В марте 2011 года на должность директора Московского парка культуры и отдыха имени Горького назначают депутата Государственной Думы Сергея Капкова. Спустя считанные недели Капков предлагает амбициозную программу реконструкции парка, привлекает к работе специалистов института «Стрелка», и очень быстро становится понятно, что речь идет не просто о ремонте или обновлении парка – в Москве должно появиться общественное пространство совершенно нового типа, рассчитанное на новое поколение с новыми вкусами и новыми требованиями к своему городу. В сентябре 2011-го, когда Капкова назначают директором московского Департамента культуры, всем становится понятно, что новый вектор преобразований направлен не просто на отдельно взятый парк, а на всю Москву.

Я бы начал с того, что на мой взгляд, в моем представлении «Стрелка», которая началась еще до того как, до Болотной, до того, как Капков пришел, – первый такой проект создания этого же городского... типа городского пространства… У меня было такое представление, что это определенная группа… определенная группа влияния в политическом руководстве, и влияния коммерческого, то есть олигархическая группа. Ее зона ответственности – это как бы высокое потребление. Это ее зона ответственности, где она может собирать деньги, где она может устраивать то, что ей близко стилистически, и куда она привлекает новый этот самый средний класс, где она его формирует, дает ему выход.

В этом смысле такой концепт возник раньше, и понимание, что есть этот класс, родилось раньше. Поэтому Сурков произнес свои знаменитые слова про креативный класс – на второй день после того, как это началось, потому что в принципе проблему они чувствовали социальную. И были люди, которые как бы отвечали за эту социальную и экономическую страту. Вот. Это было мне понятно.

Но вот явились люди, которые опять решили сделать что-то с идеей. Как я понимаю их идею? Я понимаю это опять же как концепт такой полемический... я бы сказал: противопоставление веселья очень большой скуке. Под скукой можно разуметь и просто какие-то архитектурные, дизайнерские формы – там, любые, от пластмассовых стаканчиков до зданий вокзалов и стадионов. Но можно под ней понимать и такую как бы социальную вещь. Похоже, что эта скука связана с тем, что бюрократия стала гегемоном в нашем обществе, и этому гегемону никто ничего противопоставить прямо не мог до той поры, пока не появились массовые демонстранты на демонстрациях конца 2011 – начала 2012 года, связанных с протестом против нечестных выборов.

И мне представляется, что эти люди, которые дальше… Я, к сожалению, не знаю имен этих художников, дизайнеров, проектировщиков. Но вот эти люди – они, по-моему, поймали вот эту частоту, эту волну и ее реализовали, ну, скажем, в концепции парка культуры. Будь спокоен, будь здесь весел, здесь безопасно, здесь от тебя ничего не ждут, кроме того, что ты будешь самим собой, кроме того, что ты будешь человеком. Ты будешь человеком, который пришел сюда с ребенком, или другим близким человеком, или один. Ты пришел, чтобы заниматься чем-то для тебя важным или любимым. Ты хочешь куда-то ехать, или ты хочешь лежать на солнце. В общем, в принципе, они ведь ни одной не предложили такой деятельности, которая раньше была невозможна. Там ничего экзотического не было. А самое главное – была та интонация, которую они заправили. Признание того, что то, что ты хочешь делать – нормально.

Если ты хочешь лежать здесь на траве – это нормально. Если ты хочешь лежать в купальнике здесь, посреди Москвы – это тоже нормально. Вот ничего не противоречит образу человека, образу города. Наш город готов к этому, он тебя принимает, ну а ты, наверное, примешь его. Вот это вот такое вдруг… Они, можно сказать, подарили Москву москвичам, а москвичей Москве.

Задача команды Капкова выглядит элементарно простой и невообразимо сложной. Его цель – развернуть учреждения культуры лицом к людям, сделать их интересными, превратить их в фабрику производства новых впечатлений. Это касается и парков, и пешеходных улиц, и театров, и библиотек – и эта задача ставится перед новыми людьми, которые приходят в Департамент заниматься реформированием театров и библиотек.

