Три платформы

— К приватизации Россия шла не прямо, а через «перестроечные» законы о государственном предприятии, об аренде, через введение выборности директоров. Что определило такой извилистый путь?

— К концу 1980-х годов в стране в более или менее структурированном виде были представлены три идеологические платформы. Одна требовала проверять по-андроповски, почему люди гуляют на улице, а не вкалывают на работе, и вообще, навести порядок под лозунгом «Да здравствует Иосиф Виссарионович Cталин!». Иногда в более жестком, иногда в более умном виде, но в целом примерно так. Вторая сводилась к тезису: «Ленин — хороший, Сталин — плохой». При этом у самого Ленина «военный коммунизм» 1918–1920 годов был вынужденным, а вот поворот к нэпу с 1921 года и есть настоящий Ленин. На этой платформе вырастал и «социализм с человеческим лицом», и собственно рыночный социализм. Скажу сразу, что некоторые из нас (в том числе я сам) начинали именно с этого. Третья платформа — капитализм, путь развития, основанный на частной собственности и демократии. Каждая из платформ имела свою историю.

На идеологии возврата к сталинизму останавливаться не буду. О ней, как и о любой человеконенавистнической идеологии, нечего особенно говорить, и так все понятно. Напомню только то, что за сталинской идеологией стояли 70 лет тотального промывания мозгов с «железным занавесом», намертво закрывшим страну от мира. Не надо думать, что сталинисты были только в ЦК КПСС, КГБ и военно-промышленном комплексе. С середины 1980-х годов вырезанный из газетки портрет Сталина можно было увидеть на лобовом стекле автомобиля во многих городах страны. И в политическом раскладе сил у сталинистов были серьезные позиции, что показал путч ГКЧП в 1991 году. Правда, им же они себя и погубили.

Говоря об идеологии рыночного социализма, надо понимать, что советская элита в лучшем смысле этого слова — интеллигенция — в своем идейном развитии со дня смерти Сталина прошла сложный путь: сталинские «морозы» — эренбурговская «оттепель» имени Хрущева — брежневский застой — горбачевская перестройка. Логика продвижения состояла в переходе от абсолютно авторитарной идеологии с предельно рублеными этическими категориями типа «свой — чужой», «если враг не сдается, его уничтожают» к более сбалансированной, человечной.

На этом пути особую роль сыграли советские «шестидесятники», вобравшие в себя многое: от мыслей, идей и мировоззрения лидеров художественной интеллигенции Окуджавы, Хуциева, Аксенова, Неизвестного, Вознесенского, Евтушенко до экономических теорий рыночного социализма. За ними стояло не просто советское, а скорее общесоциалистическое движение, лидером которого была Чехословакия. Да и значительная часть западноевропейской элиты умеренные левые идеи воспринимала с глубокой симпатией. Стремление к рыночному социализму привело к «Пражской весне» 1968 года. Эта идеология лежала в основе программы реформ в Чехословакии, сформированной на базе серьезных экономических работ Отто Шика, и не только его. Ответом СССР на движение к социализму с «человеческим лицом» был ввод танков в Прагу 21 августа 1968 года, который стал страшным ударом для «шестидесятников» и вылился в одно из самых ужасных моральных поражений СССР за всю его историю.

В самом Советском Союзе эти события привели к уходу идеологии рыночного социализма в полуподполье. Она не была разрешена, но была и не вполне запрещена. Лучшие интеллектуальные силы советской экономической науки (Аганбегян, Заславская, Шаталин, Попов, Петраков, Бунич и др.) отстаивали идеи рыночного социализма. Советская экономическая реформа 1965 года, конечно, не была рыночной, но содержала в себе вектор разворота от сталинского планирования к более либеральному «хозрасчету». К 1987–1989 годам из парадигмы рыночного социализма произросли конкретные экономические предложения, воплотившиеся в законы «О государственном предприятии (объединении)» и «О кооперации», в законодательство об аренде. К тому времени за этим идеологическим направлением были 25 лет развития, лучшие умы в советских общественных науках, симпатии большинства интеллигенции, определенный авторитет в ЦК КПСС и правительственных кругах.

А мы были, пожалуй, единственной серьезной командой, отстаивавшей третье идеологическое направление — капитализм. Ужасное слово, для употребления в России надо бы придумать что-нибудь получше. Как, впрочем, заменить и слово «собственник». В нашей стране слова порой приобретают мистическое значение. Кстати, одна из наших ошибок была в том, что мы стали опираться на термин «собственник», а надо было — на слово «хозяин», которое в русском языке имеет совершенно иные корни, иное звучание. «У завода должен быть хозяин» — это было бы понятно каждому. Я помню, что даже в советские времена в нас пытались воспитать «чувство хозяина». Правда, по этому поводу был и анекдот: «Воспитать чувство хозяина у советского человека — то же самое, что воспитать чувство льва у зайца».

А если серьезно, то с какого-то момента нам стало ясно, что социалистическая модель является внутренне сбалансированной, целостной. Невозможно экономику сделать по-настоящему эффективной, не затронув ее социалистических основ. Если вы предлагаете улучшить качество социалистического планирования за счет введения нормативного метода, то можете ограничиться кооперативами и арендой. Если же вы предлагаете вводить свободные цены, то вам придется осуществить макроэкономическую финансовую стабилизацию и ввести полноценную частную собственность. Именно в этом мы и расходились с другими экономическими платформами. Сторонники рыночного социализма соглашались с частной собственностью максимум для продовольственного ларька, но никак не для гигантов социалистической экономики. Настоящий, серьезный спор с ними был малореален просто потому, что наша позиция находилась уж точно и за пределами экономического мейнстрима, и вообще за гранью дозволенного.

Конечно, за нашим подходом был мировой опыт. Но, с одной стороны, он был скрыт за «железным занавесом», с другой — его приложение к России никто, кроме нас, всерьез не прорабатывал. Только у нашей команды (питерской и московской ее частей) за плечами было десять лет профессиональной работы в выработке ответа на вопрос: как провести подлинные рыночные реформы в реальных российских условиях? В этом была и наша сила, и наша слабость. Сила — в том, что у нас не было достойных конкурентов по степени профессионального продвижения в каждой из сфер реформирования и в понимании его общей логики. Но неизбежная в такой ситуации слабость — конструктивного оппонирования, которое объективно было бы крайне полезно, получить нам было просто не у кого.

— Не у кого внутри страны, но в странах Восточной Европы уже тогда бушевали страсти по поводу предстоящих реформ и приватизации.

— Да, это так. Именно поэтому мы много времени и сил потратили на западных экономистов-советологов. К сожалению, в большинстве своем они представляли собой довольно маргинальное направление западной экономической мысли, да к тому же, как правило, были вполне левыми. В конце 1980-х годов мы стали добираться до живых классиков — лидеров мировой экономической мысли. Для этого особенно много сделали Егор Гайдар и Петр Авен. Я сам провел почти весь 1988 год на стажировке в Венгрии, где познакомился со всеми столпами венгерской экономической мысли (а они были, пожалуй, лидерами во всем социалистическом лагере), с тогда еще молодым и опальным ученым Вацлавом Клаусом из Чехословакии. У нас были хорошие контакты с ведущими польскими экономистами. Это было важно, хотя наши базовые представления к тому времени, пожалуй, уже сформировались.

