Как изменилась внешняя политика России за 2000-е?

Российская внешняя политика за сытые десятилетия проделала огромный путь. Этот путь можно описать как путь от соглашательской России к агрессивной России, но западные специалисты гораздо меньше, чем мы сами, или меньше, чем наши восточноевропейские соседи, употребляют слово «агрессивный».

Они употребляют какие-то более не то чтобы описательные термины, но какие-то чуть более мягкие: assertive — «самоутверждающаяся» или «наступательная». «Наступательная» не в том смысле, как на Курской дуге, а в том, что от поведения оборонительного («Не трогайте нас») мы пришли к поведению наступательному («Сейчас мы вас будем трогать»). Это игра, на которую сначала смотрели с недоумением, потом — с тревогой. За последний год эта тревога стала настолько серьезной, что мировой жандарм, полицейский, главнокомандующий, Соединенные Штаты Америки вдруг объявили, что Россия угрожает не только своим соседям.

До этого было принято считать, что Россия угрожает своим соседям: она не отпускает их от себя, не дает уйти в мир демократии и рыночных экономик. Считать, что Россия угрожает своим соседям, было принято и пятнадцать лет назад — просто потому, что сами соседи об этом говорили. Им было удобно рассказывать о том, что им угрожает Россия. Таким образом, они продавали себя в качестве жертв, в качестве объекта для помощи. Ну и потом, внутриполитическая борьба этого требовала. То есть идея о том, что Россия угрожает соседям, была принята очень рано, даже когда Россия была слишком слаба, чтобы им угрожать.

Опять же, если мы берем за рубеж начала сытого десятилетия 2000 год, то российская внешняя политика (точнее, ее восприятие со стороны) прошла путь от того, что мы угрожаем соседям, до того, что мы угрожаем, собственно, главной мировой державе, причем изнутри. Внезапно, вдруг и, я бы сказал, несколько неожиданно даже для кремлевских и мидовских стратегов осуществилась мечта о равенстве. Если равенство всегда было заданностью, то в 2016 году оно стало данностью, потому что когда журналисты, политики, парламентарии Соединенных Штатов говорят, что мы сейчас можем проиграть наши выборы Путину, то все, распрягай лошадей, дальше некуда идти.

Как российская элита воспринимает внешний мир?

Россия, как и любая догоняющая страна, исходит из того, что на Западе все время про нее думают и все время на ее счет есть какие-то планы. Раз есть планы, надо узнать какие. Мы эти планы выводим из событий в окружающем мире: что происходит в мире, как ведет себя Запад в других ситуациях? И по тому, как он себя ведет в других ситуациях, по тому, что мы наблюдаем в других местах, мы делаем выводы о себе: вот планы на наш счет. Это важно. Это сознание, которое можно назвать манихейским, утвердилось в какой-то окончательной форме после 2011 года, когда из элитарного авторитаризма без идеологии мы сдвинулись в сторону популистского авторитаризма с элементами идеологии. Тем не менее сознание светлого, острого, окруженного морем тьмы, — это один и тот же манихейский элемент.

Второй манихейский элемент — это «любишь — не любишь», такая ромашка. Любое событие, любое действие в мире проецируется на «любишь — не любишь». Можно цитировать Венедикта Ерофеева: «По какую сторону Пиренеев нас больше не любят: по ту или по эту?» Это ключевой вопрос для русского сознания. Что по обе стороны Пиренеев в этот момент могут не думать о нас — это невозможно представить.

Дальше мы смотрим на поведение Запада в разных ситуациях и производим дедукции на собственный счет. Запад сменил Саддама Хусейна — может быть, он хочет сменить кого-нибудь здесь. Запад ввел войска куда-то — наверное, он хочет ввести войска сюда. Запад хочет захватить чью-нибудь нефть — наверное, он хочет захватить нашу нефть. Любой маневр Соединенных Штатов, любой маневр Западной Европы немедленно переносится на себя. Это не всегда, между прочим, паранойя, но это и не всегда оправдано.

Как на российскую элиту повлияли цветные революции?

Не сразу разговор о цветных революциях начался в том ключе, в котором он идет до сих пор. Россия пыталась быть соучастником цветных революций, как бы игроком внутри, таким образом, чтобы цветные революции не были против нее. Это была, кстати говоря, довольно мудрая дипломатическая позиция. Так Россия себя вела во время грузинских событий, так она пыталась до какой-то степени вести себя во время первого Майдана, когда стало ясно, что первый Майдан, наверное, все-таки проигран.

Третий тур критиковался, поскольку третий тур — вообще вещь не очень обычная, но тем не менее никто не называл новые украинские власти нелегитимными, хунтой, захватчиками, узурпаторами. Наоборот, все заявления делались в том духе, что мы готовы работать с ними и что любая украинская власть понимает, что благо украинского народа — это в том числе сотрудничество с Россией.

Во время грузинской революции было еще интереснее: собственно, Россия была соавтором грузинской цветной революции. Россия послала министра иностранных дел, тогда [Игоря] Иванова, чтобы он помог разрешить этот политический кризис в пользу революционеров. Иванов уговорил Шеварднадзе сдаться, признать, что выборы сфальсифицированы, что результаты не таковы, какими они были объявлены. От революционеров он получил некоторые гарантии на его счет, которые, в общем-то, соблюдались.