Смотрите, учреждения культуры, такая традиционная, такая марксистская ценность по «Капиталу», которая лежит где-то в закромах. Задача Сергея Александровича Капкова во многом заключалась в том, чтобы превратить их в культурный капитал, заставить эту ценность работать, действовать во благо москвичей, во благо людей; попытаться гуманизировать как-то пространство города. То есть попытаться сделать институты культуры… Есть много формальных слов для этого. Я бы сказал: сделать институты культуры не агентами изменения, как принято говорить, а агентами… агентами гуманизации. Агентами гуманизации пространства.

Глобальная задача была поставлена вот примерно так. И она была поставлена перед всеми в различной форме.

На мой взгляд, то, о чем я говорил, когда встречался с ребятами в школе театрального лидера и вообще, когда меня об этом спрашивали, – на мой взгляд, вопрос не в списке услуг, которые может предоставить какая-то организация культуры. Вопрос в том, что у каждой организации культуры должно быть понимание, что ее главная задача – развивать свою творческую составляющую. И вторая задача, о которой долгие годы все забывали, – это развивать свою аудиторию.

А вот свою аудиторию чтобы развивать – вот тут надо прикладывать максимальное количество усилий. Это совершенно другая часть деятельности. Она связана с творческой, но тем не менее там может быть все что угодно. И поэтому кафе, коворкинговые зоны, тыквенные супы, интернет, Wi-Fi, экскурсии по закулисью и все остальное – это не то… не задача ради исполнения задачи, а задача… задача для того, чтобы привлечь в театр, в музей, в библиотеку, куда угодно, в кинотеатр каких-то людей, которые, может быть, придут туда съесть суп, а потом попадут на мероприятие. Вот только в этом вопрос. Вопрос в том, чтобы привлекать как можно больше людей. Потому что эти люди, покупая билет на спектакль, составят потом то финансирование, в котором будут отчаянно нуждаться театры в момент сокращения бюджета.

Реформы команды Капкова тут же наталкиваются на гигантское сопротивление материала. Сфера культуры не изменилась с советских времен, музеи и театры привыкли получать финансирование не потому, что в них ходят люди, а просто потому, что они есть, библиотеки существуют прежде всего для библиотекарей, задача работников культуры – поддерживать статус-кво и собственный статус в этой системе.

Я боюсь, что кого-то обижу, но это совершеннейшее, скажем так, страшное желание подчиняться и выполнять приказы. Самая главная функция работника библиотеки снизу доверху – это вовремя выполнить поручение. Об осмысленности этого поручения, разумности его никто не думает. Очень директная такая система. То есть она очень дисциплинарная во всех отношениях.

И самое страшное, что я общался в такой среде, где конец работы не является крахом. А для многих библиотекарей увольнение или сокращение – это крах, физический и моральный. Даже физическая смерть в каком-то смысле, потому что это отсутствие перспектив. Поэтому они за работу держатся совсем на другом уровне, нежели люди, с которыми мне раньше приходилось общаться. Вот.

И самое, наверное, самое серьезное, самое страшное – это директность, четкое… Не четкое, но выполнение приказов, которые являются основными, не обсуждаются. Там очень мало личной критики. И очень много страха. Страха за себя, за свою будущую карьеру. В общем, бояться-то нечего, никто же расстреливать никого не поведет, но страшно лишиться работы, страшно лишиться премии. Какие-то такие вещи, которые казались мне совершенно второстепенными.

Были еще риски, связанные с тем, что действительно любое… любое самое маленькое колыхание, особенно в области исполнительского искусства, вызывает огромный резонанс. Мне кажется, что не музеи… вот кино и театры, там, где есть медийные лица, а медийные лица есть в кино и в театрах, – оно, конечно, всегда вызывает усиленное внимание прессы, и любое самое незаметное движение, если оно приводит к какому-то отрицательному результату, обрывает все возможности дальнейшего изменения.