Помню, как на конференции в Шопроне (Венгрия) схлестнулись сторонники приватизации и рыночного социализма. В центре — проблема инвестиций, с которой столкнулась Югославия, чья экономика была основана на кооперативной собственности. Впрочем, аналогичные проблемы были у производственных кооперативов по всему миру. Собственники-рабочие скорее проголосуют за рост заработной платы, чем за снижение себестоимости и увеличение прибыли. Они предпочитают потреблять сегодня, чем вкладывать в новые станки, которые окупятся лишь через несколько лет. Они против модернизации предприятий. И это противоречие в рамках социализма неразрешимо. Ну, а если полноценная рыночная экономика невозможна без частной собственности, значит, нужна технология перехода к ней, то есть приватизация.

Узкое окно возможностей

— Но была ли приватизация в России исторически неизбежна?

— К началу 1990-х годов приватизация была предопределена уже потому, что государство к тому времени предельно ослабело, по сути, перестало существовать. Из него вытащили стержень под названием КПСС, у людей исчез страх перед репрессиями. А интересы остались. Но если есть интересы и нет ни законов, ни государства, ограничивающего аппетиты, то социальные группы реализуют свои интересы предельно агрессивно. Проблема была в том, как ввести в цивилизованные рамки номенклатурную приватизацию, незаконную и неуправляемую.

Анализируя тогда, кто в советских политических реалиях конца 1980-х — начала 1990-х годов был заинтересован в приватизации, мы пришли к несколько неожиданному для того времени, да и для самих себя, выводу: это чиновники, номенклатура. Не случайно самыми внимательными слушателями лекций о стратегии экономических реформ были участники партхозактивов — другим аудиториям это было не очень интересно. Номенклатура начала первой из всех социальных сил в стране осознавать, что такое собственность. А поскольку именно у нее были реальные рычаги управления собственностью, она и стала ими пользоваться по мере ослабления государства не только для управления, но и для овладения ею. Это явление с конца 1980-х годов получило название «номенклатурная приватизация».

Номенклатурная приватизация использовала разнообразные финансово-юридические технологии, самая «честная» из которых — аренда с выкупом. Скажем, директор крупного предприятия учреждал в партнерстве со своим племянником какое-нибудь ООО «Василек» с уставным капиталом в тысячу рублей, большую часть которого составлял «интеллектуальный вклад» самого директора. Затем он сдавал «Васильку» в аренду активы своего предприятия с правом выкупа по балансовой стоимости — иными словами, за копейки. Через месяц «Василек» их выкупал в строгом соответствии с договором, не нарушая ни Уголовного кодекса, ни даже административного законодательства, то есть абсолютно законно.

— Если такая номенклатурная приватизация уже разворачивалась к началу 1990-х годов массово, то как здесь можно было навести порядок?

— Действительно, окно возможностей было крайне узким, а диапазон допустимых действий — предельно малым. Противостоять этому лавинообразному потоку, попытаться ввести его в цивилизованное русло должна была «кучка завлабов» в Белом доме. Реализовать можно было только такие методики и правила, которые вписывались в структуру интересов существовавшей социально-политической среды.

Можно писать и даже издавать указы и законы, которые чрезвычайно глубоки и абсолютно справедливы, но они просто не будут никем исполняться. Либо ты находишь интеллектуальный ресурс выстроить осмысленную концепцию приватизации, которая более или менее вписывается в действующий в стране расклад сил и не упускает при этом цели — создания частной собственности в России. Либо ты — очередной маниловский прожектер, которых в нашей истории было предостаточно.

В любом случае надо ясно понимать, что ресурс принуждения к исполнению написанных законов в то время был близок к нулю. К сожалению, абсолютное большинство всех последовавших затем, вплоть до настоящего времени, дискуссий о том, что тогда было сделано правильно, а что неправильно, не учитывает эту простую истину.

— А как в эти реалии уложить дискуссии о денежной и безденежной приватизации?

— В 1987 году, когда Виталий Найшуль изложил на нашем семинаре в Репине концепцию ваучерной приватизации, мы с Егором Гайдаром разгромили ее до основания. Еще бы: слишком простая схема для сверхсложной задачи. Неизбежно будут миллионы обиженных и недовольных. Нет понимания разницы между химической промышленностью, макаронной фабрикой и сельским хозяйством, не учитывается их состояние. В общем, всё — кони, люди — смешано в кучу, налицо грубость и очевидная примитивность подхода и, как неизбежное следствие, самое ужасное для нашего народа — несправедливость. Мы были горячими оппонентами ваучерной приватизации и сторонниками более разумной, справедливой и последовательной денежной приватизации. Собственно, с этого мы и начали: в начале 1992 года запустили ее в розничной торговле, применительно к магазинам. Только на этом маленьком кусочке госсобственности тогда и можно было реализовать денежную схему.

Но уже весной 1992 года стало понятно, что в тех конкретных условиях денежные схемы, пусть объективные и справедливые, просто не впишутся в реальный расклад социально-политических сил в стране и не сработают. По сути, тогда сформировавшееся политическое окно возможностей выглядело просто: реальную большую приватизацию можно было разворачивать в 1992 году только на основе безденежной схемы. Можно привести фундаментальные аргументы в обоснование этой позиции. Упомяну лишь самый очевидный и бытовой: у людей просто не было денег — в объемах, хотя бы сколько-нибудь сопоставимых с совокупной стоимостью всей государственной собственности в стране. Поэтому я вынужден был признать, что прав не я, а Найшуль.

На этой же концепции базировался и принятый по предложению председателя подкомитета по приватизации Петра Филиппова Верховным советом РСФСР в июле 1991 года закон «О приватизации государственных и муниципальных предприятий в РСФСР», в основу которого был положен принцип бесплатного раздела государственной собственности между всеми россиянами. В этой логике мы и вынуждены были выстроить «большую приватизацию» — массовое преобразование средних и крупных государственных предприятий в акционерные общества и продажу их акций в частную собственность, начавшуюся с осени 1992 года.

— Эффективных собственников в результате ваучерной приватизации мы так и не получили.

— Мы и не рассчитывали на это при первой волне собственников. Гораздо более важно, что в саму технологию создания института собственности мы встроили ген развития, который рано или поздно должен был к этому привести. Что, как известно, и произошло: сегодня практически не осталось собственников, не способных управлять своими активами или привлечь для этого профессионалов. Считаю, что важнейшее значение для этого имело правильное прохождение развилок в двух сложных узлах приватизации: один из них связан с приватизационными чеками, другой — с собственностью трудового коллектива.

— Расскажите об этом подробнее.

— В соответствии с уже упомянутым российским приватизационным законодательством 1991 года каждый гражданин страны должен был открывать в Сбербанке именной приватизационный счет (вклад), который нельзя было ни передать друг другу, ни продать, переведя в деньги. Такая конструкция, ставшая результатом компромисса с левыми при принятии закона, убивала главное требование к этому активу — ликвидность, тем самым уничтожая всякую надежду на зарождение фондового рынка, да и вообще эффективной частной собственности в стране. Кроме того, приватизация через сбербанковские счета была и организационно трудно реализуема. Руководители Сбербанка в частных беседах говорили о неподъемности этой задачи для банка и явном нежелании заниматься этим гигантским и очень рискованным проектом.

Представьте себе, какую бюрократическую махину нужно было выстроить, какие трудности испытывали бы граждане, открывая эти счета в каждом городе и в каждой деревне, а затем обеспечивая сложнейший набор транзакций по их многократным переводам для приобретения пакетов акций разных размеров в каждом из приватизируемых предприятий страны! Сам по себе этот инструмент — приватизационные счета в Сбербанке, — скорее всего, создал бы технический коллапс, который легко мог угробить весь проект.

