Кризис и наука

Симон Кордонский

<…>

Основная функция науки — получение нового знания. Научным результатом может считаться только то, что хоть в малой степени меняет картину мира. Современная картина мира сформирована усилиями довоенных и первого послевоенного (после Второй мировой войны) поколений ученых и уже много десятилетий меняется только в деталях. Она уже несколько десятилетий кажется существующей сама по себе, независимо от людей, как «объективная реальность». Политики, исходя из этой «объективной реальности», действуют так, что мир не становится более стабильным, и объясняют это в основном тем, что еще остались люди, исповедующие иные, ненаучные представления о мире и действующие иррационально.

Функция существенной части занятых сегодня в науке заключается в подтверждении давно известного — «классического» — и в «научном обосновании» того, что имеет к науке минимальное отношение. Современные ученые доказали много гитик, имеющих к позитивному знанию примерно такое же отношение, как фьючерсы на нефть к бурению скважин.

Наука сегодня пытается конкурировать с мистикой и религиями на их поле, пытаясь «научно объяснить» то, что находится за пределами позитивного знания. Философствующие ученые творят мифы о начале мира и конце света, пытаются «рационально обосновать» права человека и его потребности, вычислить «правильные ценности», то есть явно занимаются не своим делом.

Научная картина мира сроднилась с политикой и технологиями, а через них — и с экономикой. В результате наука во многом потеряла то, что отличало ее от других видов деятельности, то есть самое себя. Теперь уже политики и технологи, воспроизводя принятую ими научную картину мира, определяют, чем науке надо заниматься и в каких направлениях вести исследования для того, чтобы обеспечить «социальную и геополитическую стабильность, экономический рост и технологические изменения».

Усилия ученых (как элементов огромной машины деривативных научных институтов) направляются на создание бесконечно малых приращений к этой картине мира, а не на ее изменение. Весьма вероятно, что действительно новое знание, потенциально могущее сделать картину мира более адекватной, все-таки появляется, однако вычленить его не позволяет инерционная структура научно-технологического-экономического-информационного-политического комплекса.

Наука не прямо связана с экономикой, в отличие от политики и технологий. Рынок подхватывает то, что политики, инженеры и обыватели сочли полезным или интересным из результатов науки. И наука получает, в свою очередь, толику от реализации на рынке того, что политики и инженеры сочли достойным инвестирования.

В отношениях с политикой и технологиями современная наука разделилась на три функциональные части: «полезную науку», «интересную науку» и бесполезный и неинтересный остаток — так называемую «чистую», или академическую науку.

«Полезная наука» трансформирует научные результаты в технические устройства и в технологии по производству таких устройств. «Наукоемкие» машины, механизмы, препараты, а также витринное изобилие девайсов разного рода, как и прибыли от их продаж, олицетворяют такую науку. «Полезная наука» в основном основывается на работах ученых первой половины ХХ века, трансформируя их открытия и откровения в разные «штуки и штучки», которые радикально изменили быт большинства людей за последние 50 лет. Кризис уменьшит потребности экономики в этих «штучках», что неизбежно уменьшит и запросы технологов к «полезной науке».

«Интересная наука» производит иллюзии знания и понимания, которые транслируются СМИ и культурой — в широком смысле этого слова. Более того, «популяризация достижений науки» составляет значительную часть потока устрашающих образов и ассоциаций, обрушиваемых электронными и бумажными изданиями на обывателей и политиков. «Интересная наука» занимается «раскрытием тайн природы и общества», а также обосновывает необходимость борьбы с экзотическими угрозами разного рода, от птичьего гриппа до сталкивающихся с Землей метеоритов. Содержание «интересной науки» исчерпывается мифологическими конструкциями о тайнах «начала» и «конца» мира, его устройстве, о происхождении биологического и социального многообразия, а также разного рода экологизмами: от угрожающего изменения климата до необходимости «сохранения вымирающих видов».

