<…>

В российской общественной жизни (включая периферийную) высоко нестабильные 1993–1996 годы оказались наиболее нагруженными избирательными кампаниями, а с осени 1995-го до середины лета 1996 года практически непрерывная электоральная ситуация определила не только фон и меру, но в значительной мере и само содержание социально-политической жизни, характер политических решений и требований. В острейшей конкуренции за передел власти выявились и закрепились основные компоненты структуры властных отношений в обществе, в том числе политический набор, реальные конкурентные механизмы, типология субъектов и символов политического действия. Одновременно определились и основные параметры (структура, дифференциация, устойчивость, возможности влияния) общественного мнения на современном этапе его формирования. В то же время интенсивные избирательные кампании 1989–1991 годов дали богатейшие возможности для испытания исследовательского инструментария и разработки концептуальных моделей.

<…>

Было бы непростительным упущением не воспользоваться исключительной ситуацией электоральной интенсификации социальных процессов и самих исследований для анализа и разработки концептуальных рамок изучения общественного мнения и не попытаться тем самым подойти к пониманию современного отечественного «человека политического» (Homo politicus).

Материалом для данной статьи послужили данные предвыборных опросов, проводившихся ВЦИОМом в последние месяцы; в частности, сопоставление показателей общественной ситуации в двух мониторинговых исследованиях, первое из которых было проведено за три месяца до последних парламентских выборов (в сентябре 1995 года), а второе — за три месяца до президентских выборов (в марте 1996 года).

Параметры обстановки

Значимые показатели в момент развертывания (или официального начала) предвыборных кампаний по многим позициям весьма близки:

Таблица 1

Таким образом, массовые оценки «объективной» обстановки за полгода не претерпели сколько-нибудь заметных изменений, несмотря на все волны политической напряженности вокруг парламентских выборов 1995 года, оценки их результатов, развертывания президентской избирательной кампании. Это, видимо, подтверждает обсуждавшееся ранее предположение о том, что наблюдаемая стабильность распределения оценок различных параметров социально-политической жизни «куплена» ценой отторжения индивидуальной повседневности от официальной, общественно значимой. Но параллельно отмечается весьма заметная разница в переживании собственно электоральных установок: готовности участвовать в голосовании и приверженности к различным политическим силам (или субъектам политического действия).

Таблица 2

Если в сентябре 1995 года готовность участвовать в выборах выражали 42 % населения, то в марте 1996 года — 58 %, то есть почти в полтора раза больше.

Готовность принять участие в голосовании можно считать относительно самостоятельным показателем электоральной мобилизации. После выборов декабря 1995 года в обществе некоторое время сохранялся тот же уровень электоральной мобилизации, в феврале–марте он несколько снизился в селах, но в апреле, по мере развертывания президентской избирательной кампании, стал расти сначала в крупных городах, а позже — в селах и малых городах. К концу апреля, по данным исследований типа «Экспресс», средний показатель электоральной готовности достиг 70 %, у некоторых категорий населения (жителей крупных городов, партийно ангажированных) — 80 %.

Степень мобилизации показывает уровень напряженности избирательного «поля».

Другой существенный показатель электоральной ситуации — структура этого поля, то есть распределение выраженных интересов и потенциальных действий (намерений поддержать определенную партию, личность). В условиях низкой партийной организованности в межвыборный период такая структура заметна довольно слабо.

Структура избирательного поля определяется двумя измерениями — поляризацией (размежеванием позиций, склонностей) и персонализацией (ориентацией избирателей на личности политических лидеров).

<…>

Часто выясняемый в опросах «уровень доверия» к политическим деятелям, если сравнить показатели двух упомянутых исследований, оказывается прежде всего индикатором политического внимания. Так, список деятелей, вызывавших наибольшее доверие, в сентябре 1995 года и в марте 1996-го состоял из одних и тех же хорошо знакомых лиц, но с разными показателями:

Таблица 3

Факторы электоральной мобилизации

Уровень электоральной мобилизации, как уже отмечено выше, накануне президентских выборов остается весьма высоким и можно предполагать, что ко дню голосования, по крайней мере в первом туре 16 июня 1996 года, все «рекорды» участия последних лет будут превышены. Чем это можно объяснить?

В определенной мере — тем, что электоральная активность остается в постсоветском обществе единственным средством прямого участия населения в политической жизни. Неразвитость политической организованности общества, «зрительский» характер политического участия (о чем чуть подробнее будет сказано ниже) придают выборам характер экстраординарного массового действия.