Мы отказались от именных приватизационных счетов и Указом Президента РФ от 14 августа 1992 года № 914 ввели приватизационные чеки, которые потом журналисты назвали ваучерами. Свободно обращавшиеся приватизационные чеки создали реальную основу для становления важнейших институтов фондового рынка. Ваучеры стали котироваться на первых организованных рыночных площадках — биржах, дав серьезный импульс их развитию. Курс ваучера ежедневно отслеживала вся страна вместе с курсом доллара. Появилась возможность концентрации капитала. Ваучеры — это ее начало. Именно тогда возникли инвестиционные фонды, сформировались тысячи профессионалов, многие из которых и сегодня работают на фондовом рынке. Наш российский фондовый рынок на всем пространстве СНГ и по сей день является самым развитым. Ну, а те, кто не хотел задумываться об инвестициях в акции, могли просто продать свои приватизационные чеки на рынке.

Считаю, что мы правильно прошли развилку «именные приватизационные счета или свободно обращающиеся приватизационные чеки».

— Что произошло с собственностью трудовых коллективов?

— Здесь была развилка, содержавшая в себе смертельный стратегический риск. Давление на перераспределение собственности в пользу трудовых коллективов было очень мощным по простой причине. Реально за этим привлекательным в то время лозунгом в основном стояли директора. Наша задача была в том, чтобы, пойдя навстречу этому давлению, не выплеснуть с водой ребенка, то есть не создать кооперативный социализм вместо советского.

В значительной степени именно этого требовал от нас Верховный Совет весной 1992 года, ставший к тому времени намного более левым. Нам пришлось уступить: появилась так называемая «вторая модель» приватизации с передачей 51 % акций трудовому коллективу. Только в нее была встроена маленькая деталь: мы отдавали 51 % акций не трудовому коллективу, а членам трудового коллектива. Тем самым развилка «собственность трудового коллектива или собственность члена трудового коллектива» тоже была пройдена правильно. По сути, здесь мы реализовали одно из фундаментальных отличий между капитализмом и «рыночным социализмом», о чем говорилось выше.

Эти решения и обеспечили в конце концов приход эффективных собственников. И «новые русские», бывшие символом нашего капитализма в 1990-е годы, оказавшись не в состоянии обеспечить прибыльность своих предприятий, уступили место более способным.

В обоих случаях — и с ваучерами, и с трудовыми коллективами — содержательные, интеллектуальные развилки мы за много лет до этого продумали на несколько слоев вглубь. Даже в тех случаях, когда приходилось приспосабливать технологию их реализации и свои предпочтения к политическим реалиям, мы, как правило, опирались на заранее продуманные для каждого случая сценарии. А вот добиваться необходимых решений приходилось в крайне жестких политических баталиях в условиях стремительно обострявшегося нашего противостояния с «красневшим» на глазах Верховным советом. И если еще весной 1992 года нам каким-то чудом удалось получить большинство в Верховном совете по вопросу о собственности членов трудовых коллективов, то уже к лету это стало невозможно. Для решения вопроса о ваучерах пришлось воспользоваться временными чрезвычайными полномочиями президента (которые вскоре истекли) и вводить приватизационные чеки его указом в августе 1992 года. И сделать это надо было юридически филигранно точно, но так, чтобы не дать Верховному совету воспользоваться своим правом вето на такие решения. Мы прошли тогда буквально «на волоске».

— Анатолий Борисович, есть ли примеры ошибочного прохождения подобных развилок?

— Да, есть. Наиболее крупная наша ошибка — создание чековых инвестиционных фондов (ЧИФов). Мы считали, что если серьезно проработать нормативную базу для этого финансового института, то он поможет правильно вложить чеки тем «бабушкам», которые не хотели их продавать, но и не готовы были анализировать достоинства и недостатки конкретных предприятий. Мы вложили много сил и времени в разработку нормативной базы и в запуск ЧИФов. Очень радовались, когда были созданы первые из них и вышли с телевизионной рекламой для привлечения чеков у населения. Всего появилось несколько сотен ЧИФОв, они собрали более 40 млн чеков.

Провалились практически все: частично — из-за профессиональной неготовности многочисленных кадров, частично — из-за банального воровства. Сейчас я понимаю, что для контроля над таким институтом надо было выстроить систему, сопоставимую с банковским надзором (который и сам-то сформировался в России только к концу 1990-х годов). Тогда ничего подобного построить было просто невозможно. Провал ЧИФов был оглушительным: все 40 млн человек ощутили себя просто обманутыми, и справедливо. Этот провал оказал огромное влияние на формирование общего негативного отношения к приватизации. До сих пор не до конца понимаю, как тем не менее удалось довести до конца задуманное и завершить «большую приватизацию» к середине 1994 года.

Захватить командные высоты

— Означало ли завершение ваучерной приватизации в середине 1994 года реальный переход экономики под контроль частных собственников?

— Нет, не означало. Казалось бы, ваучерная приватизация завершена, граждане обменяли приватизационные чеки на акции, в стране десятки тысяч акционерных обществ. Но реальные хозяева — директора, которые по-прежнему живут советской логикой. Мол, приватизация так приватизация, бригадный подряд пережили и ее переживем, директор как командовал, так и будет командовать.

Один крупный предприниматель рассказывал мне, как он пришел к директору химического предприятия, контрольный пакет акций которого приобрел. «Давай думать, как дальше будем работать», — осторожно говорит он директору. А тот подвел его к окну, показал панораму завода: «Все, что ты видишь, — это мое, и мне не важно, есть у тебя контрольный пакет или нет его. Неужели ты думаешь, что я это тебе отдам? Иди отсюда и не мешай мне работать». Типичная логика «красных директоров».

Формально отношения собственности изменились, где-то частная собственность даже стала реальной. Но в большинстве случаев не поменялось ничего, у руля остались ключевые фигуры, которые управляли предприятиями привычными для них методами. Реальные механизмы смены директоров собственниками еще не заработали.

— После окончания этапа ваучерной приватизации в государственной собственности остались десятки промышленных гигантов в разных отраслях. Почему они были изъяты из программы массовой приватизации?

— Просто нам не хватило политических сил на то, чтобы их туда включить. Ведь в то время огромным было влияние «красных директоров» — решительных сторонников государственной собственности и административно-командной системы. Их лобби в правительстве в 1993-м, в 1994-м, да и в 1995 году было очень мощным. Гигантские предприятия, символизировавшие «командные высоты» в экономике страны, — нефтяные гиганты, металлургические комбинаты, морские пароходства, «Норильский никель» — оставались под контролем их директоров, многие из которых были еще с советских времен тесно связаны с коммунистами. А если эти люди, известные всей стране, после приватизации сидят в тех же кабинетах на тех же заводах, то что уж говорить о реальных правах мелких собственников на тысячах средних предприятий! Противостояние «директор — акционер» за очевидным преимуществом выигрывал советский директор.

К тому же и в правительстве было очень тяжелое положение. Егора Гайдара там уже не было, я остался один в окружении явных и скрытых оппонентов. Мощные отраслевые министры, каждый из которых — от министра путей сообщения Геннадия Фадеева до министра транспорта Виталия Ефимова — был категорически против реальной приватизации в своих отраслях. Их лидер — «крепкий хозяйственник» Олег Сосковец по объему реальной политической власти был вторым человеком в стране. Плюс к этому силовой блок: Александр Коржаков, Михаил Барсуков, чуть позже — Анатолий Куликов, для которых частная собственность (особенно чужая) — просто хищение. Виктор Черномырдин тогда и сам находился в очень сложной ситуации. Я прекрасно понимал, что никакой атаки мне не провести — просто нет плацдарма, с которого ее можно было начать.