Таким образом, Россия повела себя так, что она была участником революции, она пыталась встроиться в события, и поначалу никто не говорил об ужасной грузинской революции. Просто, к сожалению, так совпали обстоятельства, что и Саакашвили, и Ющенко — и это к ним тоже вопросы, между прочим, в этом не было фатальной неизбежности — решили, что антироссийская позиция — это очень важный товар.

Мы поучаствовали в революции и помогли ей, а она обернулась против нас — неудачный опыт. И второй неудачный опыт был с Майданом, когда мы уже попытались действовать против протестов, то есть выступать как консервативная сила, а Запад протесты поддержал и нас переиграл. Тогда эти протесты начали восприниматься как что-то, что мы должны спроецировать на себя. Это нам показали планы на наш счет.

План состоит в том, чтобы в момент выборов, как в Грузии, и как до этого в Сербии, и как после этого в Киеве, вывести недовольных молодых людей на улицы и при поддержке западной прессы и западных политиков поменять власть. Дальше случилось самое страшное: в 2011 году все-таки это произошло в Москве. Выяснилось, что этот план, который имели в виду, против которого готовились внутри страны (вывести против недовольных молодых людей довольных молодых людей и все прекрасные сурковские проекты), действительно есть: вот недовольные молодые люди, вот поддержка западной прессы — ну, все сошлось.

И параллельно была «арабская весна», и из нее был сделан вывод не только о том, каков план, но и какова судьба правителя, то есть в лучшем случае он улетает в зарубежную больницу, в среднем случае попадает под суд, а в худшем случае его убивают протестующие.

Почему идея войны заменила идею торговли?

Война заменила торговлю по одной простой причине: главный российский товар подешевел в два или три раза. Была идея энергетической сверхдержавы в 2006 году, в момент, когда цены на нефть преодолели пятидесятидолларовый барьер и стало ясно, что нам хватит на все. Когда строили какие-нибудь газопроводы или совершали какие-то сделки, говорили, что мы, это самое, энергетическая сверхдержава. Но не могу сказать, что всерьез люди в Кремле и в МИДе сидели и думали: «Как круто! У нас есть дорогая нефть, и нам больше в жизни этой ничего не надо». Это не было главным пунктом программы. Это было такое временное прикрытие: пока мы не сверхдержава в каком-нибудь другом отношении, а сверхдержавой быть очень хочется. Мы добиваемся равенства в мире и все время говорим: «Давайте вернемся к обсуждению справедливого мироустройства. Холодная война не закончилась справедливым мироустройством, мир несправедлив. Обижены мы, обижены не только мы». Возник вопрос: на каком основании, в качестве кого мы требуем переустройства мира? В качестве страны, которая когда-то была равновеликой в военно-политическом отношении Соединенным Штатам или Западной Европе? Ну вот придумали такой субститут, такой костыль. Этот костыль — энергетическая сверхдержава, а когда нога зарастет, тогда мы предстанем в каком-то еще виде, собственно, как и произошло.

Почему Россия всегда обижена на Запад?

Нужно объяснить себе, почему мы не лидеры и почему, если мы были лидером, мы это лидерство утратили. И находится очень простой ответ: потому что мы лучше. У нас есть принципы, у нас есть ценности, у нас есть мораль, мы честнее, мы добрее, и, естественно, те, кто менее честен, чем мы, менее добр, чем мы, у кого нет принципов и морали, воспользовались этой нашей добротой, честностью и моральностью, чтобы нас обойти. Запад нас нечестно обыграл, и это чувство, которое объединяет Россию, Китай, Индию, Африку, арабский мир, Иран, Японию первой половины двадцатого века и Латинскую Америку.

Это такая общая история болезни, а частная история болезни состоит в том, что они должны объяснить себе, почему они не первые, а мы еще должны себе компенсировать утрату равенства. Россия двадцать пять лет назад была лидером единственного альтернативного Западу глобального политического проекта: вот был западный проект и был незападный проект, и незападный проект — это были мы.

Это лидерство в принципе замещало почти все остальное. То есть если в других страдающих от недообъясненного отставания странах была огромная частная сфера, сфера частной жизни, то в случае Советского Союза, где государство было всем и сфера частного была очень небольшая, она сводилась буквально к кухне.

У тебя нет частного бизнеса, частного образования, частной школы, частного общества, религии — ничего за пределами государства, а все государство целиком вложилось в строительство глобального проекта и добилось равенства. Когда исчезло государство с его идеологией, с его мощью, осталась абсолютная пустота.

Ну и, собственно, обида произошла вот от чего. Советский человек в широком смысле слова — те люди, которые сейчас руководят Россией, это, в общем, еще советские люди — жил в ситуации, когда военно-политическое равенство с Западом принималось за постоянную величину, а трудности, которые с ним связаны, — то, что мы хуже живем, — за переменную величину.

А выяснилось, наоборот, что трудности — это постоянная величина, а равенство — переменная. Трудности — вот они, отставание — вот оно, а равенства уже нет. Возникло ощущение обмана, то есть нас кинули. Мы думали, что мы демонтируем свою систему в обмен на ликвидацию трудностей, а выяснилось, что трудности все при нас, а равенства уже нет.

Вся нынешняя политика состоит в том, чтобы этого равенства добиваться любыми путями: газовыми, нефтяными, военными, риторическими, идеологическими, вплоть до строительства альтернативной идеологии, потому что Россия как центр христианского мира не очень убедительна — ну давайте придумаем еще что-то. Есть Запад, либеральный мир, а мы тогда давайте будем нелиберальным миром, антилиберальным миром.