Холодная война окончилась свыше десятилетия назад, и многие режимы, враждебные по отношению к индивидуальной свободе, были демонтированы. Но «государство» сохранилось. Оно не исчезло за 70 лет марксистского эксперимента и не проявляет никаких признаков угасания в постмарксистскую эру. Это обстоятельство имеет важное значение для демократии и для политической науки по крайней мере по трем причинам: (а) отсутствие защиты со стороны государства ставит под угрозу личную свободу; (б) политическая наука может существовать только там, где имеется личная свобода; и (в) raison d’être политической науки заключается в изучении государства во всех его проявлениях. Глобализация экономической жизни повсеместно ведет к ослаблению институтов государства и размыванию его границ. Но слабеющее государство не равнозначно исчезающему. Мало того, оно еще настоятельнее требует тщательного изучения (и воссоздания), поскольку слабое и нестабильное государство несет в себе большую угрозу свободе, чем сильное и устойчивое.

Политическая наука — возможно, самая уязвимая из всех академических дисциплин, так как объектом ее исследования является именно государство. Режим, допускающий существование настоящей политической науки, уже обладает многими качествами, необходимыми для демократии. В свою очередь, политическая наука, которая не выказывает и не отстаивает независимого и критического взгляда на режим, дискредитирует последний. Взаимоотношения между государством и политической наукой, даже когда они неприязненны, должны строиться на принципах симбиоза.

Сложность, однако, заключается в том, что, нуждаясь в демократизации, мы не имеем ни малейшего представления об основаниях и условиях существования этого благоприятного для политической науки типа государства. Политологическая литература изобилует исследованиями и даже несомненными открытиями относительно «предпосылок демократии», но предпосылки не гарантируют нужного результата. Вообще, когда речь заходит об основаниях и условиях, я всегда вспоминаю о наличии одной закономерности, точно схваченной в давнем высказывании Б. Мура: «Неизбежное редко соответствует тому, что кто бы то ни было ожидал».

Поиск оснований и условий демократии, безусловно, может дать нам дополнительные знания. Но я твердо убежден (и руководствуюсь этим в своей работе), что демократия есть набор институтов, которые требуется создавать. Вопреки представлениям многих строителей государства XVIII века, нет единой, универсальной конституции. Конституция должна быть сконструирована сообразно культуре нации, и потому вариации в конституциях неизбежны даже там, где сложились одинаковые условия. Оксфордский словарь английского языка определяет слово constitution как состав, структуру или сущность чего-то. Конституция режима — это, конечно, не более чем пергамент, на котором начертаны слова относительно строения государства. Словам необходимо дать жизнь. И именно в этом смысле политическую науку следует рассматривать в качестве важнейшего попечителя демократии. Мы должны быть хранителями конституции, профессиональным сообществом людей, уделяющих исключительное внимание структуре того, что называется государством. Политологии следует быть научной: факты не могут фабриковаться, методы должны быть прозрачными, а результаты — доступными для всех и поддающимися проверке со стороны каждого, кто позволит себе с ними не согласиться. Но она не вправе ограничиваться рамками научной беспристрастности: она должна быть также оппонирующей и критикующей, постоянно сопоставляющей реальность с идеалами, о приверженности которым публично заявляет режим.

<…>

Исследовательские проблемы политической науки эпохи глобализации

<…>

Институты демократии

Проникновение капиталистических ценностей и рыночных порядков во все уголки общественной жизни повлекло за собой ее разупорядочение и нарушение равновесия, ставящие под вопрос, а то и разрушающие укоренившиеся традиции, социальные структуры и политические устои. Капитализм следует рассматривать в качестве наиболее революционной силы, по крайней мере за последние 200 лет. Если у нас и были какие-то основания предполагать, будто нынешний этап глобализации означает нечто другое, то сейчас имеется достаточно свидетельств того, что мы ошибались и ошибаемся. Социальные расколы, обусловленные экономическими факторами, могут быть столь же глубокими и опасными, как и разлады, основанные на этнических, религиозных и языковых различиях; более того, экономические влияния склонны порождать этнические, религиозные, языковые и другие расколы. Любая страна, способная справиться с такого рода разупорядочением без применения насилия, может относить себя к числу самых благополучных. Но для этого требуется, чтобы политический процесс в данной стране получил уже полное признание и историческую легитимацию, а также чтобы она уже имела позитивный опыт ненасильственного разрешения конфликтов.

