<…>

Смею утверждать, что при успешной имитации формы города собственно городское начало в России словно бы органическим образом отсутствовало прежде и отсутствует напрочь теперь. Это шумное заявление можно было бы счесть не столь существенным — мало ли чего не было и нет в России либо как бы было, но в действительности и не было, вроде сталинской Конституции! Однако есть основания думать, что без постижения уникальной природы российского «нонурбанизма» разобраться в особенностях местной культуры и тем паче в механике образа бытия трудно или вообще невозможно.

<…>

Излюбленным поводом самоудовлетворения отечественных историков издавна служило упоминание того, что в варяжских странах Русь во время оно именовалась Гардарики. По причине застарелой нелюбви к иноземным наречиям отечественные историки без затей переводили это звучное слово как «страна городов», и хотя усилиями А. Гуревича смысл слова «гард» обрел исходное свое содержание, на мифопоэтику россики в стиле Б. Рыбакова и его бесчисленных аспирантов это не повлияло ничуть. Гард, или, если уж быть точным, гърд (g'rd), был и есть прямой и очевидный эквивалент города-ограды, огороженного двора свободного крестьянского рода — не более, но и не менее того. Однако же привязанность к отчаянной модернизации, в силу которой слово «город», в переводном с европейского смысле urbs, или town, или stadt, оказалось заброшено в глубь полулегендарной начальной истории России, не может ничего потерять в случае столкновения с историко-филологическим розыском: очень хочется, чтобы города были, чтобы их было много — значит, они были. В связи с этим обычнейшим приемом археологов было и остается манипулирование попеременно двумя словами: «город» и «городище» — их как горячую картофелину перебрасывают с руки на руку до тех пор, пока утомленный читатель готов будет смириться с чем угодно, будь то уравнивание огороженной территории с застроенной или утверждение типа «Если феодальные усадьбы представляли собой плотно застроенные и обжитые укрепленные пункты, то городища — центры волостей, по-видимому, не использовались постоянно в качестве поселений. Это были пункты сбора дани, здесь вершился суд, объявлялись княжеские распоряжения и т. п.» (Седов В.В. Городища Смоленской земли // Древняя Русь и славяне. М., Наука, 1978. С. 147).

Города в европейском смысле худо укоренялись на российской территории в любой период ее никогда не завершаемого освоения, потому и с городской формой культуры у нас постоянные трудности, и само ее наличие было и остается под вопросом. Под городской культурой Европой уже лет пятьсот понимается (с обязательными реверансами в адрес экзотических регионов) культура вообще — особая среда порождения, распространения и обмена ценностей между относительно свободными гражданами, каковых греки именовали «политеи» или причастные к политике.

<…>

При имитации формы города происходит натуральное высвобождение от последних следов реальности человеческого существования, и композирование в почти картографическом масштабе не сдержано почти ничем. Поскольку же размеры тела архитектора от этого не зависят, а изображать планировку принято на доске, легко понять, что работать на планшете с габаритами больше чем 2х3 метра нельзя технически. Чтобы поместить суперслободу на таком планшете, остается уменьшать масштаб изображения и рисовать форму города в масштабе 1:10 000. В таком масштабе обычная улица шириной метров 12–20 должна быть представлена полоской 1,5–2 миллиметра, т.е. быть почти неразличимой с того расстояния в несколько метров, с которого принято глядеть на генеральные планы при обсуждении с экспертами или во времена визита большого начальства. Вполне естественно при этом оказывалось воспроизводить «форму проспекта», придавая ему ширину 300 метров, и соответствующих габаритов «форму площади», а затем уже возникало естественное стремление сочинить присутственные места так, чтобы и их габариты соответствовали пространственной ситуации. Поскольку же в свою очередь, за исключением партийного дома и дворца культуры, зал которого был нужен для конференций, никакое более «общественное» строительство не финансировалось, в гигантской слободе воцарился пустырь — форма пустыни или «дикого поля».

Слобода, довольно успешно имитирующая форму города, — основа иллюзорной вещественности российского нонурбанизма.

Впрочем, и здесь нет качественной новизны. Перепланировка поселений под европейскую «форму города» при Екатерине Второй и Николае Первом также осуществлялась по планам, составляемым лишь в отношении к листу бумаги, нередко срочно и заочно. Так, в славном Тихвине главная площадь обнаружилась с перепадом высот в три сажени между противоположными ее сторонами: рисовали на плоскости столь спешно, что ввиду отсутствия данных топографической съемки таковыми было естественнее всего пренебречь, положившись на милосердие Создателя и утрату монаршего внимания к результатам подписанных сугубо концептуальных решений. Точно так же при устройстве главных площадей Полтавы или Петрозаводска изображалась «форма площади», круг в первом случае, овал во втором, но если петрозаводский овал окаймлен хотя и заниженными, но как-то соответствующими пространству корпусами присутственных мест и губернаторского палаццо, то в Полтаве посреди города — своего рода модель поля, напоминающая о том, что наши предки некогда удалились в леса именно из степи, уступив «поле» натиску скотоводов.

И тогда причина была проста и сугубо инструментальна: при изображении кварталов новой «формы города» было ясно, что изображается интервал между проездами, который в дальнейшем будет заполнен огородами на 3/4, а постройками на 1/4, но логика рисунка такова, а форма прямоугольника обладает такой магической силой, что получить «форму площади» при этом можно было одним способом. Под второстепенную площадь «изымается» прямоугольник квартала, под главную — двух или четырех кварталов. Все очень просто.

Таким же образом поступали и при проектировании суперслобод, но «кварталу» Тольятти назначили габарит по сетке 1000х1000 м, а в Набережных Челнах ограничились созданием «островных» групп, прозванных жилыми комплексами. Проездам даже назначили позже имена, но те не приживались, и почтовый адрес определялся просто: комплекс № 23 и т. п. Под играющей рукой зодчего, рисовавшего форму города по вдохновению, ибо оснований делать иначе не было никаких, возникла структура, ставшая питательной средой для молодежных гэнгов, отстройка коих осуществилась сама собой — по «комплексам».

Слобода, довольно успешно имитирующая форму города, — основа иллюзорной вещественности российского нонурбанизма.

<…>

То, что городское начало, а вместе с ним западный цивилизационный стандарт не могут самопроизвольно прорасти из самодвижения слободского континуума отечественной культуры, для меня очевидно. То, что способность культуры прорастать на субстрате слободы, в лучшем случае к ней безразличном или, скорее, враждебном, полностью зависит от подключенности механизмов отечественной культуры к ее (культуры) мировому механизму, доказуемо хотя бы «от противного». Реальный вопрос заключается в том, вечна ли схема слободской организации субстрата культуры в пространстве России, могут ли относительно устойчиво существовать «острова» городского начала, узлы чужеродной цивилизованности внутри панслободы, или их рассасывание и втягивание вовнутрь не отвратимы никакими ухищрениями?

Изображение на обложке: План Санкт-Петербурга из книги «Путешествия в Польшу, Россию, Швецию и Данию», 1802 год, с.12 / British Library / Flickr