Где я? Это один из тех вопросов, который всякий член общества задает себе даже не каждые пять минут, а ежесекундно. Отношения человека с пространством — это очень важная часть жизни, которую мы в повседневном своем бытовании практически не замечаем. Тем не менее мы, как сороконожка, прекрасно ориентируемся в том, как отвечать на этот вопрос ежесекундно. И всякий раз, когда правило ориентации в пространстве для человека и для целого общества меняется, это довольно большое потрясение.

Обретение малой родины

В конце 1980-х на вопрос «Кто живет в этой стране?» существовал универсальный ответ. Советский Союз был государством рабочих и крестьян, и, собственно, в этой стране жили рабочие и крестьяне. Именно таким способом люди по большей части себя идентифицировали.

Если вы в московском ресторане в 1989 году встретите разношерстную компанию и зададите им вопрос «А вы кто?», — то, скорее всего, в 1989 году уже будет разнобой, половина людей скажет: «Я шахтер, я врач, я инженер, я бандит»; а вторая половина уже будет говорить: «Я из Краснодара, я из Владивостока, я из Ленинграда, я из Перми, я из Ташкента». В этом смысле географическая самоидентификация населения Советского Союза началась до его распада, это такое человеческое измерение и сепаратистских тенденций, и националистических движений.

В общем, когда в 1980-е годы люди начали открыто идентифицировать себя по своему географическому происхождению — это стало небольшой революцией, обретением малой родины. Эта родина, естественно, называлась «малой» в Советском Союзе, поскольку существовала большая родина, одна шестая часть суши.

Большая часть населения Советского Союза за 70 лет, конечно, перемещалась. Перемещалась в значительной степени недобровольно; причем когда человек едет из голодной деревни в 1947 году куда угодно, лишь бы только из этой голодной деревни, — это тоже, в общем, не очень добровольное перемещение. С большей частью населения России в этом смысле, конечно, очень тяжело, потому что мы не имеем ощущения привязанности к тому месту, откуда пошли наши предки.

Это знание, которое доступно единицам, это элитное знание, и, как всякое элитное знание, люди начали его пытаться обрести уже в 80–90-е годы, всячески искали свои корни — откуда пришел дед, откуда пришел прадед.

В общем, советский человек, конечно, с точки зрения географии никогда не знал, откуда тот, кто рядом с тобой. Поэтому революция поздних 80-х годов, когда люди наконец начали ощущать себя людьми, которые как-то привязаны к конкретной точке на территории большой страны, — это было довольно важно.

В 1991 году Советский Союз распался на 15 государств. По большей части это национальные государства. Тут, конечно, советский человек схватился за голову, потому что у него отняли, с его точки зрения, примерно половину страны.

Центр и периферия

«Величайшая геополитическая катастрофа ХХ века». Не знаю, что значит «геополитическая», но с точки зрения человеческой, как ни странно, одна из самых обсуждаемых тем в 1992 году — тема виз с Украиной: «Что же, это я поеду к родственникам на Украину и буду делать себе визу?» Ужасающая вещь. Это, конечно, воспринималось как величайшая трагедия.

Мало того, советские люди в последние годы существования советской власти довольно много ездили. Правительство пыталось компенсировать советским людям многие годы недопотребления путем эмиссии приличного количества рублей, которые не на что было потратить в материальном плане, поэтому люди смотрели на все это дело и говорили: «Слушайте, я, конечно, не могу купить себе холодильник, я, конечно, не могу купить себе автомобиль, но, простите, в Сочи-то я могу поехать, я могу поехать в Крым, я могу поехать на Байкал, я могу поехать хотя бы во Владивосток».

Огромным шоком 90-х годов для большей части людей было экономическое неравенство. Доходное и имущественное расслоение населения — а оно появилось практически сразу после распада Советского Союза — привело к тому, что возможность перемещения в пространстве начала напрямую зависеть от дохода. Это то, чего не было в Советском Союзе, это одна из важных составляющих ощущения несправедливости нынешнего строя, которая есть у большей части населения. Несмотря на то что физические перемещения стали доступнее — на самом деле они стали доступнее даже не столько в силу экономического устройства, сколько в силу развития авиации, — нынешняя ситуация кажется абсолютно несправедливой.