Поэтому нам, конечно, было сложно, потому что мы попали в ту ситуацию, когда было очень обостренное внимание к любым выступлениям гражданского общества со всех сторон. Мы говорим со стороны людей, которые ходили на манифестации с белыми лентами, и с другой стороны просто тех людей, которые воевали за свои права, выходя на митинги и проводя кликушеские, на мой взгляд, мероприятия по поводу театра Гоголя. Хотя я понимаю, у людей отнимали кусок хлеба, как они считали. Но это, тем не менее, было, и во многом это остановило процесс.

Команда Капкова во многом пытается угадать общественный запрос, идущий от нового поколения горожан — молодых образованных европейцев, того социального слоя, который принято сейчас называть креативным классом. В декабре 2011 года именно эти люди выходят на улицы и площади протестовать против нечестных выборов, и становится понятно, что уютные парки и модернизированные театры — далеко не все, что этим людям нужно.

По поводу протеста: там произошла удивительная вещь. Люди, которые вышли тогда, зимой 2011–2012 года, они требовали двух вещей: честного государства и комфортного… как ни странно… честной, свободной политики и комфортного честного государства, если угодно. И комфортного… комфортной среды. Это довольно четко тогда ощущалось, что люди выходили, ну, за честные выборы, само собой, и вообще, чтобы нас окружала какая-то более гуманная, более европейская среда, и чтобы мы взаимодействовали с государством так же, не хуже, а оно с нами, соответственно, как мы взаимодействуем с такими европейскими институтами, как фитнес-клуб, или кафе, или салон красоты, или какой-нибудь... что у нас в этом роде еще есть? Торговый центр. Вот, собственно, про это в том числе.

То есть чтобы полицейский был как менеджер в фитнес-клубе моем за стойкой. Этого же не хватало в тот момент – чтобы город был не хуже, чем мое любимое кафе. Чтобы мне не нужно было прятаться в мое любимое кафе от города, а чтобы я вышел, и там то же самое вокруг. Чтобы почта была другая, налоговая. Чтобы налоговая была как торговый центр. Ну и при этом честные выборы и всё такое.

И одна из причин этого раздражения – ну кроме того, что неверно посчитали голоса, кроме того, что нас, таких умных и с чувством собственного достоинства, президент не спросил, когда решил вернуться на третий срок, – это ещё вот это крайне дискомфортное государство. И таки оно стало приводить себя в порядок. То есть налоговые действительно стали гораздо больше похожи на торговые центры, чем на какие-то вот эти советские отделения милиции, ну и так далее, все эти службы одного окна. И в том числе приведение города в порядок – это в некотором смысле удовлетворение протестных требований. Той их части, которая власти показалась не угрожающей ее собственному существованию.

Опять же вернусь к событиям 2011–2012 года. Тогда москвичи захватывали город. Происходил буквально захват, и это так. И чего еще надо, если москвичам противостояли просто вооруженные или, там, бронированные, армированные люди и военная техника? Это говорило о том, что, в общем, происходит нечто похожее на захват. И мой коллега… Нет, не мой коллега, а мой товарищ Евгений Асс писал о том, как городу нужны пространства, и вот эти пространства город завоевывал. А у него их отвоевывали. Мы помним, как там шла битва за бульвары. Буквально, да, битва с применением какой-то там техники, поливальных машин. Ну слава богу, там до поры до времени дело не доходило до, так сказать, физического насилия. Но явно шло… шла борьба горожан за город. С кем – это непростой вопрос. Я бы ответил на него: с монстром бюрократии. А уж какие она обличья там принимала, в каких персонах она, так сказать, символически выражалась, – это дело другое. И для тех, кто делал вот эти парки или велосипедные дорожки по Москве, это не имело значения, и для нас сейчас тоже не имеет.

Они хотели образ свободной жизни внедрить в этот город, где по умолчанию жизнь, оказывается, была несвободной. Ну, форм несвободы у всех очень много в большом городе, и в Москве тоже.

