Сегодня мы поговорим о политической антропологии — о том, как переход от плана к рынку, от диктатуры к демократии сказался на политических институтах, на ценностях и мировоззрении граждан постсоциалистических стран.

Демократическая рецессия

Базовый факт, с которого я предлагаю начать наше сегодняшнее размышление, состоит в том, что в последнее десятилетие постсоциалистический мир переживает так называемую демократическую рецессию. Ясно из самого названия, что речь идет о сокращении прав и свобод, об ухудшении качества работы или подавлении демократических институтов. Демократическая рецессия началась в 2004 году в странах Евразии, позже эта тенденция распространилась на страны Центральной Европы, а с 2011 года охватила переходные страны на Балканском полуострове.

Проще всего трактовать эту динамику как колебания революционного маятника. Возможно, самая популярная модель любой революции — это Великая французская революция, когда сначала умеренные (королевская власть) пытаются провести реформы, чтобы спасти старую систему, старый режим, и, наконец, диктатура радикалов падает в результате переворота, наступает термидор. Новая власть стабилизирует ситуацию в стране с помощью контрреформ и начинается новая жизнь. В странах Центральной Европы и на Балканах термидор — это относительное ухудшение в рамках свободного общества. Относительное отчасти благодаря тому, что у этих стран есть институциональный якорь в лице Евросоюза, который не позволит контрреформам зайти слишком далеко. На пространстве бывшего Советского Союза контрреформы идут гораздо глубже, обращая вспять едва ли не все достижения предыдущего этапа. Метафора маятника хорошо иллюстрирует любой революционный процесс, но окончательной ясности, почему происходит именно так, из этой метафоры не вытекает.

Этико-политическое измерение контрреформ

Я полагаю, что есть три аспекта, которые позволяют лучше объяснить эту постреволюционную динамику. Первый аспект я бы назвал этико-политическим.

Прежде всего мы должны помнить о том, что те силы, которые пришли к власти на втором этапе, начинали как умеренные, шли к власти под лозунгами усовершенствования старого, а не сноса его до основания и построения совершенно другой социальной и политической системы. Примеров не счесть. «Солидарность» шла на выборы летом 1989 года. Она выдвигала лозунги популистского типа, критиковала власть за повышение цен, по сути, за курс на финансовую и макроэкономическую стабилизацию, которую неизбежно пришлось бы проводить любой власти. Достаточно быстро новое польское правительство, сформированное оппозицией, вынуждено было действовать еще более жестко, еще более радикально, чем его коммунистические предшественники. И до сих пор политическая жизнь в Польше переживает последствия этого, можно сказать, культурного и этического шока.

Когда Борис Ельцин начинал борьбу с КПСС, с Михаилом Горбачевым, он критиковал власть за то, что она ведет реформы, не считаясь с чаяниями народа, и обещал, что реформы, которые будет проводить он, не приведут к снижению благосостояния. Его ключевой тезис в 1990 году: «Два года реформ без снижения жизненного уровня и на третий — рост благосостояния, рост экономики». У этого несовпадения лозунгов радикалов с их действиями есть и более глубокое измерение.

Хороший пример — Александр Яковлев, один из ключевых деятелей перестройки. В своих постперестроечных материалах он писал о том, что на достаточно раннем этапе горбаческих преобразований решил для себя, что советский социализм — нереформируемый, что нужно вести дело к слому, к сносу системы; но, если посмотреть на то, что писал Яковлев до перестройки, что он говорил в первые годы перестройки, для любого читателя, наблюдателя это будет настоящим шоком. Такой разрыв между словами, мыслями и делами не может не шокировать, не может не дезориентировать, не подрывать сами основы доверия в любом политическом процессе, в любом обществе.

Снижение, иногда катастрофическое, уровня доверия — это характернейший симптом, характернейший атрибут эпохи перехода. Доверия нет ни у людей к власти, ни у людей, которые находятся в самой власти. Характерный, на мой взгляд, пример — это отношения младореформаторов, команды Гайдара и президента России Бориса Ельцина осенью 1991 года, когда Ельцин окончательно сделал ставку на проведение глубоких реформ в рамках России, не дожидаясь других республик. Когда Егор Гайдар и его команда рассказывали Борису Ельцину, что произойдет после либерализации цен, они говорили, что речь пойдет о росте цен в 3–4 раза. Я неоднократно расспрашивал членов этой команды о том, насколько поверил им или не поверил Борис Ельцин. Никто из них не мог дать определенный ответ. Уже позже, читая мемуары Лешека Бальцеровича, я наткнулся там на эпизод, когда Бальцерович в декабре 1991 года встречается в Москве с Ельциным, и тот задает ему вопрос относительно скачка цен и сам, услышав ответ, добавляет: «Мои говорят, что вырастут в три-четыре раза, но сам-то я думаю, что вырастут раз в десять». Истощение социального капитала, дефицит доверия между политическими игроками, между обществом и политиками, между избирателями и избираемыми — это особенно тяжелое явление в постсоциалистических странах.