Вся экономика гигантской страны как бы «зависла» в точке перехода. Все, что было сделано до этого, попало под сомнение: не напрасно ли это? Не останется ли оно просто предметом изучения историками очередной ничем не закончившейся попытки преобразования экономики России?

И тут подворачивается инициатива Владимира Потанина о проведении залоговых аукционов, который как-то удивительно легко убедил первого вице-премьера Олега Сосковца. Никакой другой — ни денежной, ни безденежной — приватизации в тот момент по политическим причинам провести было просто невозможно. Получается, либо бесславное поражение, либо это дерьмо — залоговые аукционы. Не хочешь лезть в дерьмо — можешь отойти в сторону и гордо заявлять: мол, иначе воспитан. А реформы пусть идут прахом… Таким был выбор.

— Это выбор исходя из логики перехода к частной собственности, с точки зрения продвижения реформ. Но ведь была и политическая составляющая, в полном смысле историческая развилка: куда пойдет Россия?

— Да, эта развилка имела и очевидный тогда политический смысл: уже почти на носу были президентские выборы 1996 года. Суть выбора понятна: вперед с Ельциным или назад с коммунистами. В этой драке важнейшую роль играли «красные директора», по-прежнему владевшие «командными высотами» в экономике.

Есть крупное предприятие — символ страны, которое формально — в собственности государства, а в действительности всеми его активами бесконтрольно управляет генеральный директор, член ЦК КПРФ. За кого он будет «рекомендовать» голосовать сотням тысяч работающих на заводе, какой будет его позиция по финансированию избирательной кампании Геннадия Зюганова? Разве это было не ясно?

Надо понимать реалии тех лет. На волоске — судьба страны, налицо широкая народная поддержка коммунистов, предельно слабый Борис Николаевич и сильно дискредитированная власть в целом. Дискредитированная тяжелейшим положением в экономике, низким уровнем жизни, массовой бедностью, невыплатами зарплат, да и нашими ошибками при проведении реформ. А впереди — демократические выборы, символ того, что Ельцин и демократы привнесли в нашу жизнь. Выборы, на которых, по всем прогнозам, мы должны потерпеть окончательное поражение. Ситуация многим казалась безвыходной.

Залоговые аукционы стали единственным шансом отнять «командные высоты» у коммунистов, наполнить реальным содержанием всю формально созданную к этому моменту частную собственность и переломить историческую судьбу России.

— В Польше коммунисты возвращались к власти. И ничего, обошлось…

— Россия — не Польша, а российские коммунисты тех лет не были похожи на польских социал-демократов. Это сегодня в речах Зюганова появились «голубиные» нотки. А тогда… Я абсолютно убежден в том, что его победа в 1996 году была бы катастрофой для России с тяжелейшими последствиями и обязательно — с последующей кровью.

Было абсолютно ясно, что коммунисты могли предпринять в экономической сфере и к чему это привело бы. Проводимая нами экономическая политика сокращения государственных расходов и снижения уровня инфляции в корне противоречила их принципам. Они были против жесткого бюджета, считали, что его дефицит нужно увеличить. Но это означало кредитную эмиссию. Как только увеличилась бы мощность печатного станка, на финансовых рынках началась бы паника. Чтобы заткнуть дыру, пришлось бы все сильнее раскручивать маховик — гиперинфляция была бы неизбежна.

Что тут предлагали коммунисты? Заморозить цены прежде всего на продукты питания. На первый взгляд, фиксированные цены должны всех порадовать, но мы-то знаем, что вслед за этим продукты исчезнут с прилавков. При фиксированных ценах производители не покроют своих затрат. Агропромышленный комплекс потребует дотаций из бюджета. А это многие триллионы рублей. Где их взять? Опять печатать?

В такой ситуации все международные финансовые институты прекратят кредитовать Россию. А ведь на нашей стране тогда еще висел огромный внешний долг, отсрочки по его выплатам ожидать не приходилось, зато вполне реальным становился арест российской собственности за рубежом. Как реагируют коммунисты на протест народа и возникающую оппозицию, объяснять не стоит.

Была и другая сторона. Чтобы проводить грамотную экономическую политику, необходимо было опираться на 50–75 специалистов высочайшей квалификации, уже накопивших к тому времени уникальный опыт работы в новых условиях в основных министерствах и ведомствах. Это, собственно, и была вся наша команда. Никто из них, кроме одного-двух предателей, не стал бы работать с коммунистами. А у КПРФ не было своих экономистов подобной квалификации. У них было множество людей с опытом работы в советской экономике, их главным экономистом был бывший председатель Госплана Юрий Маслюков.

Я искренне пытался представить себе сценарий, при котором Зюганов, став президентом, не разрушил бы экономику России, но такого сценария не было. Мы получили бы то, что имели в конце 1991 года и от чего с таким трудом ушли. Вся программа Зюганова вела к повторению краха страны, только на этот раз с настоящей большой кровью.

Все это тоже надо было учитывать, принимая решение о проведении залоговых аукционов. Их роль в реальном переходе контроля над экономикой страны в частные руки была колоссальной и в тех условиях единственно возможной. А влияние этого перехода на формирование всего политического расклада к выборам 1996 года — решающим.

У новых частных собственников были не только заводы и банки, но и ведущие телеканалы и печатные СМИ. И что особенно важно: именно у них работали наиболее профессиональные, волевые и эффективные специалисты. Лучшие из них вошли в избирательный штаб Ельцина. Опираясь на них, удалось организовать эффективную аналитику, найти нестандартные решения и победить Зюганова.

— Вас упрекают в непрозрачности залоговых аукционов.

— Какая, к черту, прозрачность, когда речь шла о судьбе страны! В 150-миллионной стране, находившейся на предельном уровне нищеты, с ядерным оружием, шла битва за ее будущее! Это все равно что обвинять в непрозрачности военачальников, подготовивших план разгрома Берлина!

Да, схема аукционов была непрозрачная, там не было равенства и соблюдения прав третьей стороны. Но наши и иностранные любители прозрачности забывают о политических реалиях и историческом контексте. Или они хотели повторения опыта Германии, где Гитлер был избран в ходе демократических выборов? Они соотносят нашу приватизацию в стране, где рабство было отменено только в конце ХIХ века и даже к началу ХХ века не возникло полноценной частной собственности, с приватизацией, проведенной Маргарет Тэтчер в Великобритании с ее многовековыми традициями частной собственности. Полное непонимание страны, среды, нашей истории!

Была ли на залоговых аукционах настоящая конкуренция? Конечно, нет! Ты получи «Сибнефть», ты получи «Норильский никель», ты получи «ЮКОС» и сделай все, чтобы избирателей не гнобили невыплатой зарплаты, чтобы коммунисты не пришли к власти. Да, в ходе аукционов были неувязки, что-то банкиры не поделили, судились. Впрочем, все суды по всем залоговым аукционам в итоге подтвердили законность приобретения всех активов. С юридической точки зрения всё было сделано законно.

Какая, к черту, прозрачность, когда речь шла о судьбе страны! В 150-миллионной стране, находившейся на предельном уровне нищеты, с ядерным оружием, шла битва за ее будущее! Это все равно что обвинять в непрозрачности военачальников, подготовивших план разгрома Берлина!

Более того, я считаю, что и цена, которая была заплачена победителями государству, достаточно высока. Если оценивать их с точки зрения так любимой у нас многими «слезы несчастного ребенка» имени товарища Достоевского, то сделанное — просто ужас! Но именно этот «ужас» сыграл ключевую роль в спасении страны от второго пришествия коммунистов.