Несмотря на обострившуюся политическую обстановку, Капкову и департаменту культуры удается привлечь к своим преобразованиям огромное количество талантливых людей — ярких молодых режиссеров, менеджеров с новым постсоветским взглядом на вещи, автором смелых проектов, которые еще пару лет назад не имели шансов реализоваться. Департамент культуры при Капкове — это целое поколение людей, которые начали работать для города. Впрочем, многим из них пришлось столкнуться все с тем же сопротивлением среды.

На мой взгляд, два человека, которые могут спасти русский репертуарный театр, – могли спасти, если мы обращаемся к трехлетней давности, моему разговору, – это как раз Кирилл Серебренников и Константин Богомолов.

Потому что это два человека из другого поколения, которые умеют говорить на другом языке, но при этом знают, как обходиться с большой труппой в условиях большого функционирующего театра. Потому что все остальные ребята не допущены до постановок в серьезных театрах. Те, которые говорят на новом языке – они, к сожалению, занимаются андеграундным театром. И это – работа все время со своей командой, со своими, удобными тебе людьми. Это непонимание того, как всё может выглядеть на большой сцене. Это работа на небольшую аудиторию, и здесь, в общем-то, заключается, на мой взгляд, большая беда – то, что им так и не дали выйти на большую сцену.

У нас, к сожалению, нет молодого поколения директоров, у нас нет молодого поколения художественных руководителей, которые понимают степень ответственности, которые понимают, что нужно удержать своего зрителя и плюс еще накапливать нового. Вот мне кажется, что в этом большая проблема. Передергивание. Вопрос не в том, что надо сохранять форму художественную, а в том, чтобы, сохраняя русский репертуарный театр как модель существования, модель управления, использовать в нем возможности нового языка. Потому что растет новое поколение, которое… Часть из которого будет любить эти пудреные парики и кринолины, а часть вообще не будет понимать, что это такое и зачем оно нужно.

Новые люди с новой психологией туда не придут в ближайшее время. Это даже не связано с какими-то новыми системными вещами. Так устроена система. Система очень хорошо себя защищает. Любой новый человек сталкивается с этим.

У Алены Владимирской есть замечательное исследование. Не могу никак из нее вытащить, а было бы очень интересно. Она рассматривала людей, которые пришли в культуру на капковском призыве, и то, что с ними случилось через год. То есть пришли молодые люди с некоторой миссией, желанием что-то сделать уникальное. Допустим, их 100. Через год 10 из них превращаются в карьеристов, 70 уходят, а 20 перековываются и становятся еще большими ретроградами и консерваторами, чем, скажем так, старые работники культуры. Потому что система умеет с ними обращаться. Их заваливают ненужной бессмысленной бюрократической работой. Либо у человека начинается срыв, и он просто говорит: всё, больше не хочу. Либо он привыкает к такой работе, если у него есть к ней какая-то склонность. И начинает ее любить. Любить не людей, которые к нему приходят, а гигантское количество фальшивых отчетов, и так далее, и так далее. Все же… Всем понятно и известно, что те цифры, которые подаются наверх, сколько у нас в библиотеки ходят народу и сколько у нас посещений, это от начала и до конца – вранье. И все это знают. Это ни для кого не секрет.

Реформы Капкова у одних вызывают восторг, у других – сомнения, у третьих – резкое раздражение. Департамент критикуют за разрушение культурных традиций, за ориентацию на модную молодежь, за то, что вместо культуры он занимается благоустройством улиц – и к этому благоустройству москвичи тоже относятся неоднозначно. И вообще, какое может быть благоустройство во времена политической реакции и сворачивания гражданских свобод?

Менеджер не может быть у нас в стране культовой фигурой априори. Нельзя. Не получится никогда в жизни. И мне кажется, что, размазывая тогда эту всю историю далеко и красиво по улицам Москвы, мы потеряли возможность влияния на умы, которое можно было бы осуществлять через профессиональное сообщество. Мы наплевали на профессиональное сообщество – а это было сделано, потому что люди очень четко… Люди, работающие в театрах, артисты, художники – они же очень ревнивые. Они же очень четко чувствуют внимание к себе. И как только это внимание стало уходить на площади, в парки и во все остальное, люди это очень сильно почувствовали и доверие стало сокращаться. Мы его потеряли в тот момент. Потому что этих людей надо постоянно гладить по шерстке. Это так. В любом театре, если вы возглавляете театр, если вы занимаетесь профессиональным искусством, как бы вам ни нравились люди, с которыми вы работали… работаете, вы должны их всех любить. Это первое правило управленца в культуре. Надо любить тех творческих людей, с которыми тебе пришло счастье работать. По-другому не получится.