Ученые, специализирующиеся в «интересной науке», конструируют из подручного материала нечто, создающее у обывателя и политика якобы целостное представление о мире, природе и обществе, методах их изучения, попутно устрашая грядущими катастрофами: «загрязнителями окружающей среды», генами, атомами, вирусами-бактериями, которые в этой науке существуют только для того, чтобы вредить обывателям.

Политики, руководствуясь достижениями «интересной науки», убеждают избирателей в фактах существования «тайн природы и общества» и природных явлений, неподконтрольных людям (угроз), и соответственно, в необходимости выделения ресурсов для их нейтрализации. Объем вложений ресурсов в «интересную науку» во многом определяются тем, насколько ярко и театрально маститые представители «интересной науки» — герои телешоу представляют разного рода угрозы.

Запросы политиков к науке в результате кризиса если не уменьшатся, то модифицируются. Для заполнения медийного пространства потребуются иные «интересные ученые» — или их место займут мистики и священнослужители.

Третья часть современной науки — «чистая наука» — бесполезна и неинтересна. В России представители такой науки делают вид, что заняты поисками вечных истин, которые якобы таятся в природе и обществе и которые могут быть вскрыты только усилиями особых людей — настоящих ученых-академиков. Эти особые люди должны находиться на содержании государства и получать от него ресурсы для поиска истины. Найденные истины обычно так герметичны и сложны, что недоступны пониманию чиновников и обывателей. Поэтому представителям «чистой науки» надо верить на слово и давать им все, что они просят. Иначе всем будет еще хуже, чем сейчас. Пропорции распределения ресурсов должны определяться самими учеными сообразно их академическому положению, научным и ученым степеням и званиям.

«Чистая наука» у нас в стране порождает множество людей, у которых на визитках обозначена причастность к поиску истины: кандидат наук, доктор наук, академик, лауреат премии и пр. Количество искателей истины, снимающих ренту с научного статуса, в России увеличивалось в последние годы в арифметической прогрессии. Такая откровенная «разводка», в общем-то, уже изжила себя почти везде в мире, сохранившись в первозданном виде только в научных изолятах, блюдущих свою замкнутость как основную ценность.

<…>

И «интересная», и «полезная» науки зависят от «чистой», так как в основном в ее среде обитают те ученые, которые, изображая поиск истины или публикуясь в разного рода научных изданиях с проходными статьями, тем не менее просто работают, исследуют то, что им интересно. Но кризис жестче всего скажется на «чистой» науке, так как и грантодатели, и госбюджеты уже сильно похудели.

Представители академической науки, как правило, недовольны тем, что «интересной» и «полезной» наукам достается существенно больше ресурсов, чем им, и безуспешно пытаются доказывать технологам, политикам и чиновникам, что они важнее, аргументируя свою позицию главным образом тем, что первооткрыватели тоже были профессорами и академиками и писали статьи в научные журналы.

При этом ученые, занятые своим делом, то есть получением выверенных представлений о мире, оказываются примерно в таком же положении, как и в XVII веке. Их результаты «не интересны», «бесполезны» и не «академически чисты». Но культура научных исследований пока еще жива. Исследователи вынужденно приспосабливаются к обслуживанию политиков и технологов, маскируясь — по ситуации — под полезных, интересных или академических ученых. Они имитируют полезность в прикладных лабораториях корпораций, халтурят в коллективах «интересной науки», занимающихся потеплением-похолоданием климата (а также сохранением биоразнообразия, созданием квантовых компьютеров, мегаускорителей и пр.), или демонстрируют преданность поиску истины при исполнении ритуалов «чистой науки». Ученые изворачиваются для того, чтобы отщипнуть толику от щедрот, выданных благодетелями на понятные им цели, и потратить ее на те наблюдения и эксперименты, которые нужны «на самом деле».

Ученые зависят от корпораций, правительств и современных аналогов феодалов и императоров, финансирующих те направления исследований и виды работ, которые кажутся интересными администрациям фондов, ими учрежденных. А интересы — за немногим исключением — находятся в политической, технологической или личных плоскостях. Так, один из отечественных «олигархов» относительно недавно «дал денег» ученым, занятым действительно интересной проблемой, чтобы они создали эликсир вечной молодости, совсем как какой-нибудь барон во времена Ньютона и Гука.

