00:20 — 02:02 Как у медиа появился новый язык?

Меня возмущало, что все тексты, которые передаются в эфир, которые пишутся в газете, – они вообще не оригинальны. Ну, это известное число всех штампов, которые от Ильфа и Петрова менялись, но оставались всегда штампами. Что дожди затяжные, урожай рекордный, чувство глубокого удовлетворения, и так далее, и так далее. И это я могу ткать просто такую синтетическую пародию на этот текст, не останавливаясь и сейчас и не задумываясь о следующей фразе. Вот вообще: вот она, заводская проводная, что в люди вывела ее, босоногой девчушкой пришла сюда, а нынче «мастером – золотые руки» величают ее товарищи, и так далее. Это можно плести: вот можно закончить на этой фразе, а можно продолжать до утра.

И было возмутительно, что это всё уже сказано 20 раз. За что тут платить гонорар? Где твоя работа? Где текст, который подписан тобой? Почему, не знаю, сообщая о триумфе Большого балета на гастролях в США, у нас пишут, что влиятельный New York Times называет Майю Плисецкую королевой советского балета. А вы чего ее так не называете?

У нас, конечно, накопился огромный протест против этого. Я хорошо помню первую фразу, которую сказал. Я хотел говорить пассажами, чтобы это можно было процитировать. Вот самый первый выпуск самой первой программы «Намедни» начинался с того, что Попов победил на выборах мэра. И там начиналось: впервые со времен правителя древних Афин Перикла грек снова стал во главе города, равного целому государству.

02:02 — 05:17 Что могло изменить печатное слово?

Конечно, мы же вышли из такой литературоцентричной совершенно эпохи, и поэтому когда написано черным по белому, то кажется, что всё, после этого уже нельзя по-прежнему жить. Как я знаю, многие люди делили жизнь на до и после «Ивана Денисовича». И я знаю людей, своего, например, возраста, которые понимали иерархию тогдашнюю: что если бы за 63-й год Ленинскую премию «Ивану Денисовичу» дали, то не было бы «Архипелага», не было бы вообще ничего. Он вошел бы, Александр Исаевич в смысле, в советскую такую литературу. Это стало бы мейнстримом, это бы сильно обогатило советскую литературу, но сильно бы обеднило мировую.

Сегодня стало известно о кончине Афанасьева. А я помню еще до агрессивно послушного большинства, до всего, когда впервые он появился и сформулировал в интервью Тане Меньшиковой в газете «Советская культура», газете ЦК КПСС: вот вышел фильм хороший, «Мои современники», и там Гагарин, он идет, идет, идет по ковровой дорожке, потом пэкс – и всё. А куда он шел? К кому он подходил? Кому он готовился сейчас рапортовать? Сколько мы будем делать вид, что Хрущева не было в нашей истории? Черным по белому в газете ЦК КПСС – Хрущев. Я уж не говорю о том, что происходило с тогдашним советским историком при ответе на невинный вопрос: кто был следующим председателем Совнаркома после Ленина? У него просто ком в горле стоял. Он не мог произнести слово «Рыков». Это просто исключено было. Ну, известно же, что в Советской энциклопедии была статья «Троцкизм», но не было статьи «Троцкий». Придется же тогда признать, что он был, на секундочку, строителем Красной армии, председателем Реввоенсовета.

Поэтому всякий раз, как это было тогда, говорили: слушай, тут по телевизору такое передают. А что передают? Это не телефонный разговор. Было очень много таких вещей, когда казалось, что… всё. И я помню, как Битов или кто-то еще говорил в предисловии и потом повторял, что было глубокое убеждение, что «Лолиту» никогда не напечатают. Этого не может быть. Вот «Архипелаг ГУЛАГ» даже не так страшно, но «Лолиту» никогда не напечатают. А потом оказалось, что нет, это ничего не значит.

Я помню, что я в киоске газеты «Правда» купил повесть «Николай Николаевич» Юза Алешковского, открыл, стоя под орденами, прямо на парадном крыльце, и прочел… То есть я знал, что я там прочту, но все-таки это было: нам, татарам, одна – и так далее по тексту, кто желает, может посмотреть. Еще раз посмотрел: три, кажется, ордена Ленина, ордена Октябрьской революции, еще что-то. Опять посмотрел – нам, татарам, одна… Как это можно? Можно.

