Что происходило в Грузии после «революции роз»?

В первую очередь надо вспомнить, что у «революции роз» идеологии не было, то есть это не правая, не левая, не центристская революция. Это было антикоррупционное движение. Вот было движение против коррупции и истекающих из коррупции результатов: у страны не было перспектив, институты не функционировали и так далее. Это такой мандат: сделайте что-нибудь. Обещаний было мало.

Власть стала сразу демонстрировать, что пощады в борьбе с коррупцией не будет. Это были не широкомасштабные реформы, но значимые антикоррупционные проекты. Сокращали численность бюрократии, упразднили несколько министерств. Это было броуновское движение, но с хорошей энергией. Такие отдельные проекты, которые зиждились на том мандате, который власть получила от народа в ноябре 2003 года.

В обществе было такое иррациональное ожидание, что вот мы всё можем: через три года мы можем стать вот как Швейцария. Есть такая интересная история: Каха Бендукидзе обедал с депутатами правящей партии, и кто-то спросил у Кахи: «Вот когда мы будем, как Швейцария: через три года или через пять лет?» Ну, Каха взял, как всегда, свой телефон, включил калькулятор и начал считать. И сказал: «Если рост будет десять процентов в год, а Швейцария не будет расти, мы сможем догнать ее, не знаю, через 120 лет». Они на него смотрят в удивлении: не может быть. С одной стороны, все уверены, что Каха считать умеет, но с другой стороны: как это? Потом Каха стал объяснять, что вот, как это можно считать. И они поняли, что ни через три года, ни через пять лет, ни через семь лет Швейцарии в Грузии не будет, и один из них у Кахи спрашивает: «Каха, а президент про это знает?»

Что привнес в реформы Каха Бендукидзе?

Его идеология заключается в его знаменитой фразе, что можно все продавать, кроме совести. Это не просто такая крылатая фраза, это стало потом идеологией. Но сложно было, в него буквально плевали. Когда мы работали в Министерстве экономики летом 2004 года, там три-четыре месяца был перманентный пикет, митинг с мегафонами. То есть это было очень сложно.

Он стал на том этапе очень токсичным; притом его нарратив, как он выражался, был таким, каким он привык быть в российском деловом мире: надо наезжать, надо прессинг делать. Не во всех случаях в Грузии это было приемлемо. Один раз было заседание, и такая ситуация была, когда, ну, обязательно сейчас Каха должен ругаться. Как грома ожидаешь, но ничего не происходит. Посмотрел на него, и он крестится и говорит: «Боже, не дай мне выругаться, я же обещание дал маме».

Но политиков убедить Хайеком и Милтоном Фридманом сложно. Каха понимал, что было сложно, и он просто прагматично посчитал, сколько можно было мобилизовать денег в казну через приватизацию. Сумма была порядка трех миллиардов долларов. Это тогда для грузинского бюджета деньги бешеные. С другой стороны, в деньгах правительство нуждалось, там была задолженность за пенсии, надо было покупать автомобили для полиции, платить зарплату госслужащим и так далее, и, в принципе, это был убедительный аргумент, зачем делать приватизацию. Это самый надежный и прямой способ заработать деньги для реформ, и с этого началось.

Когда продавалась первая гостиница в Батуми, сравнительно большой лот для тогдашних времен, к Кахе подошли и сказали, что [Бадри] Патаркацишвили заплатит 300 000 долларов и это очень хорошее предложение. Но Каха был принципиален и не дал возможности приватизировать ее без аукциона. А на аукционе за гостиницу заплатили в четыре раза больше, чем предлагал Бадри, и все увидели, что вау, можно так зарабатывать деньги. То есть там идеологии было мало. Все понимали, что государство не может управиться с этим имуществом не потому, что государство в принципе этого не может делать, а просто потому, что институциональных мощностей очень мало. То есть давайте делать нормально то, что мы сможем исходя из наших возможностей, а от остального давайте избавимся: от функций, от имущества, от госпредприятий и так далее. Давайте сконцентрируемся и будем делать то, что получается, и чтобы результат был сразу, а не через три года или через пять лет.