Да, и, конечно, в тот момент, когда начались экономические процессы, делающие Москву абсолютным центром силы, абсолютным центром денег, появилась и культурная оппозиция между столицей новой страны и всем остальным. Это оппозиция «центр/провинция», которая на самом деле также воспринимается как несправедливость большей частью населения уже новой страны.

Мало того, что у нас отняли половину страны, — внутри Российской Федерации появилась еще одна страна под названием Москва, в которой совершенно другие порядки, в которой совершенно другие законы, в которой другое население и которая, с точки зрения регионального мифа, оттягивает на себя все ресурсы.

Что такое провинция с точки зрения москвича и с точки зрения обитателя провинции? Это определилось еще в 90-е годы. Провинция — это то, что бедное, провинция — это то, что ущемленное, провинция — это то, что имеет смысл только в сопоставлении между центром и периферией, провинция — это униженные, провинция — это оскорбленные, провинция — это русские.

В этом смысле, конечно, мы живем в совершенно уникальной стране, в которой большая часть населения считает себя тяжело пострадавшей от действий столицы, которая оттащила на себя все ресурсы. Появился даже специальный миф о том, что Москва не является собственно Россией, этот миф был популярен где-то до середины 2000 годов. В 2000 годах это все немножко поменялось, и Москва снова приобрела статус не отдельной страны, а именно центра империи. Это связано с возрождением какого-то имперского духа, который очень сильно связан с географической идентификацией. И сам процесс возвращения Москве истинно столичного статуса происходил тяжело, москвичи долго не понимали, являются они жителями Западной Европы, Восточной Европы или какой-то большой страны.

Весь этот процесс происходил на довольно занятном фоне: в течение последних 30 лет процесс урбанизации, процесс переезда людей из сельской местности в города, из мелких городов в крупные города, из крупных городов в города-миллионники продолжался.

Географическая мобильность

Вообще у постсоветских людей есть четкое ощущение того, что их географическая мобильность, их социальная мобильность, их легкость на подъем, возможность переезжать туда-сюда снизилась. На практике это ощущение по большей части неверное.

В Советском Союзе были целые категории населения, которые перемещались непременно, это было частью их социального статуса, это было частью их контрактов. В первую очередь это военные. Два миллиона семей, которые перемещаются по пространству от Кушки до Бреста и до Камчатки раз в 5–10 лет, создавали ощущение очень высокой мобильности советского человека. Были командировочные, которые очень много ездили туда-сюда за государственный, разумеется, счет, и это важно. Собственно самого по себе туризма или добровольного перемещения в поиске лучшей жизни по стране в Советском Союзе было не так много.

Все эти поездки, командировки, хоть и в меньшем количестве, но сохранились и даже расширились. Армия стала меньше, и армия стала меньше перемещаться, жизнь семьи военного уже не предполагает непрерывное скитание по гарнизонам на пространстве очень большой страны. Есть регионы, в которых всякие сложные процессы привели к росту социальной мобильности, и в этом смысле, конечно, самое интересное место — это Сибирь и Дальний Восток.

Дальний Восток и Сибирь всегда были немножко мобильнее, а после 91-го года, по всей видимости, эта мобильность стала просто вопросом выживания, поэтому всегда можно узнать сибиряка по тому, как он рассказывает о городах. Во-первых, он говорит: «Ну как, учился в Томске, потом мы переехали в Магадан, потом из Магадана я поехал во Владик, но во Владике мне что-то не очень понравилось, поэтому я теперь живу в Красноярске, и там у меня бизнес». Крестьянину из Тамбовской губернии и не снились такие перемещения, Афанасий Никитин в обморок бы упал от такого километража.

В Центральной России, напротив, процесс локализации на земле приобрел форму, естественную для совершенно обычной страны. Страна начала превращаться в настоящую федерацию и даже где-то в конфедерацию.

Если мы посмотрим, что такое человек из Краснодара, то мы поймем, что человек из Краснодара и человек из Коми — это два разных человека. Оба — жители России, у них один язык, телевизор унифицировал язык, поэтому они хорошо друг друга понимают. А вот по отношению к реальности, по отношению к пространству, по отношению к тому, что близко, что далеко, что общественное, что частное, где должна быть дорога, а где должен быть куст, — практически в каждой области теперь это свое.