И это означает, что после падения первого правительства реформаторов или схода со сцены первого поколения реформаторов постсоциалистическому обществу гораздо труднее регенерировать политический класс, который готов работать в новых институциональных рамках демократического общества. В этой ситуации гораздо выше спрос на тех, кто призывает вернуться к старому доброму времени, что, собственно, мы и наблюдаем на всем постсоциалистическом пространстве, где в большем, где в меньшем масштабе.

Экономическое измерение контрреформ

Второе измерение, которое помогает лучше понять природу демократической рецессии в постсоциалистических странах, — экономическое. Все постсоциалистические страны пережили так называемый трансформационный спад. Трансформационный спад сопровождался не только ухудшением экономических показателей. Ухудшались индикаторы качества и уровня жизни.

Можно спорить о том, что лежало в основе так называемого кризиса смертности или падения продолжительности жизни в некоторых постсоветских странах, прежде всего в России и в Украине, но факт остается фактом: продолжительность жизни в девяностые годы и до середины нулевых в этих странах падала. В свежем докладе о переходе — это документ, который ежегодно выпускает Европейский банк реконструкции и развития, — приводится такой красноречивый факт: поколение, которое родилось в годы перехода, в среднем на 1 см ниже, чем его предшественники или поколение, которое родилось уже после перехода. Минус один сантиметр — это довольно значимый показатель тягот, с которыми пришлось столкнуться в первую очередь, конечно же, родителям этих детей.

Вообще в экономической литературе падение самооценки граждан бывших социалистических стран получило специальное название «дефицит счастья» или transition happiness gap. Интересно, что со временем дефицит счастья преодолевается. То самое биологически обделенное, пострадавшее поколение детей трансформации на самом деле чувствует себя более счастливым, чем поколение их родителей.

А то поколение, мировоззрение которого формировалось именно в годы перехода, в годы антисоциалистической революции, в среднем более готово разделять ценности демократии и рыночной экономики, чем предшествующие поколения. Эти факты говорят о том, что мы, наверное, можем смотреть в будущее с оптимизмом, о том, что демократическая рецессия не навсегда, что со временем переходные страны или бывшие переходные страны восполнят не только дефицит счастья, но и дефицит демократии.

Культурное измерение контрреформ

Третье измерение, которое позволяет объяснить откат от завоеваний демократии, — это измерение культурное. Оно связано с масштабом и с темпом изменений, которые пришлось пережить гражданам наших стран в последние тридцать лет. Переход от закрытого общества к открытому серьезно увеличил масштабы иммиграции и эмиграции в постсоветском мире. Вообще эту эпоху можно назвать эпохой великого переселения народов.

Речь не только о переселении граждан нетитульной нации из постсоветских республик, но и об огромном перемещении миллионов людей в пределах Европы. Филипп Тер в своей истории Европы после 1989 года обращает внимание на такой паттерн, который присущ практически всем центральноевропейским странам: смещение населения и деловой активности из восточных регионов в регионы западные, которые находятся ближе к рынкам сбыта, к инвестициям. После того как закончился первый этап интеграции Центральной Европы в Европейский союз и начался второй, появился специальный мем, который описывает именно этот второй этап, — «польский сантехник».

Речь о перемещении миллионов трудоспособных граждан из стран, только-только вступивших в Евросоюз, в богатые страны Западной Европы. Этот фактор тоже нельзя сбрасывать со счетов, пытаясь понять смысл демократической рецессии. Свои страны покидают наиболее активные, наименее склонные рассчитывать на помощь государства слои населения. Это влечет за собой повышение веса в политической жизни центральноевропейских стран более консервативных, более патерналистски настроенных избирателей.

Наконец, последнее, но тоже очень важное измерение вот этого культурного шока. Речь идет не только о массовой эмиграции, не только о массовой смене профессий, но и о смене статуса. В своей книжке «Революция Гайдара» Петр Авен и Альфред Кох, пытаясь понять непопулярность либеральных реформ девяностых, приводят такое описание: «Представьте себе: бывший советский инженер, работавший на оборонном заводе, живший в однокомнатной квартире на окраине города. Сейчас он может быть успешным страховым агентом. У него нормальная квартира, у него иностранная машина, но 25 лет назад он работал на страну, 20 лет назад он чувствовал себя значимой частью общественного механизма, а сейчас материальное благополучие есть, а счастье осталось где-то там, в молодости».