И дальше возникает вот эта коллизия, когда часть людей с радостью воспринимает, что есть Крымская набережная, что не только парк Горького, а и другие парки переделывают по его выкройке. Что тротуары расширили. А вот у меня на Новослободской правда нельзя было пройти, а теперь можно. А это, между прочим, напрямую связано с чувством собственного достоинства. Москва – крупнейший город Европы по населению. Московский центр, конечно, никак не был рассчитан на 13 млн, и улица Мясницкая, и улица Новослободская, и улица Спиридоновка были построены в городе с населением 1 млн человек, и это был максимум, это был пик. Собственно, предреволюционная Москва – это ровно 1 млн.

А там теперь по ним идут 10. Идут, толкаясь, конечно. А где же достоинство, если толкаешься? И так много где приходится толкаться. Толкаешься, отсюда всех ненавидишь, в гробу ты их всех видал. Любви к ближнему не прибывает. Не прибывает любви к ближнему, и, соответственно, никакого этого самого, века просвещения тоже не наступает.

Да и вообще говоря, если выпустить свободную политику в среду, где люди толкаются и друг друга ненавидят, то не факт, что из этой свободной политики выйдет что-то хорошее прямо сразу. А в Москве люди толкаются и друг друга не очень любят Но тем не менее возникла эта коллизия. Ага, значит, власть не дала нам ответа на одну часть наших требований, то есть свободной политики, честной политики, не хочет с нами объясняться. А с другой стороны, она нам дает вот это. Ну, так мы брать не будем тогда. Как мы это будем брать? Это же значит, мы сами себя предаем. Да? Это же нас покупают. Нет, тогда мы будем ненавидеть тротуары – и вся Москва всё лето ныла по поводу этих тротуаров, слушать было совершенно невозможно.

Проблемы его, на мой взгляд, – это такая экономическая неорганичность. Дело в том, что все те формы… Вот велосипед возьмем. Ведь велосипед в европейской столице – это символ такого… Символ демократизма. Это демократическая вещь. И вообще вот этот самый новый класс городской в европейской столице – он очень подвижный, в него все время подсасываются люди из провинции, он достаточно демократичен. Здесь это выглядело немножко по-другому. Эти самые велосипеды с этими рекламами банков, ужасно навязчивой рекламой банков, все это произведение «Сбербанка» – это немножко другая стилистика. Это не совсем то. Это не хипстерская вещь; вот этот «Банк Москвы», «Сбербанк», вот эти огромные колеса с этими рекламами – это не хипстерская вещь. В ней нет свободы. Это корпоративистская культура, а не культура среднего класса, молодого среднего класса большого города. И это всё время чувствовалось во всех начинаниях, потому что в принципе эти люди действуют в олигархической модели. И мы видим ту же самую олигархическую модель.

А что касается шизофреничности вот этой, что как же мы ходим по комфортным городским пространствам, когда у нас есть политические заключенные? Но, конечно, это совершенно естественно, что мы сосредоточены на себе. Когда мы приезжаем в Сингапур или Шанхай и ходим по вкусному, веселому, переливающемуся огоньками городу с небоскребами, там же тоже политические заключенные сидят. Мы едем туда на кинофестиваль с нашим передовым кино или на какое-нибудь там биеннале, совершенно про это не думая. В таком состоянии полмира сейчас живет, а не только город Москва. С одной стороны, это элементы современной цивилизации, потому что они – удивительно заразная вещь. Самая что ни на есть диктатура отмороженная все равно эти элементы заимствует. Вот посмотрите, что, собственно, заставляет наш авторитарный режим делать доступ к интернету более широким, чем во множестве стран европейской демократии? В метро, в любом кафе, уличные Wi-Fi зоны... А бог его знает. Вот цивилизация заразна, свобода – в меньшей степени.