В целом сложилась ситуация, когда собственно наука как форма получения, хранения и трансляции знания практически погребена под научными дериватами. До недавнего времени казалось, что ситуация безнадежна. Однако кризис, в который постепенно погружается мир, а не только его экономика, дает надежды на восстановление науки как особой, отличающейся от политики, технологии и экономики формы организации социальной жизни и деятельности. Может быть, в результате кризиса модифицируется потребность в результатах «полезной науки». Может быть, «интересная наука» займет подобающее ей место, освободив идеологическое и культурное пространство от своих мифов. Может быть, академическая наука выработает иные формы оценки качества работы, нежели индексы цитирования и научные степени и звания.

И может быть, если технологам и политикам по-настоящему припечет, то они найдут способы прямого обращения с запросами к тем, кто работает, а не просто гордо носит ученые погоны или публикуется в престижных журналах.

Если такое произойдет, то сегодняшняя институциональная организация науки — университеты, институты и академии, гранты и «система научной информации» — уйдет в социальное небытие.

Может быть, развивающийся кризис приведет к тому, что кажущиеся актуальными сегодня — трудами «полезных», «интересных» и «чистых» ученых — проблемы просто перестанут ими быть. Появится другое видение мира, в котором будут иные проблемы, для решения которых то, что сегодня еще считается наукой, не будет нужно. Тогда наука как форма получения и трансляции знания — может быть — восстановит тот драйв, который у нее был до середины ХХ века.

Scientia potentia est

Михаил Гельфанд

«Кризис и наука», очередная антинаучная — в смысле, направленная против науки — статья профессора Высшей школы экономики Симона Кордонского, опубликованная «Полит.ру» ко дню российской науки (каковой имеет место быть в начале февраля, о чем немногие помнят), производит двойственное впечатление. Вроде бы и сделаны какие-то разумные наблюдения, и намерения автора при благожелательном отношении можно посчитать благородными, и направлена она, если читать очень внимательно, против «кого надо», но все это напрочь обесценивается неточностями в приводимых примерах и, главное, ошибочностью основной исходной посылки.

Эта посылка содержится во втором абзаце статьи: «Современная картина мира сформирована усилиями довоенного и первого послевоенного поколений ученых и уже много десятилетий меняется только в деталях», — и на ней основаны многие дальнейшие рассуждения: «Функция существенной части занятых сегодня в науке заключается в подтверждении давно известного… Усилия ученых… направляются на создание бесконечно малых приращений к этой картине мира, а не на ее изменение… Полезная наука (термин автора. — М.Г.) в большей своей части основывается на работах ученых первой половины ХХ века». Все это полная ерунда.

Пропаганда, она же ликбез

Из текста статьи можно было бы подумать, будто профессора Кордонского подводит неосведомленность, незнание современных естественных наук хотя бы даже на уровне хорошего научно-популярного журнала (или лекций на «Полит.ру»). Скажем, биология (исходная сфера исследовательских интересов С.Г. Кордонского) переживает не просто расцвет, а «перманентную революцию», связанную с непрекращающимся потоком очень глубоких открытий.

Одним из самых ярких примеров области, в которой «картина мира» была построена практически с нуля — и продолжает активно достраиваться, — является иммунология. Были описаны молекулярные и клеточные механизмы порождения фантастического разнообразия антител и рецепторов клеток иммунной системы. Стало ясно, каким образом организм готов бороться с ранее не знакомыми ему патогенами и как устроена память иммунитета, позволяющая быстро реагировать на уже известные. Стало ясно, как организм отличает свои белки от чужих и как при сбое этого механизма возникают аутоиммунные заболевания. На этих исследованиях базируется множество медицинских приложений — упомяну лишь создание моноклональных антител, применяемых при лечении некоторых видов рака, и метод комбинирования радиотерапии и пересадки костного мозга для лечения рака крови.