Конструкция залоговых аукционов вполне технологично была вписана и в политический график. Банкиры под залог активов предприятий до выборов президента предоставили государству кредит, то есть внесли в бюджет столь необходимые в тот момент средства для выплаты зарплаты бюджетникам. Кредит оформили на срок, по окончании которого победители аукционов должны были либо получить у государства деньги назад, либо государство им деньги не возвращает, и предприятия переходят в их собственность. Только этот срок наступал уже после завершения выборов президента.

Было ясно, что бюджетные деньги банкирам вернуть вряд ли удастся: им просто неоткуда было взяться в бюджете. Но было также понятно, что логика поведения Ельцина будет такой: деньги не отдадим, а собственность, ту, что в залоге, пусть берут. А по логике Зюганова будет иначе: и деньги, и собственность не отдадим. В этом смысле банкиры оказались на крючке. И сняться с него могли лишь после июня 1996 года. Поэтому победа на выборах Ельцина для каждого из них определяла, станет он реальным собственником предприятия или нет. Да, выставил ты за дверь «красного директора» и посадил на его место менеджера-рыночника, но собственность-то пока государственная, находится всего лишь в залоге.

— Ваша позиция понятна. Чтобы выиграть сражение и спасти страну, приходится жертвовать целыми дивизиями, не то что приличиями светского общества…

— Если хотите, так. История рассудит.

Банкир сделал свое дело, банкир может уходить

— Тогда чем был вызван крутой поворот к честному и прозрачному аукциону по «Связьинвесту»?

— Это уже совсем другое время, следующий шаг истории, 1997 год, после победы Ельцина. Однако в парламенте у коммунистов по-прежнему большинство, они побеждают и на осенних выборах губернаторов. Силенок у нас мало. Значит, надо обладать важнейшей компетенцией политика — умением постоянно формировать временные коалиции. У нас это называлось «переходом через реку по льдинам во время ледохода». Одновременно надо уметь правильно управлять числом своих врагов. Если их много, необходимо сделать так, чтобы они не концентрировались на одном историческом отрезке.

Я совершил такую крупную ошибку, когда в 1994–1996 годах был врагом номер один после Бориса Николаевича для всех коммунистов, в 1996 стал врагом номер один и для всех спецслужб, а в 1997 году к ним добавились все олигархи. Это многовато, такой перебор дорого стоил всей нашей команде! Кстати, в значительной степени и поэтому после победы на выборах Ельцина я хотел уйти в бизнес. Не получилось. До сих пор сожалею об этом.

Придя сразу после выборов на работу в администрацию президента, я понял, как сильно изменился политический ландшафт. Борис Березовский, Владимир Гусинский и другие олигархи давали интервью, из которых следовало, что страной управляют они, они наняли президентом какого-то там Ельцина… Так сложилось, но хозяевами в стране действительно становились олигархи.

— Но, согласитесь, дело не в личности, а в институтах. Олигархат — это явление. Не было бы Березовского — был бы Елкин… Роль олигархов, как и перекос в сторону исполнительной власти, видимо, связана с особенностями нашей ментальности или экономики?

— Именно про явление я и говорю. Убежден, что есть глубинная связь между степенью зрелости общества и уровнем концентрации капитала, его претензиями на власть. Почему в некоторых странах Латинской Америки землевладельцы и крупный капитал исторически имеют такое огромное влияние? Потому что общество незрелое, гражданское общество слабое, традиций демократии нет. Сравните с Европой, где богатый гражданин — всего лишь богатый гражданин. У меня есть хороший знакомый в одной европейской стране, который вместе с братом контролирует, по разным оценкам, от 30 до 40 % ее ВВП. Я поинтересовался: как он влияет на выборы премьера? Ответ: реально никак!

Как-то мы договорились встретиться, он предложил: в кафе. Я согласился, сижу, жду, пью кофе. Ну, думаю, сейчас мигалки, сирены, полиция, охрана, секретари, помощники. Заходит: «Толя, привет». Один. Пришел пешком, без охраны, без помпы, без помощников. Человек, которому принадлежит треть страны!

— Билл Гейтс выходит с женой из театра и идет на стоянку к своей машине — тоже ни охраны, ни мигалок. Он не пытается навязать свою волю президенту.

— Эти люди знают, что вести себя иначе нельзя — не с точки зрения закона, а с точки зрения разделяемых обществом ценностей. Если они будут пытаться управлять страной, то рано или поздно это станет известно. И нанесет по ним, по их репутации мощнейший удар! Ты будешь отторгнут не потому, что нарушил какую-то статью закона, а потому, что ценности зрелого общества исключают возможность такого поведения.

— Вернемся к истории со «Связьинвестом».

— Это событие надо видеть на большом историческом фоне развития страны. Опираясь на поддержку зарождавшегося класса собственников и значительной части интеллигенции, мы победили коммунистов. Но двигаться дальше, опираясь на олигархов с их идеологией и отношением к государству, к правам других людей, было просто недопустимо. Страна оказалась бы в тупике — не в коммунистическом, но все же в тупике. Для нашей команды это быстро стало очевидно. К этому времени в правительство пришли Борис Немцов и Олег Сысуев, которые сыграли важную роль в формировании этой позиции.

Поэтому схватка была исторически предопределена, проистекала из фундаментальных различий в системе ценностей. Мы с Борисом Березовским вели ожесточенные споры. Он доказывал: «Какая демократия, какие выборы?! Посмотрите на мир, вы же знаете Запад. Совершенно ясно, что там бизнес управляет политиками, определяет, кто будет у власти — республиканцы или демократы в США, консерваторы или лейбористы в Англии. Мы, олигархи, в конкретных условиях России стали самыми богатыми. Разве это не доказывает, что мы самые умные? Мы же доказали это не какими-то там дискуссиями в парламенте, а рискуя жизнью, ведь сколько раз подставлялись. Значит, по жизни у нас есть право управлять. Разве плохо для страны, если ею будут управлять такие умные люди, как мы?» У него это было глубокое, искреннее, выношенное убеждение.

Я возражал: «Страной должен управлять не тот, кто самый богатый, а тот, кого выбрали ее граждане. Они должны избирать президента, а не богатые — его нанимать. Хочешь влиять на проводимую политику — создавай партию, возглавляй ее, убеждай сограждан, вкладывай в это деньги, иди и избирайся в парламент, в президенты. Только делай это открыто, а не из-за чьей-то спины. Выберут тебя или твоих сторонников, значит, такова воля народа. Флаг вам в руки». Я много раз спорил с ним, но было понятно, что переспорить друг друга никому из нас не удастся.

На этом фоне и подоспел аукцион по «Связьинвесту». Наверно, здесь сработал еще и мой личностный интерес: мне очень хотелось наконец сделать полноценную экономическую приватизацию, не отягощенную политическими задачами, к которой нельзя было бы предъявить никаких здравых претензий. Скажу резче: хотелось хотя бы немного отмыться от претензий по залоговым аукционам. Я до сих пор готов доказать кому угодно: «Связьинвест» — образец честной, открытой, прозрачной, справедливой и законной приватизации. Никто в нашей команде и за минуту до вскрытия пакета понятия не имел, кто победит. Мы этого и не могли знать по той технологии, которую сами же предложили. Прямым подтверждением этого стали цифры: в ходе торгов и без того казавшаяся в то время фантастической стартовая цена в 1180 млн долларов взлетела до 1875 млн — рост более чем в 1,5 раза говорит сам за себя.

