Чего же хотят граждане?

За последние пять или уже шесть лет, с начала так называемых Болотных протестов, сама тема публичной мобилизации в России стала предметом обсуждения не только разного рода журналистов или политологов, что само собой разумеется, но и некоторого числа литературных рефлексий и даже целых научных исследований, причем исследований в разных доменах, как социологических или антропологических, так и лингвистических.

В этом смысле нужно упомянуть, наверное, в первую очередь исследовательские группы, которые сами субъективировались в ходе протестной мобилизации и даже в известной степени несут след такой милитантной, вовлеченной, публичной социологии.

Одна из этих групп так и называется «Лаборатория публичной социологии», другая называется «НИИ митингов», и она тоже в известном смысле рефлексивна на уровне языка, она как бы заигрывает с советской традицией, или даже мифологией исследовательских НИИ, или, может быть, даже с известным НИИЧАВО из Стругацких. А объектом исследований и той, и другой группы, собственно, являются протесты. Все эти исследователи — в основном социологи, но не только. Там есть и филологи, и антропологи, и люди, занимающиеся медиа. Все они участвуют в некоторой публикаторской активности, и уже существует достаточное количество публикаций для того, чтобы говорить о том, что думают ученые о протестах.

И в том числе говорить о том, чем они недовольны и что они критикуют. Так, одной из последних примечательных мобилизаций был митинг на День России, когда участвовало достаточно большое количество человек. И вот именно этому митингу социолог Олег Журавлев — он как раз из «Лаборатории публичной социологии» — посвятил свою статью на Republic, где критиковалось, в частности, упоение участников некоторой политикой подлинности, эффектом присутствия, за что он в известной степени справедливо критикует собравшихся и говорит о некоторой бессодержательности повестки, предшествовавшей всем митингам до этого, а сейчас — как раз появляющемся содержании, то есть положительной, позитивной программе, связанной с социальными требованиями прежде всего, и какой-то более или менее артикулированной чуть ли не классовой повестке этого митинга в целом.

И здесь я хочу, в свою очередь, выступить если не с ответной критикой, то, во всяком случае, с некоторым лингвистическим анализом происходящего на протяжении этих пяти лет и сказать несколько слов о том, с чего начинались эти митинги, как они эволюционировали и какие, собственно, здесь перспективы для общественной мобилизации в дальнейшем. Мы слышим о том, что протесты ничего не несут, протесты захлебнулись в своей тавтологичности, протесты только привлекают внимание к самим себе, к самому факту их проведения. Эти претензии справедливы, поскольку бессодержательность, инкриминируемая протестам, обычно очень хорошо видная по фразам «Мы здесь власть» или «Мы придем еще», — она никак не уточняется. Мы никогда не понимаем, кто эти «мы», которые «здесь власть», и где, собственно, «здесь» — ведь это всегда разные места. Протестное движение даже не смогло застолбить какого-то отчетливого места, а то, которое смогло, — я имею в виду Болотную площадь — многих не устраивает в силу каких-то символических референций. Поэтому точно так же с формулой о том, что «мы придем еще», — опять же непонятно, кто эти «мы», претендующие на власть, на то, чтобы приходить регулярно. Самое главное: изменится ли что-то в следующий раз, когда они снова придут туда же и снова произнесут эту формулу, обращенную к повторению, и изменит ли это что-то по существу дела?

На этом происходит какое-то холостое движение, и ни политологи, ни социологи не могут двинуться дальше и ответить вот на эти вопросы, поскольку действительно непонятно, что это за власть, как она делегируется, и делегируется ли вообще, или, может быть, речь тут идет о какой-то форме прямой демократии и власть никак не делегируется, а прямо здесь и существует… Все эти вопросы заставили меня задуматься о том, что, возможно, шанс и какой-то ключ для понимания современной ситуации может лежать в области лингвистики.

Высказывание о самих себе

Иногда полезнее приостановить какие-то социологические суждения касательно состава участников митингов или политологические прогнозы о перспективах успеха движения и посмотреть на то, как и что говорят участники митингов, делая акцент на слове «говорят». В этом смысле, если что-то действительно важное произошло с 2011 года и если это важное является не отчетливым захватом власти или какой-то перманентной общественной мобилизацией, то, что мы можем констатировать, — это широчайший процесс взятия речи или «взятия слова», как это называл Мишель де Серто в своих политических эссе 1968 года. И вот тогда, принимая эту перспективу, мы должны посмотреть на то, что в лингвистике называется прагматикой.