Столь же мощное продвижение, и тоже имеющее как фундаментальную, так и практическую составляющую, было сделано в понимании молекулярно-генетических механизмов развития рака, обнаружении раковых маркеров, онкогенов и антионкогенов, описании сигнальных путей клетки, нарушения которых ведут к раковому перерождению. Фактически все современные методы лечения, существенно снизившие смертность от рака, в той или иной мере основываются на фундаментальных молекулярно-биологических работах последних десятилетий.

Теперь генная инженерия. Кордонский неявно упоминает ее, говоря о генно-модифицированных организмах, но «забывает» про биотехнологию, в том числе про то же производство лекарств. Полезно знать, что основной инструмент, который используется при генной инженерии, так называемые рестриктазы, был открыт при изучении совершенно фундаментальной задачи взаимодействия бактерий и заражающих их вирусов (бактериофагов).

Надо еще чего-нибудь совсем свежего? Извольте. Определение геномных последовательностей сотен различных организмов существенно изменило наше представление о молекулярных механизмах эволюции, самых первых ее этапах (концепция «мира РНК»), происхождении сложной клетки (имеющей ядро и митохондрии — потомки бактерии-симбионта), происхождении многоклеточности. Прямо на наших глазах начинается массовое определение индивидуальных геномов человека, что, помимо научных открытий, сулит плохо осознанные социально-психологические последствия. Вот о чем стоило бы писать и что полезно было бы обсуждать.

Молекулярно-биологическая и эволюционная «картина мира» еще толком не построена. Одним из важных последствий появления новых методов исследования стало понимание того, как мало мы на самом деле знаем про устройство клетки и функционирование генома. Биология переживает настоящую смену парадигмы, становясь наукой, богатой данными. Возникают целые новые области, такие как системная биология и разнообразные «омики» (геномика, протеомика и т.д.), и даже со скидкой на моду и шумиху ясно, что уже через несколько лет сам способ занятий биологией сильно изменится — он меняется уже сейчас.

Мелкие несообразности

На фоне глубокой ошибочности основного тезиса конкретные логические неувязки и неточности концепции статьи кажутся уже и не столь важными. Но все же стоит перечислить хотя бы некоторые из них.

Говоря про «интересную» науку, автор одинаково саркастично отзывается об исследованиях изменений климата (можно обсуждать, каковы могут быть их причины, темпы и последствия, но сам факт следует считать установленным), необходимости «сохранения исчезающих видов» (кавычки автора; что плохого он нашел в исследованиях биоразнообразия и почему не надо сохранять исчезающие виды и — что даже более существенно — исчезающие экосистемы, не сказано) и страшилках про генно-модифицированные организмы (которые действительно по большей части принадлежат к маргинальной околонаучной среде, хотя влияние ГМО на экосистемы и биоразнообразие — это вполне содержательная проблема).

Филиппики против «чистой науки» можно было бы счесть разумными, если бы соответствующий раздел не оказался написан так, что воспринимается как направленный против фундаментальной науки вообще. Анекдотически выглядит фраза про «публикацию тривиальных результатов в изданиях с высоким импакт-фактором». Как член редколлегий, да и просто автор ряда «изданий с высоким импакт-фактором», докладываю читателям, что в них иногда публикуются неверные и даже, хотя очень редко, сфальсифицированные результаты, но вот пропихнуть туда что-то тривиальное само по себе весьма нетривиально. Столь же забавно высказывание о том, что большую часть содержания современной науки составляет «совокупность взаимных ссылок и цитирований». Вот уж нет. Современная наука — очень жесткая, если не сказать жестокая система. В ней действует знакомый из «Алисы в Зазеркалье» Льюиса Кэрролла «эффект Красной королевы»: даже для того, чтобы просто оставаться на месте, надо очень быстро бежать. В молекулярной биологии среднее время, когда статью помнят и цитируют, составляет два-три, много четыре года.

