которой никаких других, кроме политических, решений просто не существовало.

Обратный отсчет

Давайте посмотрим на крупные решения, начиная отсчет с осени 1991 года до мартовского 1985 года Пленума ЦК КПСС. На каком из этапов, на какой из развилок жизнь пошла так, как она пошла и уже ничего нельзя было изменить? Осень 1991 года. Последняя попытка собрать хоть какие-то республики вокруг нового Союзного договора. Мы уже говорили про Альпбахскую декларацию, сентябрь 1991-го.

Как мне кажется, осмысление той послепутчевой реальности, которое есть в этом документе, хорошо описывает, почему поезд уже ушел. В тексте констатировалось, что на этот раз переговоры о Союзном договоре — это переговоры уже о конфедерации, а не о федерации: «Конфедерация таких разнородных, разноуровневых образований не может эффективно работать даже в условиях политической и экономической стабильности <...>, в период же кризисного развития она самостопорится, принятие решения становится невозможным».

Слабый центр не может быть арбитром. Нужен новый, уже деперсонифицированный порядок, и российские реформаторы видят этот порядок в совершенно новых правилах игры, просто в переходе к торговле между республиками на торговлю по мировым ценам. Другая идея. В первые дни после путча центр дезинтегрировался. Горбачев вернулся из Фороса фактически королем без свиты. Россия и другие республики в экстренном порядке забирают полномочия союзного центра себе. Егор Гайдар в своей книжке «Дни поражений и побед» описывает свой ход мыслей в те августовские дни: «Оставалась, как мне тогда казалось, единственная возможность сохранить СССР: Горбачев немедленно отрекается от своего поста, передает его Ельцину как президенту крупнейшей республики Союза. Ельцин легитимно подчиняет себе союзные структуры и, обладая безусловным в ту пору авторитетом общенародного лидера России, обеспечивает слияние двух центров власти, борьба между которыми и служит одной из основных причин развала».

Я думаю, что этот вердикт страдает той же москвоцентричной близорукостью, что и действия Горбачева в последний год существования СССР.Огромные сомнения, что такой вариант был бы принят и поддержан республиками. Для Украины такой вариант уж точно был бы не менее яркой красной тряпкой, чем те решительные действия, которые предприняло российское руководство в первые дни после путча. Ельцин заслужил себе не лучшую репутацию в украинских партноменклатурных кругах не столько в качестве радикального демократа, сколько в качестве типичного напористого представителя союзного центра.

Словом, ни девяносто первый, ни девяностый год не выглядят как та развилка, после которой поезд истории помчался в каком-то неправильном, не предусмотренном отцом перестройки направлении. Девяностый год, напомню, — это год, когда парад суверенитетов шествует уже не только по республикам Балтии — он захватывает все республики СССР и даже автономные республики в составе союзных республик.

Стивен Коткин предлагает считать точкой необратимости, после которой дезинтеграция стала неизбежной, решения, которые советское руководство принимало в 1988 году — в частности, решение Горбачева реорганизовать Секретариат ЦК КПСС, по сути, отстранить партию от управления государством. Можно ли сказать, что именно в 1988 году, переходя от однопартийной диктатуры к демократизации, лидер коммунистов Михаил Горбачев принял то самое роковое решение? Так можно было бы говорить в том случае, если бы это решение было предметом внутренней острой дискуссии, серьезной политической борьбы; но даже Егор Лигачев, который к тому времени стал, что называется, знаменосцем консервативных сил, не решился возражать, когда генеральный секретарь вынес вопрос о роспуске Секретариата на бюро.

Иными словами, это тоже не выглядит как развилка. Другой крупный блок решений, принятых в тех же 1987–1988 годах, — это блок решений по либерализации экономических отношений внутри государственного сектора, градуалистская экономическая реформа Рыжкова–Горбачева. Эта частичная градуалистская реформа попросту сломала, разорвала хозяйственный механизм, сложившийся в социалистической экономике. Это создало чрезвычайно мощные стимулы для региональных республиканских руководителей накачивать свои политические мускулы, брать столько власти и столько суверенитета, сколько удастся отвоевать у центра, рассчитывать только на себя.

Дэн Сяопин, автор китайского экономического чуда, автор реформы по либерализации постмаоистской экономики Китая, которая стартовала в конце семидесятых, в частных разговорах называл Горбачева идиотом. Политическая либерализация начинается с кампании гласности. Гласность, которая в течение каких-то несчастных двух лет перерастает уже практически в полноценную свободу слова, подрывает сами основы советского режима, подрывает саму легитимность советской социалистической идеологии. Но откуда берется установка на гласность? Установка на гласность — это продолжение курса на ускорение. Это продолжение попытки взбодрить социалистическое народное хозяйство без глубокой политической либерализации, способ открыть огонь по штабам, в полном соответствии с учением великого кормчего. Эта нить рассуждений возвращает нас в март 1985 года на тот самый Пленум ЦК КПСС, на котором советская коммунистическая номенклатура с ликованием, с энтузиазмом поддерживает кандидатуру Михаила Горбачева на пост генерального секретаря.

Горбачев исполнен надежд. Горбачев внушает надежды. Советским руководителям впервые за долгие годы не стыдно за такого лидера. Горбачев уверен в своих силах. Горбачев, как и поддержавшие его члены ЦК, верит в возможность обновления социализма, в возможность устранения наиболее одиозных аспектов позднего брежневского периода, в возможность того, что Советский Союз, воспользовавшись энергией масс, раскрепостив эту энергию масс, снова станет достойным конкурентом и соперником вырвавшегося в семидесятые годы в технологическом развитии вперед Запада, так называемого первого мира.

Собственно, вот этот социалистический идеализм или социалистический романтизм и есть первопричина, по мнению уже цитировавшегося мною Стивена Коткина, всех последующих событий в крупнейшей социалистической империи на Земле. Мы не знаем, как сложилась бы судьба Советского Союза, если бы в марте 1985 года новым лидером КПСС избрали не Горбачева, а считавшегося куда более консервативным Григория Романова. Но мы точно знаем, что другие попытки реформировать сложные социалистические государства, будь то Социалистическая Федеративная Республика Югославия, будь то Чехословакия, закончились одинаково: распадом социалистических федераций.

Иными словами, любая попытка по-настоящему, всерьез модернизировать социализм, вдохнуть реальное содержание в лозунги демократии, справедливости, заканчивается более или менее одинаково — началом перехода к совершенно другому экономическому, политическому, социальному строю. Только Северная Корея демонстрирует стабильность и устойчивость — стабильность и устойчивость в нищете, голоде и несвободе.