05:17 — 09:42 Откуда возникли «Старые песни о главном»?

Шли, во-первых, от противного. Надо было уйти от «Голубого огонька», точно, чтобы больше за столиками не сидели. А здесь летчик-космонавт СССР Береговой со своей супругой…

Второе – понимание… Да, всё придумалось от того, что мы с Эрнстом снимали фильм про Пугачеву и были с ней вместе на гастролях в Нижнем Новгороде. Там было три концерта и четвертый дополнительный. И от концерта к концерту нарастали аплодисменты не на «Миллион алых роз», не на что-то, а «На тот большак, на перекресток, уже не надо больше мне спешить…».

После концерта артисты всегда очень долго сидят, потому что очень раскочегаренные такие, не могут успокоиться. Вот сидят, пьют чай, может, кто что покрепче. Чаи гоняли. И про всё вот это говорили. И напевали что-то. Тогда интернета не было, вот какие слова есть в башке – такие есть. И мысль о том, что это стоит перепеть. Второй особенностью, конечно, был наш постмодернистский взгляд, что вот, есть архетипы советского кино, «Кубанские казаки» прежде всего, и вот председатель колхоза, женщина трудной судьбы, личная жизнь не сложилась. Это сама, значит, она. И она в последний момент взбрыкнула, и это была Ротару. Которая говорила Бари Алибасову: «Опять не сладилась наша беседа».

Продавщица из сельпо, трещотки, сплетницы, разведенки – это, соответственно, Долина и Отиева. Сельский лирик вернулся из армии, а девушка его не дождалась, – это Пресняков, «На крылечке твоем» и так далее – всё это выстраивалось.

Третья причина… понимаете, вот зайдите в караоке в США. Они поют Фрэнка Синатру. На любом дне рождения, на каком-нибудь юбилее, они все запевают “My way” так, как будто это «Подмосковные вечера» у нас. Массовые застольные песни или не застольные – они закончились во всем мире писаться, видимо, где-то к середине 60-х годов. Поэтому год-то новый, а песни всё равно остаются старыми. И после пятой рюмахи, если компания поющая, то они запевают вот это: «Каким ты был, таким ты и остался». Во всяком случае, так было тогда, 20 лет назад. Вот. Они не будут петь «Юбочка из плюша» даже, хотя это гораздо более массовое произведение, чем какие-то новые хиты. Так что вот из этого шло.

Я приходил с репродукцией картины Герасимова «Колхозный праздник», вот так вот ее держал. Мы тыкали. Сидели в садике «Видеофильма», где у Кости была монтажка. Приезжала Пугачева. Поскольку это какой-то 16-й лучевой просек, ее какой-то немыслимый «Линкольн» не вписывался совершенно: надо повернуть, а он 12 метров длиной. Он как шлагбаум перегораживал дорогу и ничего сделать с собой не мог. Но зато – звезда приехала. И куча песен пропевалась просто вот так, когда она аккомпанировала. Помню, из «Незнакомого поселка на безымянной высоте»: можно ли за это время фронтовые 100 грамм выпить, па-пам, па-пам, па-пам, вот на этот проигрыш успеваешь ли? Не пригодилось. Но это из разряда того, что можно быть благодарным профессии и нужно быть благодарным профессии.

И конечно, было такое представление, что хорошо, “Panasonic” напокупали, модная водка «Абсолют» появилась, еще что-то. Но это-то ведь не выкинешь. Этот-то код остался. Но мысль о том, как написали в «Известиях», тогдашних «Известиях», конечно, что это музыкальное обеспечение победы коммунистического большинства на выборах в Госдуму – этого не было. Не говоря уже о том, что сами выборы в Госдуму были до того, как это вышло в эфир, но нам задним числом приписали все равно, что это мы.

09:42 — 13:55 В чем ответственность культурной элиты 90-х?

Не были сделаны институты, не были созданы институты. И это вина целиком элиты, разумеется, потому что элита, все – кто больше, кто меньше, кто более нагло, кто менее нагло, кто еще и с деньгами, а кто с не очень большими деньгами, – мы все сделали личные карьеры. Но мы ничего не сделали в смысле общественной карьеры, мы сделали страшно мало, почти ничего. Сделали, наверное, только то, что не мешало нашей личной карьере. Мы все были бенефициарами этого времени. И мы же его и останавливали. Потому что мы перестали быть бенефициарами своего времени. Это горько.

