00:16 – 03:04 Что изменилось за последние 25 лет?

Мне кажется, что очень много, с одной стороны, всего добавилось, потому что стало, конечно, несравненно больше свободы. Наши причитания по поводу того, что ее становится меньше в каких-то областях, не должны закрывать того, что, не знаю, в 1989 году можно было в Москве получить по башке в метро за то, что у тебя слишком длинные волосы или какая-то странная... странная куртка, или за то, что ты по улице ходишь в шортах.

И вообще, мне кажется, что людей сильно подотпустило во многих отношениях, и люди сейчас на самом деле, мне кажется, несравненно свободнее, чем они были тогда. Поэтому так жалко, когда какие-то клочья этой свободы начинают выдирать куда-то обратно.

А чего стало меньше? Стало заметным образом меньше какого-то чувства истории, скажем, в образованной публике. Просто люди прочли меньше книжек, гораздо хуже понимают, как они... как эти книжки соотносятся друг с другом, и дело не в том, что вот они, такие глупые, книжек не читают, а в том, что какая-то культурная карта действительно сделалась совсем другой.

И окончательно развалилась (и это очень видно – чем младше человек, тем это очевиднее) какая бы то ни была иерархия, какой бы то ни было канон. Ну не читал ты Маяковского. Ну что делать? Может быть, ты зато хорошо разбираешься в творчестве Snoop Dogg. Из чего вытекает, что одно нужнее, или важнее, или лучше, чем другое?

Сталин законсервировал такую XIX века гимназическую модель культуры. Она просуществовала гораздо дольше в России, по-моему, чем во многих других местах, хотя когда я разговариваю со своими приятелями итальянцами или греками, вдруг выясняется, что в итальянской школе чуть ли не до сих пор или, во всяком случае, еще совсем недавно была обязательная латынь, а в греческой школе – древнегреческий.

Но тем не менее вот это – канон, хотя кажется, что он был незыблем с каких-то очень давних времен. В действительности во второй половине XIX века предполагалось, что любой мужчина должен уметь скакать на лошади, разговаривать или хотя бы смочь что-то разобрать на латыни и еще, конечно же, он должен был быть в состоянии ножом зарезать врага, если до этого дойдет дело. Это были какие-то очевидные базовые вещи, и ни то, ни другое, ни третье теперь не входит в набор обязательных требований к условно образованному, условно воспитанному, какому-то... правильному человеку.

03:04 – 05:43 Откуда берется запрос на стабильность?

Мне кажется, что скорость изменений, их непредсказуемость, вообще какое-то отчаяние по поводу любой попытки представить себе, просто что находится за углом – не когда-то там, в дальнем будущем, а вот совсем сейчас – такова, что из-за этого есть ощущение вот этого цепкого выхватывания каких-то кусков реальности, которые – вот, они есть, их можно охватить взглядом, они где-то здесь находятся, можно их холить и лелеять, потому что... потому что какие-то большие идеи доказали, что они всегда приводят к последствиям, сильно отличающимся от того, для чего это вроде бы затевали.

И технические изменения, и политические изменения таковы, что просто страшно. Это ужасно интересно – в том смысле, что после очень длинной эпохи революций, которая длилась, ну, наверное, со времен Реформации как минимум, все время ускоряясь, когда вот это вот ощущение конца времен и приближающегося момента, когда жизнь будет устроена по-другому, правильно, лучше и так далее, которое двигало всеми контркультурами, всеми революциями, всеми романтиками, авангардистами и так далее, и так далее, – мы приходим... сейчас, может быть, это начало очень большого и длинного тренда... в эпоху, которая говорит: «Да, этот мир несовершенен, но он так уязвим, и мы так не понимаем того, что будет дальше, что давайте относиться к этому бережно, потому что что-то уже очень много всего развалилось».

Вот и в этом смысле тоска по скрепам – она совершенно объяснима. Это потребность в том, чтобы хоть за что-то можно было зацепиться, чтобы хоть о чем-то тебе сказали, что оно не изменится, что оно должно быть таким, кто-то это знает – какая-то figure of authority, какое-то начальство хотя бы или соседи, – что есть какая-то норма, и из-за этого попытки – они нелепые, неказистые, но тем не менее – попытки соорудить какой-то канон и сказать: вот это мы будем оберегать, а все другое – оно может меняться как угодно. Там – какой-то халифат, там – какие-то биороботы, там – какие-то жуткие заболевания, там – вот этот весь океан, и вот мы забились на этот островок, привязались спиной к спине к какой-то пальме и думаем, что, может быть, когда-то эта буря, ураган закончится.

