Идеология — знание — власть

На уровне внутренней формы, этимологии понятие идеологии, казалось бы, отсылает к таким терминам или словам, как «антропология» или «геология», то есть претендует на некий научный статус. Однако в действительности идеология не является наукой об идеях.

Идеология представляет собой знание о социальной реальности, за которым стоит определенная оценка, связанная с интересом тех или иных групп. В конце XVIII века два французских философа, де Кондильяк и де Траси, попытались создать некое синтетическое знание об идеях, которое должно было объединить все механизмы производства различных символических действий. Но помимо этого научного описательного момента они попытались предложить свою научную платформу Наполеону, который незадолго до этого пришел к власти, однако Наполеон отверг попытки философов предложить некое теоретическое обоснование его собственной власти и назвал их идеологами, имея в виду некий отвлеченно-абстрактный, не имеющий отношения к реальной политике способ производства знания.

Однако вскоре после того (и это было закреплено надолго) критика идеологии была связана, скорее, с движением, исходящим от подавленных, репрессированных, угнетенных социальных групп, которые выявляли в качестве ложного сознания, в качестве идеологии представление о мире, носителем которого были правящие классы.

Безусловно, эта традиция критики идеологии снизу вверх связана с марксистской традицией и с той критикой идеологии как ложного сознания, создателем которой был Маркс. Начинает он с того, что указывает на материалистическую детерминированность человеческого бытия условиями его существования. Согласно его тезису, человек есть то, что и как он производит. Человек, его идентичность, его сознание есть эффект способов его производства. Благодаря разделению труда общество дифференцируется, и труд разделяется на материальный и духовный. И это право на нематериальный, духовный, интеллектуальный труд узурпируется господствующими классами.

В то время как реальные производительные силы заняты производством вот тех самых материальных условий воспроизводства собственного существования, господствующие классы создают некую систему представлений, которая легитимирует существующее разделение труда. В этом, собственно, и состоит основа этой материалистической критики идеологии. Маркс использует потом очень часто регулярно возникающую метафору идеологии как camera obscura — такого устройства, которое переворачивает образ мира с ног на голову. Он говорит о том, что идеология подобна камере-обскуре: она носит перевернутый характер, и лишь потом мозг преобразует эту перевернутую картинку в привычную нам картину реальности. Это перевернутое идеологическое видение реальности опосредовано объективными материалистическими условиями труда.

Этому противостоит научный социализм или научный коммунизм. Некое объективное, не перевернутое, не пропущенное сквозь камеру-обскуру видение реальности. Социализм и коммунизм не являются формой идеологии, а являются формой объективного знания, опирающегося на материалистическое понимание истории. Но вот уже в большевизме, уже в ленинской версии марксизма идеология утрачивает свой неизбежно негативный характер, приписываемый исключительно господствующим классам.

Согласно Ленину, возможна идеология, которая, в отличие от буржуазного капиталистического ложного сознания, опирается на тот самый научный коммунизм, хотя по форме может напоминать то, что Маркс называл идеологией или ложным сознанием, оперируя тоже упрощениями, обобщениями, различными риторическими приемами, необходимыми для того, чтобы сделать эту научную идеологию способом мобилизации масс. Но с точки зрения объективной истины, которой обладают большевики, партия как бы оказывается мыслящим органом пролетариата, формой выражения его взглядов и интересов, а не просто представлений, как это происходит в буржуазной социал-демократии.

Возможно, наиболее развернутый и теоретически фундированный взгляд на возможности революционной версии идеологии мы можем найти в известной работе венгерского и немецкого философа Дьердя Лукача «История и классовое сознание». Поскольку пролетарий определяется через труд, сознание пролетария и та идеология, тот взгляд на мир, носителем которого он является, оказываются структурно тождественны самой реальности в ее историческом развертывании.

Но уже в конце двадцатых, начале тридцатых годов левая идеология становится предметом интеллектуальной, философской критики. Наиболее развернутый вариант этой критики можно найти в работе Карла Мангейма 1929 года «Утопия и идеология». Мангейм говорит об идеологии, скорее, как о некоторой форме самообмана, благодаря которой господствующие группы в своем желании сохранить существующий порядок просто не способны увидеть определенные элементы реальности. И благодаря забвению этих элементов реальности идеология и производит трансформации, смещения, сдвиги, которые позволяют этим группам воспроизводить тот взгляд на реальность, который оправдывает их положение в существующей иерархии.

Наоборот, утопическое мышление, революционная идеология связана с мышлением, сознанием тех групп, которых не устраивает существующее положение дел. Но поскольку их задача — не описать реальность, а ее изменить, они видят только то, что позволяет осуществить чаемые, желаемые преобразования.

Идеология в современном мире

Во второй половине XX века возник, скажем так, менее политизированный, более описательный и объективистский способ разговора об идеологии. Общество пронизано различными напряжениями, а идеология позволяет их снизить и нейтрализовать. И здесь выделяется несколько вариантов снятия напряжения. Один из них носит компенсаторный характер, выступая в качестве клапана, через который существующее напряжение переносится на фигуры неких врагов. Этой фигурой может стать Запад для, например, постсоветской России или красные комиссары для послевоенных Соединенных Штатов. Это один вариант.

