Для историка проблема будущего пенсионных систем — не только в масштабе отдельно взятой страны, но и в масштабе всего мира, по крайней мере в контексте нынешних дискуссий на этот счет — должна выглядеть несколько надуманной. Как и многие институты, чьи корни уходят в социалистические учения, разработанные лишь в первой половине XX века, пенсионные системы — явление, которое еще не показало свою жизнеспособность в исторических масштабах. Идея ликвидации пенсионных систем как таковых, реализацией которой, по моему предположению, еще в наши времена закончится общемировая пенсионная эпопея, сейчас вызывает оторопь даже у поднаторевшего в спорах сторонника сильного государства. Проблема в том, что у самоликвидации государственных пенсионных систем, для большинства представляющейся скорее гуманитарной катастрофой, столько оснований и столько позитивных сторон, что исчезновение из реальности понятия «пенсионный возраст», «пенсионер» и «государственная пенсия», видимо, просто неизбежно — и исчезнут они тогда, когда о них будут говорить как о анахронизме, понятии, растворившемся в воздухе.

Для того чтобы не заниматься довольно бесплодным обсуждением того, как и когда именно это произойдет (в сущности, кризис 2007–2009 годов на фондовых рынках уже продемонстрировал, как это будет начинаться, а прогнозировать развитие событий в деталях — значит претендовать на точное знание того, что еще предстоит придумать сотням тысяч умов в течение десятилетий), предлагаю подумать о «гуманитарных» основаниях пенсионной системы последних 15 лет и о биосоциальных основах работы Пенсионного фонда РФ — благо они принципиально не отличаются от мировых.

Итак, человеческое тело несовершенно, и в определенный момент человек теряет способность трудиться и таким образом обеспечивать себе достойное существование.

Потеря трудоспособности должна быть компенсирована — как и в случае с потерей трудоспособности не по возрасту — обществом, поскольку никто другой сделать этого не может. В силу того, что старение — процесс, настигающий человека с точки зрения статистики примерно в одно и то же время, а степень утраты пожилым человеком трудоспособности — понятие субъективное, существует пенсионный возраст, за пределами которого всякий имеет право заканчивать жизнь за счет общества, выбирая себе занятие по желанию и физической возможности. Все остальные детали этого института более или менее вторичны: секундному в масштабах истории расцвету накопительных пенсионных систем предшествовал чуть более долгий период существования государственных пенсий, основанный на чистом налогообложении работающих, ему предшествовали институты пенсий, финансируемых патроном-аристократом, оплачиваемых сувереном из собственного состояния и доходов от войны, пенсий в виде земельных обязательств и обещаний еtс.

Но сейчас, в 2009 году, в России особенно рельефно проявляются удивительно нечеловеческие и антигуманные следствия этой идеи, идеи равенства в старости: новый тренд на рынке труда, по факту ликвидировавший в крупных городах отрицательную безработицу, продемонстрировал, чего стоит такая забота о человеке и как она будет меняться.

В первую очередь, именно на идее пенсионного возраста как такового, а не «среднестатистической» потери трудоспособности, в России в последнее десятилетие основывается богатейшая традиция трудовой дискриминации. Сроки типового отказа претенденту на вакансию по возрасту сократились за последние годы со стандартных для СССР 55–60 лет (пять лет до пенсии) до 40–45. И если в 1999 году объяснением мог бы быть неприемлемый для «нового» работодателя советский бэкграунд претендента, то в 2008-м это выглядело уже довольно смешно: «сдвиг» возраста отказа обесценивал едва ли не весь «опыт работы», требуемый работодателем от претендента и добросовестно накапливаемый им в новых, несоветских условиях. Тех же, кто проходил «возрастной ценз» и имел такой опыт, ежегодно становилось все меньше: взлет зарплат в этой возрастной группе, произошедший в последние несколько лет, во многом был обеспечен именно этим эффектом, причем счастливчики предпенсионного возраста, продолжавшие карьеру, с ужасом считали дни, когда наконец им пояснят, что они утратили трудоспособность, а вместе с тем — и ценность для общества.

Но намного хуже ситуация выглядела для тех, кто уже преодолел рубеж — и получил государственное вспомоществование.

