Стратегии и перспективы выживания политического режима определяются его природой, и Россия тут, конечно, не исключение. Любой анализ ситуации должен исходить из того фундаментального факта, что современный российский режим — авторитарный. Это значит, что власть в России не может смениться путем выборов. Оживляющиеся перед каждой общероссийской избирательной кампанией разговоры о том, что режим вот-вот дрогнет, потому что (скажем) «демократы придут в Думу», следует отнести к разделу фантазий.

Тут, однако, есть одна тонкость. Характеристика российского режима как авторитарного является необходимой, потому что без нее мы вообще ничего не поймем. Но ее нельзя признать достаточной. Следующий аналитически полезный шаг состоит в том, чтобы провести различие между уровнями институционализации авторитарных режимов. Громоздкое слово «институционализация», которое и выговорить-то трудно, означает очень простую вещь. Институционализированный режим функционирует по правилам, которые не может нарушить ни один из игроков, в том числе и самый главный. Если же уровень институционализации режима низкий, то никакие правила не действуют. Решения диктатора определяются только его собственными представлениями о политической целесообразности, но никаких внешних рамок нет. Такие режимы называются персоналистскими, то есть личными, диктатурами.

Следует заметить, что персоналистский характер режима никак не связан с тем, проводит он выборы или нет. Верно, что в прошлом веке многие диктатуры, особенно военные по своему происхождению, предпочитали обходиться без демократического антуража. Однако многие режимы личной власти в Латинской Америке — такие как вошедшие в советский фольклор из-за особой брутальности диктатуры семейства Сомоса в Никарагуа и Альфредо Стресснера в Парагвае — были электоральными. У Луиса Сомосы, например, оппозиционная партия всегда получала ровно треть парламентских мест. Причем это каждый раз была новая партия — та, которую Сомоса считал наиболее заслуживающей доверия. Люди ходили на выборы, заполняли бюллетени, а избирательные комиссии тщательно считали голоса. И всегда насчитывали ровно столько, сколько хватало на треть мест.

Другое обстоятельство, которое важно учитывать для правильного понимания авторитарных режимов, состоит в том, что если они становятся институционализированными, то вовсе не обязательно в формах, чем-то напоминающих либеральную демократию. Скажем, советский режим отличался довольно высоким уровнем институционализации. Конечно, от прихотей генсеков зависело очень многое, но было бы явным преувеличением сказать, что после смерти Иосифа Сталина они в буквальном смысле могли творить всё что хотели. Один из них — Никита Хрущев — лишился власти по внутренним правилам системы, а это ключевой критерий. Но даже если судить по внешним, поверхностным признакам, то всевластие генсеков оказывается довольно призрачным. Трудно представить, чтобы человек с таким вкусом к жизни, как Леонид Брежнев, довольствовался уровнем потребительского комфорта, который сейчас был бы неприемлемым даже для банкира средней руки, не будь он связан по рукам и ногам правилами системы.

Почему авторитарные режимы становятся институционализированными?

Потому что это ⁠обеспечивает им долговечность, не ограниченную ⁠сроком дожития действующего диктатора. Это ⁠хорошо понимали еще римские императоры, самые ⁠разумные среди которых ⁠тщательно поддерживали институты безвозвратно ушедшей демократии. ⁠Довольно высоким уровнем институционализации отличались традиционные монархии Востока и средневековые европейские королевства. Персоналистская диктатура — это режим, свойственный переходным эпохам, когда короны, как говорится, валяются на площадях. Но наша жизнь пришлась именно на такую эпоху.

Примеров, когда электоральным авторитарным режимам удавалось свести элемент личной власти к минимуму, немного, но они есть.

Институционализация режима дает правящему классу не только долгосрочную политическую стабильность, но и свободу от произвола диктаторов, которые в условиях неограниченной власти склонны экспроприировать собственность своих наиболее успешных подданных, сажать их за решетку или даже лишать жизни. Возможно, что если бы российская бюрократия могла свободно выбирать форму государственного устройства, то и склонилась бы к чему-то вроде сословной или корпоративной монархии — тема, неоднократно отыгранная в художественной литературе. Но зарубежные партнеры по бизнесу такого бы не поняли. В современном взаимозависимом мире политические режимы должны институционализироваться в формах, похожих на либеральную демократию. То, что простительно Саудовской Аравии или Брунею, в большинстве стран уже не вариант. Отсюда — универсальная популярность электорального авторитаризма.

Примеров, когда электоральным авторитарным режимам удавалось свести элемент личной власти к минимуму, немного, но они есть. Главный из них — это Мексика, где режим такого типа просуществовал исключительно долго, с тридцатых по девяностые годы прошлого столетия. Да, он был исключительно коррумпированным и на десятилетия затормозил развитие страны, оставив ее на задворках истории. Но стоял как вкопанный и пережил многие бури. Это вдохновляющий пример для всех поборников стабильности ради личного благосостояния.

В недавней истории России были мексиканские веяния. У Владислава Суркова много недоброжелателей, и у меня тоже нет особых оснований для симпатии, особенно после украинских авантюр. Но справедливости ради надо признать, что именно он в течение нескольких лет проводил на практике линию, направленную на институционализацию российского авторитаризма в электоральной форме. Из идеологов режима в этом же направлении работал Глеб Павловский. В 2011 году многим даже казалось, что второй президентский срок Дмитрия Медведева сделает этот сценарий свершившимся фактом.

В действительности, однако, такого сценария не было. Игра в институты была нужна Владимиру Путину только как средство консолидации личной власти на том этапе, когда его собственные ресурсы оставались недостаточными. Когда первичные задачи были решены — чему, объективно, деятельность Суркова и Павловского лишь поспособствовала, — этот антураж был отброшен за ненадобностью. Теперь Россия управляется исключительно в ручном режиме. Именно так на российском новоязе называется персоналистская диктатура. Вы говорите: в кризис иначе нельзя? Это означает только то, что в России всегда будет кризис.

В этом, собственно говоря, и состоит главная проблема. Институционализированный электоральный авторитаризм — глубоко инерционная, продажная, неэффективная система управления. Однако чего ему не поставишь в упрек, так это того, что ключевые решения принимаются по наитию и чреваты катастрофическими ошибками. Там все взвешивается.

Личная диктатура, напротив, может быть довольно динамичной и способна к принятию нетривиальных решений, но вероятность ошибки резко возрастает. Беда в том, что если власть сосредоточена у одного человека, сроки и объемы полномочий которого ограничены лишь его физическим здоровьем, то ошибки естественным образом наслаиваются друг на друга, выстраиваются в цепочки, которые ведут страну к катастрофе. Такова плохая новость. Хорошая новость: после катастрофы Путин у власти не останется. Но это, согласитесь, очень слабое утешение.

Фотография:
Владимир Путин, 2012 год / Алексей Дружинин / ТАСС