Другой серьезный фактор электоральной мобилизации — обеспокоенность за собственное положение и ситуацию в обществе. Примерно в равной мере эта обеспокоенность находит свое выражение в стремлении сохранить хотя бы существующую меру общественного порядка (в потенциальном электорате нынешнего президента такое пожелание разделяют около 40 %) или добиться радикального его изменения (электорат Зюганова и других представителей оппозиции).

При этом для первого тура президентских выборов мотивация «голосования против» (то есть чтобы помешать оппонентам) играет сравнительно небольшую роль. Так, по данным конца апреля 1996 года только 2 % опрошенных мотивируют свой выбор желанием не допустить сохранения президентской власти за Б. Ельциным и только 4 % — стремлением не допустить к власти представителя коммунистов. Довольно четкое размежевание политических ориентаций между социальными группами, отличающимися возрастом, степенью урбанизации, образованием приводит к тому, что небольшая разница в электоральной мобилизованности между ними может иметь серьезные последствия для результатов голосования, особенно во втором туре.

Структура и поляризация электорального пространства

Однополюсная структура социального пространства, характерная для мобилизационного общества советского и первого постсоветского периода, формально кончила свое существование с крушением советской социально-политической системы. Многопартийные выборы 1993 и 1995 годов создали определенную видимость — и определенные элементы — политического плюрализма.

Однако, как показывает отечественный электоральный и парламентский опыт, почва для реальной плюралистической политической системы — то ли в качестве «спектра» западноевропейского типа, то ли в качестве системы взаимных сдержек и противовесов, характерных для двухпартийных систем англо-саксонского типа, — в российском постсоветском обществе практически отсутствует. Для описания нынешней политической модели равно малопригодны и европейская картина одновременного «спектрального» плюрализма (правые–центр–левые в различных вариантах), и американская модель последовательного, двухтактного политического механизма.

Осью политической организованности общества остается властная вертикаль, которая отличается от тоталитарной большей неорганизованностью и (отчасти поэтому) большей терпимостью. Политическое господство организовано по старому моноиерархическому образцу, лишенному, правда, своих идеологических и силовых опор. Парламентская оппозиция при всей — как кажется иногда — радикальности своих устремлений способна ограничивать некоторые акции правящей иерархии, но не может ни предлагать, ни реализовать какой-либо альтернативы.

Тем более что ядром оппозиции после выборов 1995 года стала компартия, которая с момента ее прихода к власти была не политической партией, а монопольной государственной структурой, опиравшейся на аппарат принуждения, в том числе идеологического. Практически сложилась оппозиция двух государственных властных структур — действующей и прошлой (точнее, отчасти ушедшей в прошлое) «партий власти». Конституционно декларированный политический плюрализм трансформировался в бинарную дихотомическую структуру, не оставляющую места для «третьей» или «четвертой» и т. д. силы. Кульминацией такого типа противостояния стала президентская избирательная кампания 1996 года. Эмпирические референты этой принципиальной ситуации хорошо известны, выражены, в частности, в многочисленных данных опросов общественного мнения. Наиболее важен здесь почти несомненный (на конец апреля) выход в решающий тур выборов только представителей нынешней и прошлой властных структур.

Два важных момента предвыборной гонки могут быть с большой степенью уверенности «выведены» из отмеченных выше особенностей российского политического пространства: отсутствие на электоральной сцене влиятельной демократической структуры и неудача создания промежуточной «третьей силы».

Существующий в постсоветской России уровень демократичности (точнее, либеральной толерантности, допускающей существование определенных демократических ценностей и институтов) явился скорее вынужденным и побочным продуктом разложения тоталитарной партийно-государственной системы, чем результатом какого-то особого демократического движения. Поэтому в стране не сформировались какие-либо влиятельные и самостоятельные собственно демократические силы или партии — ни массовые, ни элитарные. В борьбе с имперской державностью союзного «центра» российский авторитаризм вынужден был допустить и использовать демократические лозунги. И точно так же демократически и реформистски ориентированные силы страны вынуждены были искать опоры и прикрытия в этом новом авторитаризме; только в таких условиях оказался возможным развал советского тоталитаризма и реальная трансформация экономики и общества, при всей ее ограниченности и болезненности. Можно, вероятно, считать печальной, трагической неизбежностью этот блок, в значительной мере превращающий мечтательную, эмоциональную по происхождению российскую демократию в заложника авторитаризма и его политики. Но в то же время он ставит власть в определенную зависимость от вынужденной поддержки со стороны демократических реформаторов и создает некоторое пространство для изменений в обществе. За этот компромисс прагматической демократии приходится платить бесчисленными внутренними расколами и утратой поддержки, как массовой, так и элитарной. Такой представляется принципиальная, не определяемая отдельными акциями или лицами, «линия судьбы» «Выбора России» (потом ДВР) за последние годы.