Наука чистая и не очень

Где-то ближе к концу текста оказывается, что существуют еще ученые-исследователи, занимающиеся настоящим делом. Тут становится ясно, что «чистая наука» статьи «Кризис и наука» — это то, что называлось «академическая наука» в предыдущей статье того же автора, «Служение истине и инновационное развитие» (Полит.ру. 2008. 28 мая). В ней столь же последовательно проводится другое разграничение — между академической наукой (представленной, как сказано, «иерархией членов академий») и научным сообществом (определяемым как «совокупность продуктивных ученых»). И опять: вроде бы какие-то наблюдения верны, но все в целом основано на ложных посылках.

Автор путает чернильную завесу, которую, как каракатица, выпускает при опасности академическая верхушка, с самой каракатицей — и потому щелкает зубами в пустоте. Все остроумные описания академических иерархий и церемоний, культа «служения истине», бесполезности этого служения для «инновационного развития» — все это не о том.

Ситуация куда более проста и печальна. Если бы дело было просто в воспроизводстве академических традиций и иерархии, это было бы еще полбеды. Все-таки многие из академиков старшего поколения — это действительно крупные ученые, многие из них еще помнят, как устроена настоящая наука, а некоторые до сих пор ею занимаются (сам Кордонский оговаривается, что научное сообщество имеет непустое пересечение с академической наукой). Проблема в тех, кто идет им на смену: в поколении циников и лгунов. Нет никакого служения никакой истине, и культа такого уже давно нет даже на словах. Эти люди вовсе не отговариваются от требований принесения пользы народному хозяйству своими высокими, чисто научными идеалами — они спокойно врут про внедрения и инновации. Академия тут ни при чем, даром что наиболее выдающиеся деятели этого жанра как раз имели и имеют большие проблемы с избранием в академики. Научное сообщество кормится остатками не с академического стола — несоизмеримо большие деньги распределяются на то самое «инновационное развитие», о котором печется профессор Кордонский, и именно с проповедниками этого развития приходится вступать в противоестественные и недобровольные союзы нормальным ученым.

Есть и другая сторона этой проблемы — многие тысячи научных сотрудников, занимающихся наукой прошлого века, измеряя одни и те же никому не нужные величины на допотопных приборах. Многих из них надо не осуждать, а жалеть — не только их вина, что они уже не могут и не смогут по-другому. Похоже, именно их имеет в виду Симон Кордонский, когда пишет — в обеих статьях — о бесплодном служении культу чистой науки. Но используемый им для этого метафорический и потому неминуемо неточный язык не дает возможности рассматривать эту проблему на содержательном уровне. Что с ними делать-то? Поувольнять? на пенсию? замучить кризисом? — это даже не обсуждается.

Столь же неточно противопоставление науки прикладной и фундаментальной (в последнем тексте — «полезной» и «чистой»). Мысль о том, что многие проблемы российской науки происходят из-за неразличения этих областей деятельности, совершенно правильная: существующая система дает (не всем, конечно) возможность не заниматься толком ни одним, ни другим, объясняя отсутствие статей прикладным значением, а отсутствие внедрений — фундаментальной важностью. Но вывод из этого делается странный. «Чиновники понимают науку как… совокупность бюджетных организаций, результатом деятельности которых должны быть некие знания, новации, изобретения, технологии и изделия, которые могут быть вовлечены в государственный оборот и служить развитию народного хозяйства», — пишет Кордонский. И далее: чиновники «не считают возможным оплачивать „красивые результаты и эффекты“, если они воспроизводятся только в лабораторных условиях». Это очень недалекие чиновники, не умеющие смотреть на полшага вперед.

Дело даже не только в том, что, как это ни банально, практически полезный результат часто выплывает в совершенно неожиданных местах (как пишет сам Кордонский, нынешняя российская система, сформированная теми самыми чиновниками, не может таким результатом с толком распорядиться). Дело еще и в том, что сильная фундаментальная наука служит (в нашей ситуации точнее говорить: должна служить) источником кадров для высокотехнологических областей экономики — как просто через преподавание, так и, что даже важнее, через переток в промышленность людей, которым «поставили мозги» в хороших лабораториях. И в том еще, что кто-то должен отслеживать происходящее в мире — ну хотя бы банально уметь читать научные журналы и понимать, что в них написано. И хорошо бы кто-то понимал, что никакие инженерные решения не отменяют законов природы, как бы этого ни хотелось, скажем, оборонным ведомствам (поговаривают, что там заметные средства тратятся на разработку оружия, основанного на торсионных, психотронных и подобных излучениях, — врут, наверно).