Справедливость подобных соображений очевидна для политологов, чего нельзя сказать об ортодоксальных либертарианских идеологах и о многих левых социалистах, которые воспринимают их в качестве простого оправдания существующих властных структур. Тем хуже для них. По мере развития процесса глобализации все более настойчивыми становятся попытки опорочить политические порядки и политические институты. Левые поносят их как «прислужников» существующих властей, правые объявляют иррациональными, стремящимися к расколу силами, которые «предъявляют такие требования к капитализму, возлагают на него такое бремя, что он будет медленно угасать, а вместе с ним — и свобода». Трагедия капитализма заключается не только в его неспособности понять свою зависимость от государства, но и в попытках очернить политику, что может превратить его в фактического врага самой демократии. Первое серьезное движение в направлении глобализации окончилось (в 1914 году) более чем 30 годами войн и застоя, почти полностью разрушивших демократию. Неужели найдется человек, который будет всерьез утверждать, что это простое совпадение? Есть ли предел самонадеянности капитализма?

Я вовсе не собираюсь предлагать, чтобы политологи бросили всё и занялись анализом причин войны и депрессии или, если хотите, изучением психологии алчности. Мои намерения гораздо скромнее. Я просто считаю, что тщательное исследование патологических, антидемократических стратегии и тактики растущего капитализма может внести значительный вклад в политическую науку. При этом под антидемократизмом я понимаю отнюдь не заключение сделок с диктаторами. Корпорации, как и государства, должны находить общий язык с любой силой, которая стоит на пути к достижению их целей. Речь идет о необходимости изучать то, как корпорации реализуют свое право на участие в институтах демократии, в том числе использование этого права для подрыва демократических институтов — главным образом за счет применения стратегии и тактики дискредитации политики.

Капитализм следует рассматривать в качестве наиболее революционной силы, по крайней мере за последние 200 лет.

Для экономии места и времени я ограничусь кратким обсуждением четырех наиболее важных (насколько я могу судить) вариантов современной стратегии дискредитации политики. К ним относятся приватизация, отмена государственного регулирования, деволюция и скандал.

Если бы в бывших социалистических странах не была проведена приватизация, там бы вообще отсутствовал частный сектор. Приватизация бывает нужна и в тех несоциалистических странах, где сильны этатистские традиции. Но приватизационная кампания не сводится к освобождению отраслей производства, управление которыми взяло в свои руки государство. Она затрагивает такие общественные службы, как уборка мусора, захоронение опасных отходов, энергоснабжение и даже содержание тюрем и других исправительных заведений. Не секрет, что многие из якобы приватизированных областей на самом деле являются государственными и что частные компании действуют там на основе публично-правовых контрактов и под государственным надзором. Популярность идеи приватизации этих сфер объясняется тем, что она служит аргументом против правительства, позволяя обвинять последнее в том, что его деятельность угрожает свободе как таковой. То же самое можно сказать и об отмене государственного регулирования, а также о деволюции. Действительно, во многих индустриализирующихся странах уровень государственного регулирования существенно сократился, быстрыми темпами идет освобождение от государственного вмешательства в экономику, государственного лицензирования, государственного контроля над рынками. Но когда государства начали демонстрировать готовность ослабить свое влияние на экономику, крики о необходимости отмены регулирования не только не прекратились, но даже усилились. Как и в случае с приватизацией, побудительным мотивом для такого рода требований служит стремление заклеймить политику — вне зависимости от того, что происходит на самом деле.