Из проигравшей команды только одному Михаилу Фридману хватило мужества признать реальность: проиграли честно; чтобы выиграть, надо было платить больше. А Владимир Гусинский и поддерживавший его Борис Березовский решили иначе: «Связьинвест» «по понятиям» наш, значит, мы его должны получить любой ценой. Для Березовского в этой истории, думаю, дело было даже не в бизнесе, главное — показать, «кто в доме хозяин», а значит, добиться победы над правительством любой ценой. Он грамотно создал коалицию со всеми остальными олигархами, которые объединили свои мощнейшие политические, информационные и финансовые ресурсы, чтобы наказать организаторов аукциона и отнять «Связьинвест». Так началась первая банковская война, или Битва при «Связьинвесте».

Здесь не место описывать, как нас в ежедневном режиме атаковали три центральных телевизионных канала и ведущие печатные издания страны, создавалось «Дело писателей», нанимались телекиллеры, против нас открывались уголовные дела, спецслужбы проводили обыски, выемки, допросы и т. п. Вспомню, пожалуй, только одну типичную деталь. Скажем, я с утра в своем кабинете собирал министров на совещание по переговорам с Украиной (там была сложная тема с порядком учета налога на добавленную стоимость), а сидевший в том же Белом доме в кабинете напротив вице-премьер, министр внутренних дел Куликов вместе с Березовским проводил совещание по собранным по уголовному делу против меня и нашей команды «уликам» и определению того, что вечером показывать в программе «Время» и как продвигать уголовное и телевизионное следствие дальше.

История хорошо известна, как и ее итоги. Хотя нам и удалось добиться увольнения Березовского с должности заместителя секретаря Совета безопасности, но большая часть моей команды была уволена. Мы с Немцовым потеряли посты министров (он — энергетики, я — финансов), правда, сохранили должности первого вице-премьера. Но самое главное — «Связьинвест» мы отстояли, а колоссальные доходы бюджета ушли на первоочередные государственные нужды. Было доказано, хотя и достаточно дорогой ценой, что наше государство может и должно обеспечить равные условия для противоборствующих бизнес-группировок — значит, не является их агентом, а способно встать над ними там, где это необходимо. Это было важнейшим этапом отделения государства от собственности, исторически правильным завершающим аккордом нашей приватизации.

Разделить власть и собственность

— Но ведь и сегодня капитализм в нашей стране клановый, бюрократический, а формироваться он начал в середине 1990-х годов.

— Да, наш капитализм такой, какой он есть. Одному поколению политиков за всю жизнь редко удается решить даже одну историческую проблему. А то, о чем мы говорим, это две последовательные проблемы. Первая — победа над коммунизмом в России. Вторая — отделение власти от собственности, то есть строительство некоррумпированного государства и конкурентной экономики, основанной на частной собственности.

Мы, реформаторы 1990-х годов, первую проблему решили, а вторую, к сожалению, нет. Только замахнулись на нее и приняли бой в неравных условиях. Владимир Путин говорил мне тогда: «Вижу, ты пошел войной на Березовского, и понимаю, как будут развиваться события. Я много знаю о ситуации. Ты не до конца понимаешь соотношение сил. Остановись! Эту драку ты проиграешь». И оказался почти прав. Как потом выяснилось, он действительно знал больше, чем я. Но даже если бы я знал всё, вряд ли бы остановился. Несмотря на все потери, которые понесла наша команда, государство доказало, «кто в доме хозяин»: решение по «Связьинвесту» отстояли. Заплатив высокую цену — став политическими трупами, — мы захватили плацдарм, с которого наступать пришлось уже следующим поколениям политиков.

— Но можно ли в России отделить собственность от власти?

— Можно и нужно, только надо понимать, что это задача — на целое поколение, может быть, и не одно. Стоит честно признать, что глубину и мощь «взаимного притяжения» власти и собственности в России мы сильно недооценили. По сути, и сегодня — почти через полтора десятка лет после завершения приватизации — эта проблема далека от решения. Думаю, базовая причина в том, что ее невозможно решить в чисто экономической плоскости. Для завершения полноценного отделения власти от собственности необходима полноценная политическая демократия.

Кризис 1998 года и левое правительство Примакова

— Была ли опасность, что левое правительство Евгения Примакова в 1998 году повернет историю вспять?

— Масштабы, глубина и острота кризиса 1998 года были беспрецедентны. Кризис был не российский, а мировой, и прокатился он от Юго-Восточной Азии до Латинской Америки. Почти в десятке стран их лидеры досрочно потеряли власть, причем в нескольких из них это сопровождалось кровавыми уличными столкновениями, приведшими к многочисленным жертвам. Наша страна с только родившейся рыночной экономикой, не окрепшей частной собственностью, всего два года назад проскочившая на волосок от политической катастрофы, оказалась перед лицом глобального удара, пришедшего на этот раз извне.

Мне самому, едва добившись перехода в реальный бизнес — с апреля 1998 года я работал в РАО «ЕЭС России», — пришлось брать на себя функции чрезвычайного переговорщика с международными финансовыми организациями и фактически почти вернуться в правительство. Должен признать, что я до последнего момента верил, что удастся удержать ситуацию. И хотя мы продержались довольно долго, в итоге я оказался не прав.

Дефолт августа 1998 года был для меня одним из самых тяжелых ударов за всю мою работу во власти. Сотни тысяч едва родившихся частных собственников потеряли свой бизнес, миллионы — работу, почти все население страны, чей уровень жизни и без того был очень низким, резко обеднело. Едва зародившийся средний класс за несколько суток просто исчез. Я провел в те дни несколько встреч с представителями малого и среднего бизнеса — ощущение, как у постели умирающего товарища, который умирает из-за тебя и ты ничем не можешь ему помочь.

Владимир Путин говорил мне тогда: «Вижу, ты пошел войной на Березовского, и понимаю, как будут развиваться события. Я много знаю о ситуации. Ты не до конца понимаешь соотношение сил. Остановись! Эту драку ты проиграешь».

При этом массовая и почти истерическая тональность во всех СМИ — и электронных, и печатных: мы же говорили! Мы же говорили, что в России никакой капитализм, никакой рынок, никакая частная собственность невозможны вообще! И только вы, реформаторы-шокотерапевты, начитавшись западных книжек, продолжали ставить ваш бездушный, бессовестный и преступный эксперимент над нашим народом.

И, как всегда бывает в таких случаях, — уголовное дело, открываемое Генеральной прокуратурой на тему «Где украденные транши МВФ и Мирового банка?» Поскольку его сценарий и само обвинительное заключение писал предавший нас наш бывший товарищ, все было сделано вполне профессионально. Попробуйте объяснить следователю Генеральной прокуратуры, что Стабилизационный фонд Центрального банка используется для интервенций на валютном рынке с целью поддержания национальной валюты, когда у него своя логика: вот проводки — со счета ЦБ валюта ушла на счет коммерческого банка за рубежом — значит, транш МВФ похищен и вывезен из страны!

Тогда многим, даже нашим сторонникам, казалось, что кризис поставил крест на российских реформаторских преобразованиях, доказал их полную неработоспособность и неэффективность, подтвердил, что в России столь масштабные преобразования совершить невозможно, нужно искать особый, третий путь. Эта мысль доминировала у всей российской элиты осенью и зимой 1998 года. Прогнозы были один страшнее другого: возврат коммунистов, свержение Ельцина, национализация, возрождение Госплана и Госснаба. И само собой: реформаторов — на нары!