Этот драйв давал какое-то чувство того, что вот это окно возможностей не открыто навсегда, это на, например, 6–8 месяцев. Надо что-то сделать.

Что было главным в грузинских реформах?

Я бы начал с эмоционального аспекта. Грузинские реформы учат нас, что все возможно. Например, возможно сделать очень коррумпированную страну через 3–4 года очень некоррумпированной страной.

Грузинские реформы показали, что если открываешь страну миру, то от этого только польза, то есть такой опасности, что, не знаю, будет наводнение какими-то дешевыми товарами или, там, исчезнут грузинские предприниматели, купят всё и ничего не останется бедному грузинскому народу, — это всё мифы.

Грузинские реформы были хороши тем, что они делались наглыми (в лучшем понимании этого слова) людьми, которые были готовы разрушать эти мифы и не читать в книжках, что это делать можно, а это делать нельзя.

Наверное, методы, которыми делаются реформы, могут быть разные, но я думаю, более важен дух реформ и крушение мифов и табу. Первая реакция доноров, Всемирного банка, Международного валютного фонда: «Ой, вы что? Вы разрушите страну, так не делается, так нельзя».

Какие реформы можно считать удачными?

Я думаю, что их три. Первая — в строительстве, потому что эта система даже в некоррумпированных странах коррумпированная. Мы смогли сделать в Грузии так, что, например, по рейтингу Doing Business по строительству Грузия вошла в тройку лучших стран.

Есть еще две реформы, которые для меня дороги. Одна из них — в фармацевтике, когда мы открыли рынок для продуктов, которые были уже зарегистрированы в развитых странах. У нас была инфляция, и цены на фармацевтические товары выросли на двадцать с лишним процентов. Был такой сантимент, что это ударяет по слоям, у которых низкие доходы, и надо что-то делать. Интуитивно что надо делать?

Надо как-то регулировать, какое-то ценовое регулирование и какие-то там потолки. И была другая версия: конкуренции мало, надо открыть рынок, и вот при открытом рынке это все наладится, и цены стабилизируются, а предложения будет больше. Ну, конечно, по роду деятельности я продвигал идею, что надо открыть рынок, меньше регулирования, и вот это нам даст результат. Лекарства, которые зарегистрировали, например, в Евросоюзе, не вредят немцам, или предполагается, что они не вредят немцам, пока обратное не доказано. Просто по заявлению импортера, то есть если он доказывает, что эти лекарства допущены на таких-то рынках, он может их продавать в Грузии. Реформа прошла, и за три или четыре месяца цены упали на 20% в среднем, а предложение, разброс этих лекарств стал больше. Потом мы это использовали во многих других случаях.

И третья моя любимая реформа — это Акт экономической свободы, потому что это, с одной стороны, очень правильная реформа, а с другой стороны, она делает Грузию в позитивном смысле уникальной, потому что Грузия — почти единственная страна в мире, где налоги можно повысить только с согласия народного референдума.

Какие ошибки допустили реформаторы?

Иногда надо менять победоносную стратегию. То есть, например, чтобы сбить с ног криминальный мир, коррупцию, надо быть очень жестким и очень хладнокровным. Но когда хребет у криминала и коррупции переломлен, потом уже лежачего не надо бить, в особенности ногами. Я бы не сказал, что надо дозировать реформы, — реформы дозировать не надо, но у них должно быть, скажем так, человечное лицо. Забота не только о каком-то абстрактном идеале, но и о людях, которые вовлечены в эти процессы.

И надо учесть, что успехи и достижения списываются очень легко и очень скоро. Реформаторы иногда становятся жертвами своих успехов. То, что было ненормально, стало нормой, но, как только оно становится нормой, на этом строить свой политический капитал или капитал для реформ уже невозможно, потому что, ну, не берут взятки — не берут. Конечно, это нормально, а когда брали взятки, это ненормально. На этом строить свой политический капитал уже невозможно. Надо всегда придумывать вот новую точку опоры, чтобы всегда быть актуальным.