05:43 – 07:23 Как культура преодолевает границы?

Меня всегда поражало, как это работает. Вот я всегда думал, например, сколько пластинок группы или записей на кассетах группы Beatles было импортировано в Советский Союз во второй половине шестидесятых годов? Ну, наверное, не очень много, потому что просто число людей, которые могли съездить куда-то, откуда-то узнать про группу Beatles, купить, привезти сюда и хвастаться перед своими друзьями этим, – наверное, таких людей было не очень много.

Группу Beatles не показывали по телевизору; иногда, наверное, заводили по радио, радио это было очень плохо слышно даже в тех местах, где его можно было услышать хоть как-то, и мы не боялись его слышать. Как получается, что вдруг вот эти 250 миллионов человек (окей, более молодая их часть) вдруг откуда-то узнают, что это и есть та музыка, которую надо слушать? Каким образом получается, что приезжают какие-то люди, не знаю, на Фестиваль молодежи и студентов или чуть позже и ходят в джинсах, и вдруг половина страны сходит с ума и как-то самопально начинает изготавливать эти джинсы?

Это вселяет некоторую, вообще говоря, радость, что, оказывается, так легко эти культурные вирусы преодолевают какие-то препоны, так мало им нужны деньги на самом деле для того, чтобы овладевать мозгами. В каком-то смысле это похоже, наверное, на то, как несколько евреев в Палестине почему-то придумывают какую-то религию — бац! – проходит несколько веков, ты оглядываешься по сторонам, и оказывается, что почему-то все в это дело записались.

07:23 – 09:52 Что произойдет в ближайшем будущем?

Вообще, понятно, что мы стремительно приближаемся к тому, чтобы превратиться просто в другой биологический вид. Наверное, в какой-то момент сращение человека с машиной и, скажем так, повышение эффективности интерфейсов обмена информацией приведет к тому, что мы просто перестанем понимать, как устроены голова, эмоции и так далее у людей, которые будут жить за этой точкой. Вопрос в том, как к этому относиться, – это вопрос исключительно темперамента: я, например, особенно этого не боюсь, потому что мне кажется, что мы как-то разберемся, но я хорошо понимаю людей, которых это приводит в состояние абсолютного ужаса, потому что это непонятное, другое и похоже, что неостановимо.

Но это исключительно вопрос просто настроения и общего взгляда на жизнь, а не того, как это устроено на самом деле, потому что тут нет никакого... На самом деле мы не знаем. И это огромное количество сложных этических парадоксов, с которыми нам придется разбираться в самое ближайшее время. Мне, например, нравится такая притча. Вот ты собираешься завести детей. К тебе приходит некий ученый в белом халате и говорит: «Вот тебе волшебная зеленая пилюля. Ты можешь ее купить за 100 рублей, и перед тем, как заводить детей, ты съешь эту пилюлю и у ребенка твоего будет IQ 600. Или ты можешь этого не делать». Тут интересная дилемма перед тобой ставится: если ты съешь эту пилюлю и у твоего ребенка будет IQ 600, то ты будешь для него просто животным, у тебя вряд ли будет с ним какой-то существенный контакт, он станет просто сильно умнее тебя. И поэтому, наверное, не надо есть эту пилюлю.

Но, с другой стороны, если ты не съешь эту пилюлю, то, возможно, он вырастет в обществе, где, в силу наличия людей, чьи родители съели эту пилюлю, купленную за 100 рублей, он будет обречен на то, чтобы быть гражданином второго класса или вообще не гражданином. И я думаю, что нам придется этими вопросами задаваться очень часто, и это будет прямо ломать нас ужасно, особенно... особенно... Ну, там, хорошо, я принадлежу к относительно безумному поколению, где вообще можно об этом думать, но вот консервативному поколению людей, которым сейчас чуть больше 20 лет, – у них прямо ужасные ломки от этого будут. Я им сочувствую, я вам сочувствую.