Преобразования в сфере московской культуры были инициированы сверху – и с течением времени таким же административным методом были либо свернуты, либо выведены из сферы полномочий Департамента культуры. Команде Капкова было отпущено слишком мало времени, и многие из их реформ были прерваны в самом начале пути.

Я бы не сказал, что были проведены какие-то очень серьезные реформы, на мой взгляд. Да, это было просто… было хорошо, что вдруг все начали говорить… Во-первых, было привлечено внимание вообще к культуре и искусству, чего давно уже не было. Это стало темой для разговоров на первых полосах.

Второе. Из-за того, что было проведено довольно много дискуссий разных внутри, в период моей работы в Департаменте культуры мы собирали совет директоров ну очень часто. Мы очень часто о чем-то говорили. И мы говорили еще и о том, что действительно надо думать о зрителе, надо думать о воспитании зрителя. Поэтому там прошли программы поддержки детского театра. Потому что это завтрашний зритель, которого может не оказаться.

Мне кажется, это были не столько реформы, сколько подготов… подготовка к реформам, которые не случились. Потому что всё как работало, так и работает, на самом деле. Просто у людей немножко поменялся угол зрения. Что уже хорошо.

Насколько успешно у нас это получилось? Я, наверное, считаю, что не очень, потому что мы не добились тех результатов, которых хотели добиться. Возможно ли их добиться за три года? Не знаю. Думаю, что тоже нет. Потому что смотришь на все западные аналоги реформ и понимаешь – там библиотечные реформы были очень долгие. Это длительные очень процессы. То, что мы должны были действовать активнее и за два-три года довести реформы до какой-то точки невозврата, – это совершенно точно. И нежность наша ни к чему хорошему в данном случае не привела. Нужно было быть грубее и активнее.

Потому что сейчас библиотеки находятся практически в том же состоянии, в каком были три года назад. Что-то изменилось, да, но что укоренилось – непонятно. При желании все укоренившиеся практики можно уничтожить очень быстро. Тем более что культура, просвещение – это же не вещь, которая не подлежит плану. Нельзя вот с двух до пяти заниматься просвещением, а потом просвещением не заниматься. Нельзя строить план на просвещении. Просвещение неисчислимо. Просвещение – процесс, который непрерывен. У него нет результата. Нет финала у просвещения. Он, может, конечно, и есть, но это уже вопрос к вам напрямую: есть финал у просвещения или нет?

И все же при всех спорах о том, что делает Департамент Капкова и правильно ли он это делает, при всей ограниченности возможностей и недостатке времени, невозможно не признать, что Москва за эти годы невероятно изменилась. В каком-то смысле запрос молодых образованных европейцев был услышан и даже реализован – пусть не в политическом, но по крайней мере в культурном и урбанистическом смыслах.

Последние разы, когда я приезжал в Москву, последние два года, я бы сказал, Москва все больше и больше напоминает мне Москву семидесятых. Мне кажется, она стала более меланхоличной: люди идут медленнее, очень много прогуливающихся. Практически в девяностых годах и еще в начале нулевых люди куда-то спешили; сейчас они прогуливаются. Мало рекламы, мало растяжек, и все как-то утихомирилось. Вообще вот ощущение такого... Москва выглядит значительно больше сейчас европейским городом, с такой мелкобуржуазной умиротворенной атмосферой, да, с какими-то вот бульварами, прохожими и какой-то такой мелкобуржуазной формой жизни. Вот это вот бросается в глаза.

Надо сказать о том, что бросается в глаза всем, и иностранцам тоже: Москва очень европеизировалась. Например, отношения между пешеходами и машинами. Я помню, что в течение многих лет перейти улицу было практически риском для жизни, я это воспринимал как риск для жизни, да, приехав с Запада. Сейчас этого нет. Сейчас как бы уступают, замедляются. Вообще, такое ощущение, что там сидят какие-то вежливые люди, да, за рулем. В общем, ощущение такой тихой мировой столицы – да, оно сейчас есть. Я это первый раз почувствовал, надо сказать, в прошлом году, может быть, в конце позапрошлого, когда приезжал. Не знаю, чему это приписать.