Другой вариант носит солидаристский характер, который позволяет обосновать общность каких-то групповых интересов, даже если внутри этой группы тоже присутствует напряжение. Мы можем вырабатывать какую-то корпоративную идеологию, позволяющую объединить всех сотрудников корпорации, несмотря на то что между менеджерами среднего и низшего звена и топ-менеджментом существует гигантская пропасть. Есть способ, который позволяет снять напряжение через отрицание этого напряжения или через указание на некий идеальный горизонт, ради которого стоит претерпевать определенные трудности. Например, советское общество существует в рамках трудового сверхнапряжения, потому что оно строит социализм во враждебном окружении. Или необходимость репрессий через 20 лет после победы Октябрьской революции может быть обоснована через тезис о том, что по мере приближения социализма классовая борьба нарастает. Таким образом, сам факт нарастания классовой борьбы, который переживают как травматический, в действительности говорит о том, что победа социализма приближается. Таким образом, травматический опыт перекодируется в предчувствие скорой победы.

Иной перспективой разговора об идеологии является культурологический или семиотический подход к этой проблеме. Скажем, американский антрополог Клиффорд Гирц пытался сдвинуть способ разговора об идеологии на саму языковую и семиотическую фактуру идеологии.

Здесь ресурсы языка позволяют совершать множество смысловых преобразований, часть из которых оказываются успешными и в этом смысле выполняют свою идеологическую, маскирующую функцию, а часть оказываются автопародийными, разоблачающими свою ложную риторическую природу. Скажем, холодная война является, безусловно, метафорой, поскольку отсылает к реальности, не описываемой через понятие войны. Однако на протяжении десятилетий эта метафора определяла оптику не только разговора, но и понимания того, что происходит в мире между миром труда и миром капитала.

Иногда эти метафорические сдвиги могли носить чрезвычайно радикальный, брутальный характер, тем не менее выполняя свою идеологическую функцию. Скажем, когда в конце тридцатых годов репрессии были обращены против троцкистско-бухаринской оппозиции, по сути это означало указание на наличие лево-правой оппозиции.

Каким образом язык той эпохи выдержал это напряжение, остается загадкой. Тем не менее он его выдержал. Эпистемологическая возможность лево-правой оппозиции не вызывала сомнений как у самих оппозиционеров, которые каялись в своих политических грехах, так и у тех, кто их обвинял в этих грехах. Примеров можно приводить множество; главное, что за всеми из них стоит эта риторическая языковая фактура, через ре- или деконструкцию которой с точки зрения этой школы и этой традиции разговора об идеологии можно вскрывать механизм ее производства, за которым стоит уже не столько политический интерес, экономическая выгода, борьба за социальный статус, а риторическая, семиотическая природа самого языка.

Вместо идей — образы и товары

Теперь, плавая в этом мире фрагментарных идеологических образов, выйти за пределы этого рассыпающегося мозаичного множества оказывается уже невозможно. Поскольку в настоящий момент собственно оценочные описания реальности уже не претендуют на истинность.

Для меня, скажем, одним из очень ярких, красноречивых образцов такого рода логики является ответ министра обороны РФ Сергея Шойгу, когда в разгар войны на Донбассе на прямой вопрос о том, есть ли на юго-востоке Украины российские войска, он ответил: «Очень трудно искать в темной комнате черную кошку, особенно если ее там нет».

Проблематизирует сам вопрос: есть черная кошка в темной комнате или ее нет? Или вообще нет смысла задавать вопрос о ее реальности? Но Шойгу в тот момент не останавливается, он продолжает и говорит: «Очень трудно искать в темной комнате черную кошку, особенно если ее там нет. Тем более глупо искать ее там, если она ловкая, умная и вежливая». Все в тот момент прекрасно помнят, что «вежливые люди» являются едва ли не официальным наименованием российских войск в Крыму.

Что происходит в этой фразе? В ней одновременно и отрицается наличие российских войск на юго-востоке Украины, и утверждается это наличие. Раньше это назвали бы парадоксом лжеца или парадоксом критянина, согласно которому критянин говорит, что все критяне лжецы. Но этот режим функционирования взгляда на реальность и утверждения ее в качестве таковой мне кажется очень характерным для того, каким образом идеология, исчезнув в качестве целостной системы или претендующей на целостность системы взглядов на мир, превращается в, во-первых, фрагментированную реальность, во-вторых, в реальность, которая не претендует ни на какую истинность и именно благодаря отсутствию этой претензии оказывается еще более эффективной.

Думаю, что идеология в современном мире производит образы и товары. Скажем, на центральной площади столицы Калмыкии Элиста, естественно, возвышается памятник Ленину. Но за спиной этого памятника Ленину построили буддийскую пагоду. А вокруг Ленина поставили четыре гигантских цветка лотоса, который является одним из важнейших символов буддизма. Казалось бы, вместе этот образ носит исключительно комичный и автопародийный характер. Но на фотографиях, запечатлевающих эту площадь Элисты, мы видим людей, которые воспринимают окружающий их символический ландшафт в качестве абсолютно естественного и органического. Они просто фотографируются на фоне центральной площади своего города.

И вот этот Ленин, окруженный лотосами, с пагодой на заднем фоне, мне кажется очень хорошей иллюстрацией того, каким образом идеология оказалась исчерпанной, разрушенной, исчезнувшей и при этом победившей. Но победившей, как тот самый пазл, который можно по собственной воле складывать в любых комбинациях, но выскочить за пределы имеющегося набора символических инструментов, какого-то словаря и репертуара символов мы уже не можем.

Более того, не испытываем ни малейшего желания. Поскольку теперь идеология является не чем-то, внутри чего мы живем и что нам навязывается извне. Идеология превращается в товар, который мы с энтузиазмом потребляем, ощущая себя в этом свободном и творческом потреблении производителями того комплексного идеологического продукта, который нам нравится, который мы готовы покупать.