Президент пошел навстречу левым, но как! До сих пор политический маневр Бориса Николаевича по назначению Евгения Примакова председателем правительства и последующей его замене я считаю фантастическим образцом блестящего замысла и филигранного исполнения. Пойдя на отступление при полном отсутствии политических ресурсов, он сумел перегруппировать силы, дезорганизовать противника, отыграть упущенное и выиграть все сражение! Для политиков и историков весь отрезок августа 1998-го — мая 1999 года еще много десятилетий будет классическим примером для анализа и обучения (конечно, если этому вообще можно научиться).

Забавная ирония истории: почти дословно совпали совместное заявление правительства Сергея Кириенко и Центробанка, возглавляемого Сергеем Дубининым, подготовленное нами для МВФ летом 1998 года, и аналогичный документ правительства Евгения Примакова и Центрального банка под руководством Виктора Геращенко, увидевший свет весной 1999 года. Я не раз замечал, как настоящая, а не показная ответственность за страну заставляла поступать как либералы людей из совсем других лагерей — от Черномырдина до Примакова. И в тот раз жизнь заставила их подготовить и подписать договор, сделанный в духе реформаторов, которые «родину продали международному капиталу». Более того, лидер коммунистического большинства в Госдуме Геннадий Зюганов заявил, что одобряет решения МВФ по развитию реформ в России.

— Какова была роль самого Евгения Примакова?

— Позитивная. Мне рассказывали (я там не был), что произошло на совещании у Евгения Максимовича через неделю или две после его утверждения премьером. На совещании им же сформированная команда академиков излагала свои предложения. Он выслушал и подвел промежуточный итог. Мол, если суммировать все, что три часа тут говорилось, то предлагается вернуть собственность государству, установить контроль над ценами, усилить денежную эмиссию. Сказал и ушел в заднюю комнату. Просидел там около часа. Все уже устали ждать. Когда вышел — резюмировал: «Я не согласен. До свидания».

Конечно, если бы это был не Евгений Примаков, а больший левак вроде Геннадия Зюганова или Виктора Ампилова, который не способен посмотреть на два шага вперед, то мы точно отправились бы назад, в «светлое советское прошлое». Реальной была угроза развала только-только сформировавшегося российского рынка. Но Евгений Максимович понимал, что отвечать за последствия придется ему. А это очень отрезвляет.

Я считаю, что правительство Примакова сделало большую и важную работу — удержало политическую стабильность в России на фоне тяжелейших экономических процессов. В то же время это правительство было уникальным экспериментом: Ельцин реально передал власть в руки умеренных левых. Ничего подобного раньше он не делал. И они отказались реализовать классические коммунистические лозунги — ни национализации, ни отмены доллара, ни введения госконтроля над ценами. Примаков завершил свою историческую миссию. А причина его высокой популярности у населения в том, что он ничего не менял. Он привнес стабильность, не нарушая сложившегося уклада жизни. Ключевое слово — предсказуемость. Люди очень хотят ее, она всегда приятнее, чем изменения.

— Какой же вывод?

— Все произошедшее свидетельствовало о том, что к началу 1999 года направление экономической политики в стране было предопределено. Поразительно, но степень укорененности нашей экономической политики оказалась выше, чем вся мощь экономического кризиса. Вся предшествующая семилетняя работа нашей команды задала определенные рамки для принятия глобальных экономических решений. И умеренные левые были не в состоянии вырваться за эти рамки. Это доказывает, что, по сути, именно к этому времени была построена и прошла испытание «в бою» основа рыночной экономики в стране.

Позитивные тенденции в российской экономике, начавшиеся с конца 1990-х годов, являются прямым доказательством работоспособности, эффективности и правильности тех преобразований, которые были проведены в 1990-е годы. Они доказали, что частная собственность в России может работать так же, как во всем мире; рост и развитие возможны только в условиях макроэкономической стабильности в экономике, основанной на частной собственности. Фундаментальные ориентиры экономического и политического развития России заданы, и в решающей степени они уже не зависят от персоналий, в том числе на самом высоком уровне государственного управления.

Для меня было поразительно, как быстро кризис оказал мощнейшее оздоравливающее влияние на экономику в целом. Выяснилось, что она достигла такой зрелости, что оказалась способной реагировать на внешний шок очень здоровым образом. То, что должно было закрыться, свернуться и обанкротиться, — закрывалось и банкротилось. А то, что должно было расти и развиваться, — росло и развивалось. Россия преодолела последствия кризиса меньше чем за год, что для меня до сих пор является фантастическим результатом.

В итоге после девяти месяцев пребывания умеренных левых у власти в 1998–1999 годах страна имела договоренность с МВФ и Мировым банком и тот же генотип экономической политики, который был заложен правительством реформаторов.

— И не было торможения?

— Было. Коммунисты в Госдуме и правительстве делали все бесконечно медленно, потому что делали это вынужденно, нехотя. У них уходили месяцы на то, что правительство Кириенко могло сделать за несколько недель. Таким образом, эксперимент по пребыванию умеренных левых у власти доказал две важные вещи. Первая: оказавшись у руля власти осенью 1998 года, они не смогли развернуть страну назад, в «светлое советское прошлое», правда, при наличии президента Ельцина, страховавшего от подобных разворотов. Вторая: умеренные левые не могут быть мотором дальнейшего продвижения по пути реформ. Они полезны на стадии, когда после жестокого кризиса требуется некоторое замедление, притормаживание. В этом, как ни парадоксально, заключается их конструктивная историческая функция.

В целом итог деятельности правительства Примакова, как ни странно, — один из крупнейших успехов реформаторского движения в России. Коммунисты оказались не в состоянии угробить первые результаты рыночных преобразований, хотя кое-кто из них, безусловно, очень этого хотел. Это была первая попытка найти компромисс между разнополярными политическими силами в новейшей истории России. На седьмом году реформ впервые произошло то, что в восточноевропейских странах случалось не однажды, — последовательные колебания слева направо и обратно при постепенном, но неуклонном сближении позиций левых и правых и расширении поля их совместной конструктивной деятельности.

Власть и реформы

— Как в целом за все 1990-е годы менялось отношение самой федеральной власти к реформированию экономики?

— Я считаю, что сделанное за 1992 год было абсолютно беспрецедентно по отношению и к предшествующей истории, и к последующей: освобождение цен, конвертация рубля, первая попытка макроэкономической стабилизации, запуск банковской реформы, первые частные предприятия… И все это в условиях разваливавшегося Советского Союза и загоравшегося Кавказа (Дудаев в Чечне и осетино-ингушская война) силами едва сформированного, созданного практически с нуля российского правительства. Мало того что все это делалось впервые — практически каждую из названных реформ подавляющее большинство существовавших тогда в стране специалистов считало просто невозможной. Сделанное тогда правительством Ельцина–Гайдара заложило новый язык, новый инструментарий, новый фундамент всех последующих действий власти вплоть до сегодняшнего дня. Далее, в 1993–1994 годах, реформаторы в правительстве были в сильном загоне, лишь на короткое время приходил Егор Гайдар, чуть больше года проработал Борис Федоров. Все отраслевые министерства были яростными оппонентами реформ. Их поддерживали «силовики». Практические шаги по направлению к рынку были заметны только в области макроэкономики и массовой приватизации.

На уровне отраслей и предприятий реструктуризации, рыночных преобразований не происходило. Потому и не происходило, что все отраслевики не принимали реформ, следовательно, ими не занимались. Этот этап завершился «черным вторником» в октябре 1994 года. В результате исполнительная власть осознала-таки необходимость финансовой стабилизации. Этот кризис привел к некоторому усилению реформаторского крыла правительства, но соотношение противников реформ и их сторонников все равно было не в пользу последних. Сторонники реформ по-прежнему отчаянно отбивались на своих участках, не пытаясь выйти за их пределы. Отраслевики при поддержке «силовиков» отчаянно боролись с реформаторами.