Нужно понимать, что под прагматикой лингвисты понимают не вопросы личной выгоды и какого-то профита, а скорее, такое измерение суждения о языке, которое касается не просто значения слов или отношения между самими словами, но измерения пользования знаками и отношения говорящего к своим словам и к ситуации высказывания. Вы слышите в этом, возможно, современный акцент на пользовательском измерении: мы давно знаем, что интернет существует не в режиме исключительно просветительского окормления, а ко всем сайтам прикручены какие-то пользовательские модули. И точно так же и в политическом говорении сегодня намного важнее вот это измерение самообращенности языка к своему собственному контексту, к своей собственной ситуации высказывания. И вот тогда две эти формулы — «мы здесь власть» и «мы придем еще» — заставляют нас присмотреться к ним поподробнее.

Претензия, о которой я говорил в начале: протесты критикуются за то, что они не приносят ничего нового и не вводят никакой положительной программы, а только обращены к самим себе, — она начинает быть лингвистически и, в пределе, политически интересной.

Теоретизируя эмпирическое наблюдение вот этой самоотсылки в речи протестующих, необходимо сказать несколько слов о таком лингвистическом механизме, как дейксис. Впервые, судя по всему, появляющийся в работах Эмиля Бенвениста, дейксис как лингвистический механизм указывает на парадигму, которую можно назвать указательной же. Бенвенист интересовался тем, как субъективность существует в языке, в каких местоимениях, личных и притяжательных, в каких глаголах эта субъективность обретается.

Поскольку мы все употребляем некоторые слова, то особенно важно понимать, что они значат в каждой конкретной ситуации. Так, мы все используем слово «я» или «мы», но каждый раз это слово отсылает к совершенно разной субъектности, и нас это, как правило, не смущает. В то же время все мы каждый день говорим слова «здесь» и «сейчас», и эти слова тоже удивительным образом каждый раз отсылают к новой ситуации, у них нет никакого закрепленного значения, кроме самой отсылки к ситуации говорения. И в этом смысле дейксис — это вот такая форма существования субъективности в языке, которая указывает, во-первых, на самого говорящего, во-вторых, на место — «здесь» — и на время говорения — «сейчас». Она не ограничивается только местоимениями или только вот этими специальными словами, но в пределе в принципе обнаруживаема очень во многих других частях речи, в других лингвистических маркерах.

Фраза «мы здесь власть» точно так же отсылает к самой ситуации высказывания. И эта фраза не первая в политической современности XXI века, на которую обратили внимание исследователи. Так, Сидни Тэрроу говорит о We-Are-Here-Identity, то есть идентичности «мы здесь», или даже, если угодно, «мы здесь и сейчас» как такой новой форме политического говорения, которая отсылает не столько к политическим требованиям, каким-то позитивным, социальным программам, сколько к самому факту присутствия выступающих — в его случае на Occupy Wall Street. И многими участниками протестов, что на Occupy Wall Street, что на Болотной площади, вот это сквозное называние своей собственной ситуации, если угодно, самообращенность их к политической речи сознательным образом ставилась выше какой-либо социальной программы.

Критика репрезентации

Участвующие в митингах и говорящие дейктиками, как правило, не готовы принять ни один из существующих маркеров политического словаря. Как правило, они не находят того, чем наполнить бывшие, прежние названия, и именно поэтому предпочитают ограничиваться такой вот сквозной формой отсылки к своему собственному присутствию, к своему собственному высказыванию.

В известном смысле этот лингвистический механизм, процесс или даже лингвистический протест отсылает к критике репрезентации. Критика репрезентации подразумевает отказ не только от неких отживших политических механизмов, но и всегда лингвистическую сознательность и какую-то лингвистическую внимательность к средствам выражения. И даже шире, к средствам в том числе эстетического выражения и вообще представления себя в языке, в искусстве, в культуре. Люди, использующие дейктики, не только отказываются от прежних названий на уровне политического словаря, но и не желают делегировать власть каким-то представителям на уровне парламента. Именно поэтому, возможно, очень часто отсылка к своему собственному присутствию «здесь», на Болотной площади, или «здесь», на Occupy Wall Street, обозначает желание прямой демократии.

Понятие прямой демократии — это как раз вот то политическое понятие, которое приходит на смену разного рода формам политической репрезентации, будь то парламент, совет или что-то еще. Поскольку люди отказываются называть себя либералами или социалистами и отсылают только к самому факту высказывания и своего присутствия на площади, нужно понимать, что в этой грамматике протестной речи совершается некоторый отказ. Отказ не только называть себя прежними именами, но и отказ делегировать власть каким-либо представителям.

Во всех этих рассуждениях, может быть, и нет какой-то особой оптимистичности, но я бы настаивал на точном описании тех процессов и процедур политического говорения, которые возникли в десятые годы и только разобравшись во внутреннем устройстве которых, мы можем двинуться дальше, к прогнозированию или проектированию новых форм протестной мобилизации и социального действия.