Существующий в постсоветской России уровень демократичности явился скорее вынужденным и побочным продуктом разложения тоталитарной партийно-государственной системы, чем результатом какого-то особого демократического движения.

Другая сторона той же медали, продукт тех же принципиальных обстоятельств — многочисленные и, в конечном счете, неудачные попытки создания «альтернативной» демократии. Наиболее глубокая причина неуспеха кроется не в организационных или программных способностях/неспособностях, личностных амбициях лидеров и т. п., а в том, что в нашем политическом пространстве просто не находится места («ниши») для такого направления. Поэтому повисают в воздухе туманные обещания лидеров «яблочной» демократии, столь привлекательной для значительной части населения и столь беспомощной политически. В этом не вина ее лидеров, а скорее беда всего демократического направления или устремления в нашем политическом водовороте, в том числе в электоральной кампании 1996 года.

В значительной мере аналогичная аргументация применима и к различным вариантам организации политической «третьей силы» как некоего среднего фактора между властью нынешней и прошлой, а отчасти и между властью и демократией. Полную неудачу потерпели в последние годы все попытки искусственного создания политического «центра» как под либерально-реформаторскими, так и под социал-демократическими (бесчисленные вариации «социалистических» движений и партий, не имевших ни организации, ни поддержки избирателей) лозунгами. Дело опять-таки не в отсутствии энергичных лидеров или эффективных лозунгов — это скорее следствие, чем причина — а в отсутствии места для подобных конструкций в политическом пространстве современной России. В дуалистическом российском политическом пространстве, фигурально выражаясь, всякий третий с неизбежностью оказывается «лишним». Нельзя быть «серединой» там, где для середины нет места, как нельзя быть «промежуточным» в конструкции, где не существует самой возможности для промежутков.

Отметим еще одну особенность осевой дихотомии нашей социально-политической системы. Положение «крайних», между которыми нет промежутка, вынуждает обе стороны занимать — или хотя бы демонстрировать — противоположные углы в политическом пространстве, акцентировать непримиримость позиций при значительной однотипности «номенклатурного» прошлого многих лидеров. С этим связаны и вынужденный, часто поверхностный и неэффективный, антикоммунизм нынешней «партии власти», и неоправданно жесткие, тоже часто антиэффективные, демарши «партии прошлой власти»: положение обязывает. В то же время именно положение прямого, ничем и никем не опосредуемого контакта вынуждает обе стороны обмениваться не только ударами, но и оружием, пытаться проникнуть на поле оппонента и использовать его собственные средства влияния на избирателей. В результате коммунистический кандидат вынужден уважительно говорить не только о демократических свободах, но также о приватизации и партнерстве с западными державами, а его противник — отстаивать права трудящихся и т. д. Идеи державности и церковно-православных корней используются одинаково интенсивно обеими сторонами. Конечно, этим создается нежелательный для них побочный эффект утраты ориентиров и факторов столь традиционного размежевания политических позиций на «своих» и «чужих». Получается, что структуризация политического пространства сводится к поляризации, притом бинарной, а бинарная поляризация, в свою очередь, стирается в зеркальном уподоблении крайностей…

Персонализация ориентиров

Общеизвестно, что при неразвитости политических институтов политическое пространство оказывается личностно размеченным: организации, партии, движения воспринимаются по именам реальных или, скорее, «должностных» лидеров. В конечном счете, при всей противоречивости и запоздалости процессов социально-экономической и социально-политической и пр. трансформации советского, потом постсоветского, общества, они сводятся к распаду утративших свою эффективность структур и утверждению давно известных институтов; поиски «особых» путей остаются в сфере компенсаторных деклараций. Поэтому, в частности, не возникает реального социального спроса на лидеров харизматического типа, а функции «вождей» (формируемые массовой психологической инерцией) возлагаются на высших должностных лиц. В какой-то мере в таких ситуациях может действовать вторичная, наведенная статусом харизма (ореол личного влияния, получаемый после занятия соответствующей должности и с помощью доступных средств воздействия на массовое сознание). Поэтому персонализация политического, в том числе электорального пространства означает скорее присвоение личных «меток» («Ф.И.О.») безличным структурам, чем «присвоение» этого пространства сильными, своеобразными личностями. Перелом начала 90-х годов со всей очевидностью обнаружил отсутствие таковых в «обойме» лидирующих политиков и групп символической поддержки.