Кстати, об оборонке. Профессор Кордонский с одобрением вспоминает «почтовые ящики» советского времени, в которых, по его словам, «создавалась существенная часть стратегически важных научных результатов и основывающихся на них „изделий“». Вопрос о соотношении работников и бездельников в советских отраслевых, тем более военных НИИ в сравнении с академическими выходит за рамки моей компетенции. Но вот что показательно: термин «бег по осыпи», когда невыполнение обещаний компенсируется еще более масштабными обещаниями, пришел как раз из этой среды.

Сказанное выше никоим образом не является попыткой противопоставить фундаментальную и прикладную науку. Более того, вполне можно представить себе ситуацию, когда государство и общество заинтересовано в первоочередном развитии именно прикладных исследований. Но вот что смертельно опасно, так это под разговоры об инновациях и неправильной «чистой» науке похоронить те остатки настоящей фундаментальной науки, которые еще сохранились в России. К сожалению, статьи Кордонского могут быть восприняты именно как манифест похоронной команды.

Рецепты

Симон Кордонский полагает, что происходящий кризис позволит освободить настоящую науку от наслоений науки «интересной» (читай, трепачей и жуликов) и «чистой» (читай, академической и научно-административной верхушки).

Боюсь, что нет. Биологи знают, что при разного рода потрясениях наиболее живучими оказываются сорняки, крысы и тараканы. В любом случае приблизительные и туманно-метафорические тексты, подобные двум рассмотренным статьям, не только не помогают, но прямо мешают настоящей науке выживать в борьбе против тех самых трепачей и рвачей. Ошибка в определении цели не просто приводит к напрасной трате боеприпаса — огнем накрывает своих. Делая абстрактный и безадресный тепель-тапель академическим бронтозаврам, профессор Кордонский расчищает площадку для хищного молодняка. Не нужны, даже вредны призывы «пусть сильнее грянет буря» — нужна кропотливая работа по выстраиванию конкурсных механизмов, по организации честной экспертизы, по борьбе с административным ресурсом, по разрушению бюрократических рогаток. И надо понимать, что это будет работа с переменным успехом.

В прошлом году были опубликованы правила конкурсов программ РАН — это победа. Сами конкурсы почти во всех программах были фиктивными — поражение, но не окончательное. Ввели в Федеральный закон о госзакупках (94-ФЗ) положение о том, что победить в конкурсе на проведение научных исследований могут сразу несколько проектов, и потому конкурс может быть объявлен по широкой тематике, — победа (поскольку иначе победитель практически однозначно определяется самой формулировкой темы). Сам этот закон, точнее, то, что научные исследования финансируются правительством по тем же правилам, что закупка сапог, — даже не поражение, а катастрофа. Федеральная целевая программа по научным и научно-образовательным кадрам — победа. То, что, по всей видимости, не удастся ее провести по разумным правилам (привет от закона о госзакупках) — поражение. Заменяют в РФФИ непонятный и непрозрачный конкурс «ориентированных фундаментальных исследований» на приличного размера проекты по выделенным направлениям — победа, но, похоже, пиррова: список этих направлений и рубрикаторы по каждому из них определялись где-то за кадром, и потому не видно оснований надеяться, что конкурс по ним будет проведен сколько-нибудь честно.

Есть ли продвижение вперед, если усреднять по большому промежутку времени и по разнообразным событиям, — не знаю. Временами кажется, что постепенно ситуация улучшается, временами — что нет. Хуже не становится, потому что не очень есть куда. Впрочем, оптимисты говорят, что есть…

Фотография на обложке:
Модель зонда Луна-3 на выставке достижений народного хозяйства СССР в Академии наук в Москве, 1960 г.
Sovfoto / Getty Images