Конечно, я сторонник того, чтобы возлагать вину на всех, кроме элиты, и на народ тоже. На востребованность, на стремление, на понимание, на самокритичность, на ощущение того, что мы куролесили весь ХХ век, и нужно возвращаться к самим себе, и вообще нужно устыдиться… Ведь эта идентификация была очень сильная у поляков, у чехов. И куда они ушли в результате? Вот где теперь Польша и Литва, а где Калининградская область? Это только кажется, что это мораль и мораль. Вот пожалуйста, она и экономикой тоже является. Они-то понимали, что это не мы, что Эдвард Гер, Войцех Ярузельский, Берут, там, Гусак и прочая-прочая – это не мы, это не то. Нужно вернуться к себе, нужно искупить огромные эти… Знаете, как Эстония должна была смотреть на старшую сестру Финляндию? Вот они-то чего за это время сделали, а мы тут чего? 45 лет пробыли Эстонской ССР. Старт-то был у всех примерно одинаковый. Более того, у нынешней Калининградской области с тогдашней Литвой и тогдашней Польшей старт был более-менее одинаковый. И где они спустя 20 лет, и где Калининградская область? На них все же обещали там, как там, Гонконг на Балтике. Угу. Глубоко депрессионный регион, который сам себя не кормит.

Мы, например, когда делали фильм «Глаз Божий», когда Щукин боролся, Цветаев, собрали эту коллекцию – как у них было ощущение европейскости, и как они это сделали. И я потом показывал Ирине Александровне Антоновой отзывы после того, как фильм появился в интернете, на Youtube, и там, как часто бывает, кто-то ссылается на определенную минуту и секунду. После эпизода про то, что Щукин заказал «Танец», самое дерзкое произведение, что-то немыслимое, которое создавалось просто для того, чтобы в доме висело между первым и вторым этажом на повороте лестницы. Вот что это был за дом и что за хозяин? Адский скандал. Вот весь мир говорит, что это нельзя смотреть, это всё, это конец искусства, это саморазложение. Вот кто, кому это нужно было в дом? И что это был за дом? Это был русский дом, это был русский хозяин.

Вот на этих вот словах, типа, не знаю, 42 минуты 16 секунд, кто-то написал: «Русские рулят!», и дальше – русские рулят… И дальше ветка длинная-длинная… «Боже мой, как это красиво», – сказала она. Я глубоко убежден, что конечно, русские так и остаются несказанным словом в Европе. И, в общем, вслед за Восточной Европой и Балтией мы – последний европейский ресурс.

13:55 — 16:20 Что нас ждет в будущем?

Это какой-то затянувшийся переходный период. Но к сожалению, и так потеряв так много времени, мы продолжаем терять это время. И ждет нас всех, даже тех, кто не очаровывался, жестокое разочарование. Я это всё повторяю. Будет так, как было у Галича: «Оказался наш отец не отцом, а сукой». Не миновать этого. Это настолько против течения времени, настолько это какой-то…

Все-таки, понимаете, если так всё похоже на анахронизм и маразм, то, скорее всего, это действительно анахронизм и маразм. Мы же проходили это всё. Я же 1960 года рождения. Я же помню, как была попытка… Ты видишь Леонида Ильича, ты слышишь эти речи. Нет, какая-то тут есть… Ну не может быть, что просто… Просто выживший из ума старикашка. Нет, что-то тут… Все-таки огромная традиция, могучая… Что-то они там понимают. Хорошо, не он, не читал он «Малую землю», не то что не писал – это понятно. Но там же есть…

Ничего не было. Ничего не было. Я помню, в каком-то первом таком полувзрослом разговоре с писателями-деревенщиками, в котором я не участвовал, а присутствовал, просто слышал в Вологде, я понял, что они не смеют посмотреть… Вот для них… Они все так ненавидят колхозный строй, но частная собственность на землю – для них абсолютное табу. А как до революции жили? А как фактически до 1929 года жили? Да я потом разговаривал с Виктором Петровичем Астафьевым, который тоже был наиболее радикально антикоммунистичен из них: все-таки и раскулачен, и Норильск, и всё… Такое выстраданное было чувство. И он потом признавал, что да, понимаешь, блуждали в трех соснах. А вот всё не решались, всё хотелось и так, и этак… И рыбку съесть, и в фаэтоне покататься, как говорят в таких случаях.