Локальное пространство

Вообще мы немножко преувеличиваем километраж, который человек способен преодолеть на протяжении своей жизни. Не все Штаты и не вся Европа непрерывно перемещаются по пространству; большая часть людей сидит на месте, поэтому отношение с локальным пространством — это не менее важная история. Отношение с локальным пространством поменялось не так сильно, и, конечно, в этом смысле появление частной собственности сыграло важную роль в его формировании.

В крупных городах это не очень видно; но достаточно отъехать пять километров за пределы города, как вы увидите главный элемент постсоветского пейзажа — забор. Забор ни от чего не защищает, по большому счету, до тех пор пока за забором не бегает злая собака или забор не сделан из бетона, то есть стоит примерно столько же, сколько дом. Забор — штука бесполезная и служит, в общем, только для того, чтобы самого себя успокоить.

Мечта постсоветского человека — это наконец наплевать на то, что у нас где-то есть Магадан и Курилы: дайте мне мои пять квадратных аршин, чтобы я отгородился и это было мое.

Мы недооцениваем это стремление. Большая часть российской коррупции, большая часть всех несправедливостей, которые совершала российская власть, большая часть жестокостей, которое совершали предприниматели в 1990-е и 2000-е годы, объясняется довольно простым желанием человека иметь некоторое количество пространства, которое будет только его.

Советские люди страшно любили дачи, несмотря на то что дачи, в общем, экономически не очень эффективны. Производство чего-либо сельскохозяйственного на даче не очень удобно, но люди, конечно, страшно любили не столько обращение к корням, сколько ощущение того, что землю не отнимут.

У всякого уважающего себя человека, вступившего в коррупционные отношения, есть большой участок земли; не отнимут и квадратные метры, поэтому 10 лет назад квартира, которую занимал хороший чиновник, составляла где-то 200–250 квадратных метров в центре Москвы. Сейчас не фокус и 500-, и 1000-квадратнометровые квартиры. Для чего людям жить в этих бесконечных музейных залах с позолотой? Да это те же советские люди, им страшно хочется собственности, им страшно хочется огороженного пространства, которое можно будет украшать цветочками, лепниной, позолотой, резными диванами и еще какой-то ерундой.

В последние 10 лет, конечно, тяга жителей крупных городов к коммунальному пространству и к городу, который принадлежит всем и который не состоит из бесконечных заборов и особняков, стала отчетливой настолько, что власть не может ее игнорировать. Я думаю, что, как и во многих историях про пространство, здесь, конечно, играет роль изменившееся отношение постсоветского человека к тому, какие нормы в отношении его к пространству должны диктоваться обществом, а какие, так сказать, должны истекать из его собственной этики. Всякий раз, когда постсоветский человек выбирает между общим красивым и частным красивым, он разрывается на две части.

С одной стороны, ему хочется, чтобы вся страна, от Бреста до Владивостока, выглядела примерно одинаково, чтобы везде были одинаковые дороги, чтобы везде были унифицированные «Макдональдсы», чтобы везде были одни и те же пирожки, чтобы везде были общедоступны те же «Билайн» и «Мегафон». Это наследие мифа о большой стране 70-х годов, имперского мифа.

С другой стороны, всякий постсоветский человек, конечно, хочет прежде всего обустроить себе пространство так, как он хочет, и так, как не обустроит его больше абсолютно никто, чтобы в этот садик никто не имел никакого доступа. Понятно, что эти вещи будут конфликтовать теперь постоянно, потому что наследие большой страны никуда не денешь.

Страна, конечно, будет лоскутной, и в этом смысле хорошо, что мы рассуждаем об этом из Москвы, потому что Москва на протяжении всего тысячелетия своей истории жила все время по этому принципу. История про обустройство частного пространства так, как себе заблагорассудится, очень московская. Именно поэтому мы, приезжая в столицу нашей Родины, понимаем, что, зайдя за любой угол, никогда не сможем определить, что мы там видим. Был какой-то купец в XVIII веке, который построил кривой дом, дальше было какое-то доходное общество, которое построило красивый дом, дальше был Сталин, который построил, отремонтировал и отштукатурил еще какой-то дом, дальше сюда всобачили управление, шахту метрополитена, сбоку поставили ларек и так далее. Вот это Москва, это столица нашей Родины, она ужасно эклектична, она ни на что не похожа — это та страна, в которой мы живем.