Достигнута ли уже критическая масса этих изменений? Не знаю, не уверен. А в других областях – да, конечно, гуманизация общества происходит, и это очевидно. И чья тут заслуга больше – журнала «Афиша», Капкова или кого-то еще, – я не знаю. Я думаю, нужно эти вещи складывать как единые усилия, потому что действительно есть парки, куда ходят все и которые почти всем нравятся. Если они кому-то не нравятся, то это люди нашего круга, это такая московская интеллигенция чопорная.

Вот мой брат снимал квартиру; его сосед-алкоголик ходил с мамой гулять в парк Сокольники. И когда он сказал, что Капкова, который все эти парки придумал, сняли, он говорит: так я и знал, что мировая закулиса, Америка и жиды не дадут возможности этому человеку прекрасному работать. То есть уже совершенно другое восприятие реальности. Другое восприятие парка. Людям не нравится, когда у них парк ужасный, не нравится, когда он испорченный.

Такие же изменения произошли, я думаю, отчасти и в музеях – не во всех, но во многих. Такие же изменения, мне кажется, произошли в большом количестве театров. Я не знаю, что происходит в музыкальных школах, но в каких-то клубах – совершенно точно. В клубах изменения были даже сильнее, чем где бы то ни было. Не знаю, что будет дальше, но изменения есть. Вопрос другой: насколько они укоренены? Очевидно, что сейчас, в 2015 году с точки зрения комфорта городской среды и безопасности в городе, несмотря на кризис и прочие разные вещи, жизнь лучше, наверное, чем три года назад. И в этом есть заслуга Капкова. Капков любил повторять про себя, что он не представитель Департамента культуры, он представитель Департамента хорошего настроения. За что профессионалы, профессиональные культурные люди, которые работают в Департаменте культуры и в различных других учреждениях, его, конечно, люто ненавидели, потому что они не понимали. Для них культура – это что-то очень бронзовое, ценное, которое нельзя давать в руки. Я с ним тоже не очень согласен. Потому что я считаю, что он работал не в Департаменте хорошего настроения, а в Департаменте цивилизации. Департаменте цивилизации пространства, цивилизации людей, цивилизации города.

Можно ругать, можно не ругать, можно строить какую-то модель, но мне кажется, что Сергей Александрович сделал очень большую вещь: он позволил большому количеству людей в городе, очень большому, почувствовать себя сопричастными с городской жизнью, почувствовать себя услышанными, востребованными и нужными. Потому что даже то, что происходит сейчас с улицами в районе Пушкинской площади, когда они делаются полупешеходными, неплохо само по себе. Но делается так, что люди не воспринимают, что это сделано для них. Они воспринимают, что это сделано для кого-то другого. Хотя это делается для них.

Вот Сергей Александрович умел это делать для людей, а не для начальства. Я думаю, что москвичи приняли эти реформы; другое дело, что, боюсь, никто не сказал спасибо. Ну, это не в нашей традиции, увы. Я сейчас стараюсь за всю, можно сказать, Россию ответить, сказать спасибо этим людям. А так, по-моему, это принято как должное. Вот, наверное, когда открывали этот ЦПКиО им. Горького, вот тогда и лились речи и благодарность москвичей; понятно кому тогда эту благодарность адресовали. Это всё было. Здесь не было цветов и речей, по-моему, и открытие велодорожек, в общем, тоже прошло тихо. Ну и слава богу; это тоже уход от того прошлого, которое, в общем, нам уже всё, что могло, передало, не более того. (…)

Те, о ком мы говорим, те, кто создали этот парк и еще много чего сделали в Москве, – они-то как раз сделали вещи долговременные. Даже не сезонные, а всесезонные. И, в общем, я думаю, что это останется в Москве уже теперь если не навсегда, то надолго.