Слабость государства

Итак, коллективизм и авторитаризм — на подъеме практически на всем постсоциалистическом, постсоветском пространстве. Во всех этих странах коррупция, слабость государства, недееспособность государственного аппарата являются важным политическим и общественным фактором.

Здесь мы видим некоторое расхождение траекторий. Если странам Центральной Европы, балканским странам, странам Балтии удалось в большей или меньшей степени трансформировать свое государство, свой государственный аппарат с помощью институциональной поддержки, институционального якоря Европейского союза, то постсоветским странам пришлось трансформировать свою государственность самостоятельно с учетом реалий постсоветского политического процесса, и больших успехов здесь не достигла ни Россия, ни Украина. Пожалуй, единственная успешная трансформация — это антикоррупционные реформы в Грузии, которые позволили построить совершенно новое государство, создать новый государственный аппарат.

Я бы не преувеличивал роль советского наследия в нашей постсоветской коррупции. Скорее это результат институционального вакуума конца восьмидесятых — начала девяностых, то есть уже, собственно, приобретенная в процессе перехода злокачественная опухоль. Когда старые институты не работают, а новые только-только складываются, огромную роль приобретает личностный фактор, фактор близости к телу, фактор политических связей. Мы увидим, что в России, в Украине, в других постсоциалистических странах всплеск коррупции совпадает с приватизацией, с приватизацией девяностых, которую кто-то называл распродажей века и в которой большую роль играли политические связи новых постсоветских предпринимателей. Сегодня очевидно, что победить коррупцию в таких странах, как Украина или Россия, можно только с помощью полной политической перезагрузки, смены политической системы, смены политического класса.

Когда я говорил про этико-политическое, экономическое, культурное измерение той авторитарной или коллективистской реакции, которую мы наблюдаем на постсоциалистическом пространстве, я говорил о факторах, которые, наверное, действовали бы с такой же силой и во всем остальном мире. Но у процесса трансформации на нашем постсоветском пространстве было еще и более глубокое измерение.

Трансформация советского человека

Речь идет о трансформации советского человека или социалистического человека, об изменении его установок, мировоззрения, и неслучайно мы видим, что чем дольше на той или иной территории продержалась советская власть, тем мучительнее, тяжелее выход из-под этих коллективистских советских обломков. Очень важно, как человек смотрит на мир, что он считает правильным, что неправильным. У Кахи Бендукидзе, грузинского реформатора, есть хороший образ, который помогает понять сложность именно ментальной человеческой трансформации, трансформации установок. В одной из лекций Каха сравнил установки Homo soveticus с карго-культом, с известным антропологам явлением, которое наблюдается среди племен, населяющих острова Океании.

«Человек при большевиках был погружен в бытовую реальность, но был совершенно оторван от общественной реальности, то есть самые лучшие наши умы, может быть, за исключением нескольких человек, вообще не понимали, как устроено общество, потому что их учили марксизму-ленинизму. Какое было представление советского человека, откуда все берется? В общем-то, при Сталине было известно, что все берется от товарища Сталина. Потом при Брежневе было не очень понятно, насколько он был источником силы, но было понятно, что власть, ЦК и есть источник силы, благополучия».

Карго-культы, патримониализм — это то, что хорошо объясняет, почему на постсоветском пространстве маятник контрреформ качнулся так далеко, где-то даже перескочил исходную точку. Здесь возникает вопрос: где наши страны могут найти силы, найти динамику для того, чтобы все-таки еще раз попытаться решить задачу, над которой мы бьемся с конца восьмидесятых годов? У меня есть парадоксальный ответ на этот вопрос: коррупция, которая стала фактически частью политической системы, политического механизма в большинстве постсоветских стран, и может стать тем рычагом, с помощью которого следующее поколение реформаторов способно мобилизовать общественную поддержку в пользу новой волны реформ.

Коррупция делает постсоветские политические системы несправедливыми и нелегитимными. Тот факт, что социологи фиксируют в постсоветских авторитарных режимах полный одобрямс, не должен вводить в заблуждение правителей этих стран. В конце концов, в позднем Советском Союзе решения партии и правительства тоже пользовались всенародной поддержкой. Чем это закончилось, мы с вами уже видели.