Деволюция, в свою очередь, оборачивается ужесточением социального контроля и форм общественного порядка на местном уровне. Иначе говоря, по мере того как национальные правительства отказываются от регулирования деятельности самих корпораций, они склонны увеличивать контроль над поведением индивидов. Например, в ходе так называемой реформы социального обеспечения в США в 1996 году был значительно усилен контроль над бедными. В частности, было жестко установлено, что по истечении определенного срока получающие социальные пособия должны предъявить доказательства своих попыток трудоустроиться. Особенно строгими оказались регулирующие меры по отношению к матерям-одиночкам, которым теперь вменено в обязанность искать себе рабочее место и при отсутствии такового участвовать в общественных работах, а также указывать реального или предполагаемого отца своих детей. Во многих странах расширены полицейские службы, и местным властям предоставлена большая свобода в их использовании. Это относится не только к США, где полицию нанимают штаты и муниципалитеты, но и к Европе, где полицейские, как правило, являются государственными служащими, которые приписаны к местным и кантональным управлениям. Показательно, что заметное усиление социального регулирования происходит на фоне одновременного ослабления регулирования экономического. Очевидно, что здесь тоже преследуется цель дискредитации политики.

Политический смысл четвертой стратегии — скандала (понимаемого как разоблачение фактов коррупции) — также во многом сводится к дискредитации. Политическая коррупция имеет широкое распространение, а ее уровень (насколько он вообще поддается измерению), похоже, меняется от поколения к поколению, но никак не от года к году. Напротив, скандал — измеряемый разоблачениями фактов коррупции на первых страницах газет и в общенациональных телевизионных программах — весьма неустойчив. Соответственно, изменение его масштабов нельзя объяснить изменениями в уровне коррупции. Так, когда в прошлом десятилетии вся Италия оказалась втянутой в разоблачение коррупции среди политиков, судей и государственных чиновников всех рангов, это вряд ли было связано с внезапным повышением нравственности итальянцев или со столь же внезапным истощением коррупционных тенденций в их обществе. Это была политическая кампания, направленная на дискредитацию правительства как такового. С политической точки зрения скандал должен трактоваться как стратегия, с помощью которой политики пытаются изменить распределение власти, расшатывая позиции своих соперников, одного за другим. Кроме того, скандал следует рассматривать и оценивать в качестве общей стратегии тех, кто находится вне каких-то структур, рассчитанной на подрыв авторитета тех, кто в эти структуры входит. Каждый влиятельный человек в той или иной мере осведомлен о проступках своих коллег по власти. Вопрос в том, когда придать эту информацию гласности. Почему сегодня столь сильны стимулы к разоблачениям? Складывается впечатление, что бо́льшую часть последнего десятилетия «курс акций» политического скандала повсеместно возрастал. Пришло время заняться систематическим исследованием феномена скандала. Соответствующую субдисциплину политической науки можно назвать скандалогией.

Есть основания считать, что подобная четырехсторонняя кампания по дискредитации политики и демократии постепенно достигает успеха — даже большего, чем могли надеяться ее организаторы. Анализируя материалы Евробарометра за 1995 год, профессор М. Доган обнаружил, что в 12 из 19 крупнейших европейских стран, где проводились опросы, свыше половины (а в 6 странах — свыше 60%) респондентов «не доверяли» или «слабо доверяли» своим парламентам. Отметив, что «сегодня имеется больше демократических режимов, чем когда-либо прежде» и что «демократия стала общеевропейской политической парадигмой», ученый с сожалением констатировал: «Парадоксально, что в это время апогея демократии мы наблюдаем симптомы ослабления… веры в демократию и утраты доверия к важнейшим ее институтам».

Политическая наука всегда уделяла серьезное внимание стратегиям, к которым прибегают группы в их стремлении повлиять на законодательство и выборы. Мы должны расширить свой подход, чтобы включить в него стратегии пропаганды против государства как такового, а также против наиболее демократических его институтов. Это, несомненно, тот случай, когда описание должно предшествовать гипотезам, индексам и сбору данных.

Фотография на обложке: Студенты во время дебатов в Европейском парламенте, 2017 / European Parliament