Задумайтесь: реформы в России начались в 1992 году, но только в 1997 году стало возможным начать преобразования в реальном секторе!

Тем не менее противники реформ уже побаивались говорить вслух, что они против. Любимый прием первого вице-премьера Олега Сосковца, когда он вел правительство, — прервать очередного отчитывавшегося министра и грозно спросить: «А ты вообще-то рыночник или нет?» Слегка дрогнувшим голосом министр, как правило, отвечал: «Ры-ы-ыночник». «Ну ладно, тогда продолжай», — милостиво разрешал первый вице-премьер. Да и самому Виктору Степановичу Черномырдину принадлежала крылатая фраза того времени: «Я за рынок, но против базара». Они уже тоже были за рыночные реформы, но другие — «правильные». Что это значит, определить никто не брался.

В правительстве сложилось неустойчивое равновесие. В этой ситуации важнейшим прорывом на макроуровне была финансовая стабилизация, снижение уровня инфляции, достигнутое за 1995 год. Но на микроуровне продвижение было минимальным. Только в отдельных отраслях, например в телекоммуникациях благодаря министру Владимиру Булгаку, шли реструктуризация предприятий, адаптация их к условиям рынка и в результате реальное привлечение иностранных инвестиций. Без этого уникального министра, ставшего удивительным исключением того времени — отраслевиком-реформатором, — думаю, мы не имели бы современного уровня развития мобильной телефонии и интернета в России.

С весны 1997 года у реформаторов наконец-то появилась уже не иллюзорная возможность проводить преобразования и в реальном секторе экономики. «Вторым первым» вице-премьером, отвечавшим за реальный сектор, удалось назначить Бориса Немцова. С мертвой точки были сдвинуты естественные монополисты: в тарифной политике начался отход от пагубного перекрестного субсидирования. Принят важнейший указ президента, сформулировавший основы реформирования важнейших естественных монополистов — железной дороги, газовой отрасли и электроэнергетики.

Задумайтесь: реформы в России начались в 1992 году, но только в 1997 году стало возможным начать преобразования в реальном секторе! Исполнительная власть шла на реформы тяжело, с трудом преодолевая серьезные внутренние противоречия, решаясь на каждый новый этап реформирования только от нужды, подстегиваемая очередным витком экономического кризиса. Не забывайте к тому же, что все это время нам прямо противостояла контролируемая коммунистами законодательная власть.

— А региональная власть? Ведь губернаторский корпус переживал не менее сложные трансформации.

— В 1992 году лишь 7–10 руководителей регионов искренне поддерживали Ельцина и курс на реформы. Постепенно их стало еще меньше, многие «демократы», пришедшие на волне митинговых страстей, оказались совершенно неработоспособными для реального дела. Вообще кадровый ресурс демократического движения был силен для выступлений у микрофона съездов народных депутатов, но предельно слаб для создания рыночного отраслевого и регионального менеджмента. В итоге выборы глав администраций 1993 года сторонники реформ проиграли: абсолютное большинство руководителей регионов, за двумя-тремя исключениями, противостояло курсу реформ, в первую очередь приватизации.

Эта картина изменялась медленно, и улучшение я бы отнес только к 1998 году (как ни парадоксально, несмотря на наше поражение на губернаторских выборах конца 1996 года). Что произошло? Губернаторы укрепили свои позиции и как хозяйственные руководители, и как политики. Шел процесс их профессионального усиления и деполитизации, впрочем, не полной. Многие губернаторы отдавали дань политической риторике, но властное начало в их деятельности было гораздо сильнее политического. Действительно, многие кандидаты в губернаторы использовали на выборах антиельцинские лозунги, рассчитывая на протестные голоса. Однако их риторика не значила ровным счетом ничего. Придя к власти, они привлекали частные, в том числе иностранные, инвестиции в регионы, действовали как хорошие рыночники.

Я бы описал ситуацию так: сильные личности, сумевшие победить всех своих противников на выборах, по определению не могли не понимать, что реально развитие региона может быть основано только на рыночных инструментах. Остававшиеся анклавы советского прошлого — типа Ульяновской области с Юрием Горячевым или Краснодарского края с Николаем Кондратенко до 2001 года — постепенно стали выглядеть на общем фоне уже диковато.

Со временем симпатии населения становилось все труднее покупать одними ритуальными проклятиями в адрес реформ. Требовались деловые качества. В итоге у руля исполнительной власти в регионах оказались более прагматичные и гораздо менее популистские политики — а значит, и менее склонные к левизне. Руководители регионов все чаще стали выступать в роли более или менее активных проводников рыночных реформ на местах.

— На протяжении 1990-х годов отношение к реформам, поведение федерального правительства и губернаторов менялись, а Госдума и местные законодательные собрания оставались их противниками, боролись с ними последовательно и злобно. Почему?

— Базовая причина столь откровенной левизны законодательной власти — низкий уровень жизни значительной части российских избирателей. Отсюда преимущественно протестный характер голосования на выборах законодательных органов власти. На выборах же губернаторов срабатывала иная логика. Люди понимали, что губернаторам предстоит не языком чесать с трибуны, а делать реальные, конкретные дела, от которых будут зависеть работа, зарплата, уровень жизни.

У российского электората есть важные особенности: старшее поколение гораздо более дисциплинированно идет голосовать на выборы; в то же время чем выше уровень образования, культуры, встроенности в жизнь общества, тем ниже уровень электоральной активности. Пенсионеры, голосующие, как правило, за коммунистов, с утра занимали очередь на избирательные пункты. (В мире все происходит с точностью до наоборот: самые бедные, неграмотные, необразованные, не желающие или не умеющие работать на выборы не ходят.) Это давало системный перекос в пользу левых на выборах всех уровней в России в последние 20 лет.

— Анатолий Борисович, как вы кратко оценили бы весь ход и результаты приватизации?

— Создание частной собственности в России прошло очень трудно. Конечно, олигархи формировали свои капиталы не всегда законным путем. Большие деньги зачастую делались на слабости, неразворотливости, несостоятельности государства, на неполноте и противоречивости российских законов. Приватизация тоже бывала полузаконная или на грани закона.

Но довольно быстро новые хозяева поняли: чтобы заставить собственность приносить прибыль, нужны серьезные усилия, квалифицированные кадры и их мотивация, нужно заниматься предприятиями с утра до вечера. А те, кто не смог понять, просто потеряли свою собственность. Сегодня частные собственники — и крупные, и средние, и мелкие — организовали работу своих предприятий лучше, чем прославленные советские генеральные директора. Это их работа, страсть, предмет гордости и способ реализовать себя.

С конца 1990-х годов частная собственность, при всех изъянах своего формирования, став основой экономики, реально обеспечивает экономический рост страны, повышение жизненного уровня населения. Я глубоко убежден в том, что именно она создала необратимость строительства рыночной экономики на одном из самых трудных поворотов нашей истории. А тот факт, что смену форм собственности при всех наших ошибках и вопреки тяжелому революционному наследию удалось провести бескровно, будет со временем оценен историей.

Беседу провел Петр Филиппов
Сентябрь 2010 года

Фотография на обложке:
Министр экономики России Андрей Нечаев, первый вице-премьер правительства Егор Гайдар и председатель Госкомимущества Анатолий Чубайс на пресс-конференции, 1992 год
Александр Чумичев / ТАСС