Тем интереснее в аналитическом плане рассмотреть, какие типы лидеров (а точнее, какие их конфигурации) оказались востребованными и пригодными для разметки политического пространства, в том числе электорального. Несколько ранее я попытался представить постэлекторальную (после декабря 1995 года) партийно-политическую картину российского общества как своего рода связную функциональную структуру, вершины которой исполняют определенные необходимые «роли». Возможно, подобная аналитическая схема может быть пригодной и для рассмотрения проблемы персонализации в том ее смысле, который оговорен выше.

Весьма обширный эмпирический материал, который может быть отнесен к такому анализу, содержит опрос, проведенный в сентябре 1995 года.

Таблица 4

Полученные ответы, естественно, представляют имидж соответствующих деятелей в массовом социальном воображении. Но кроме того — и это в данном случае наиболее существенно, — «портрет» тех качеств, которые должны быть свойственны политикам, по мнению населения. Как видим, уже в первом приближении желаемые качества группируются в три блока: «интеллектуальный» (Гайдар–Явлинский–Федоров), «партийно-политический» (Зюганов), «лидерский» (Жириновский–Лебедь). Легко обнаруживается расхождение между имиджем определенного лидера в системе трех зеркал — «для всех», «для своих» и «для противников».

Поскольку вопрос ставился в предвыборной ситуации 1995 года, в нем отсутствует характеристика Б. Ельцина. Позаимствуем ее из более позднего исследования (март 1996 года).

Таблица 5

Эти ряды показателей интересны отнюдь не «критической массой» оценок действующего президента России, они легко объяснимы. Важнее и труднее объяснить, почему при всех этих оценках Б. Ельцин еще имеет определенный политический потенциал и — как показывает развитие электоральной ситуации 1996 года — возможность сохранения своего поста в рамках нормальной избирательной процедуры. Такое объяснение, по-видимому, должно учитывать своеобразный статус этого деятеля как постхаризматического лидера, наследующего «советский» (то есть партноменклатурный) тип легитимности властной позиции в постсоветский период. Давно утраченный отблеск личной харизмы 1987–1991 годов (образ праведника-мученика-героя) не может нейтрализовать, а скорее умножает и усиливает — как всякий синдром разочарования в былом кумире — критические установки самых разных групп населения по отношению к нему.

Но в соответствии с отмеченной выше особенностью персонализации социальных феноменов эти установки носят безличностный характер, сам Ельцин выступает в них как метка определенных реальных или воображаемых событий. Даже распространенное представление о неспособности президента управлять обстановкой, силовыми структурами и собственным окружением может превращаться в апологию «меньшего зла».

Особого рассмотрения заслуживал бы, конечно, недавно — фактически уже в рамках избирательной кампании — принятый Б. Ельциным образ патерналистского лидера. Но это требует нового материала.

Если вернуться к упомянутой выше функционалистской по своим принципам модели персонализации российского электорально-политического пространства, можно отметить такую ее особенность, как обязательная дублируемость основных ролевых позиций. Патерналистскую роль Ельцина никто не может воспроизвести, но ее почти зеркально дублирует главный политический оппонент — Зюганов, а кроме того — пародийно — «всеобщий оппонент» Жириновский. Государственный по роли (и наиболее антигосударственный по убеждению) реформатор Гайдар дублируется своим основным оппонентом — «неофициальным» реформатором Явлинским. В образе «решительной откровенности» дублируют друг друга Лебедь и тот же Жириновский. Типологически новых функциональных позиций нет, потому что политическое пространство замкнуто и не допускает новообразований. Поэтому, между прочим, каждый из новых для электорального поля кандидатов в президенты дублирует какую-то из уже принятых ролей…

Электоральное пространство 1996 года — важнейший пробный камень той вынужденной, неоформленной, пассивной «зрительской» демократии, которая только и могла стать реальной в постсоветской России. И в то же время — поле для исследовательской работы, которое должно быть плодоносным.

Фотография на обложке:
Директор Всероссийского центра изучения общественного мнения (ВЦИОМ) Юрий Александрович Левада, 1999 год
Ираклий Чохонелидзе / ТАСС