Во-первых, для этой группы ограничение на труд было уже всеобщим правилом: пенсионер автоматически считается в современной России инвалидом труда. Все это было бы смешно, если бы не было печально: одновременно, особенно в крупных городах, происходили процессы, делающие понятие «пенсионный возраст» все более бессмысленным. В первую очередь, это вытеснение физического труда умственным: несмотря на распространенность мнения о «старческом маразме», именно для умственного труда накопленный опыт имеет большее значение, чем телесные кондиции. Во вторую — разрушение систем профессионального образования: инженерные профессии становились уделом преимущественно пожилых людей. В третью — ожидаемое развитие медицины и физическое увеличение продолжительности жизни. Последнее не только создавало давление на государственную пенсионную систему, ориентированную на благополучное избавление от клиента в возрасте 67–68 лет, но и порождало (и продолжает порождать) социальный шок. Человек, в 60 лет морально готовый присматривать себе место на кладбище, внезапно обнаружил: мир дарит ему минимум 15 лет жизни в относительном здравии и по крайней мере в своем уме — еще четверть сознательной жизни!

И, увы, одновременно лишает права прожить эту четверть жизни так, как прожиты остальные три четверти — в созидательном труде на благо себя и близких. Если вам кажется, что многомиллиардная индустрия развлечения-занятия пенсионеров в Российской Федерации — с ее сборниками кроссвордов в электричках, приусадебными участками и народными песнями под баян, самолечением и чудодейственными таблетками, радиостанциями и телеканалами, собесами и поликлиническим обслуживанием, клубами «тех, кому за…» и неизбежной скрытой безработицей-милостыней, неунизительна — вы ошибаетесь, и дай вам Бог не почувствовать это на себе. Именно этим общество откупается от тех, кого оно в силу заблуждения отбраковало и признало неполноценным по формальному признаку — и во имя милосердия. Подавляющее большинство людей пенсионного возраста в России трудятся, большинство — до гроба. Но трудятся преимущественно не там, где должны и где максимально эффективны, а на местах заведомо ниже их квалификации и умений. Сам факт оплаты пенсионерам «прожиточного минимума» является для работодателя отличным поводом недоплачивать им минимум ту сумму, которую он тратит на их пенсионный налог, — но на практике в четыре-пять раз большую.

Человек, в 60 лет морально готовый присматривать себе место на кладбище, внезапно обнаружил: мир дарит ему минимум 15 лет жизни в относительном здравии и по крайней мере в своем уме — еще четверть сознательной жизни!

Цена гуманизма в нашем случае — это просто превращение человека в социальный мусор, «пенсов», от которых требуется лишь одно: молчание за очень небольшие деньги. Пенсионеры в России, как и в других странах, загнаны самим фактом существования «пенсионного возраста» в культурно-трудовое гетто. И не только они: поскольку существование этого института провозглашено вечной и неизменной справедливостью — его ждут и его опасаются почти все, ибо рано или поздно к разговору о здоровье, картошке на шести сотках, кроссворду и сериалу привлекут и вас, дайте срок.

Несоответствие этой «норме» невозможно, причем средний срок пенсионного заключения в силу прогресса медицины, снижения уровня алкоголизма, снятия эффекта «шока реформ», стабилизации экологической ситуации, наконец, просто растущей безопасности обыденной жизни, обеспечиваемой технологическим прогрессом, медленно, но верно будет увеличиваться из года в год. Как и соблазн прекратить наконец это издевательство. Оно ликвидируется довольно просто и понятно: нетрудоспособность определяется не возрастом, а возможностью трудиться, которая носит индивидуальный характер и не должна, особенно с учетом меняющейся реальности, определяться среднестатистически.

Понятно, что ситуация не может быть стабильной — ни в России, ни, с большими допусками, за ее пределами, где стратегия «откупа» от пенсионеров льготами на пропуск в потребительский рай уже де-факто обанкротилась с появлением пенсионеров-бэбибумеров — требующих обещанного 50 лет назад и не собирающихся при этом уходить с политической сцены максимально долго.

Разрушение же механизма пенсионного возраста само по себе обессмысливает основную идею пенсионной системы — ее принудительность и всеобщность.

Уже сейчас очевидно, что при среднем пенсионном возрасте в 70 лет и продолжительности активной интеллектуальной жизни до 90 лет (перспектива ближайших десятилетий) 20 лет в гетто по старости, т.е. третью половину профессиональной жизни (профессионал начинается в 30 лет), никто не будет тратить на поиск участка на кладбище — равно как невозможно оплачивать налогами существование половины населения, принужденной другой, молодой половиной (а на деле — государством) жить в полусне в ожидании конца.

Все это воистину аморально. И эту аморальность, я уверен, еще при нашей жизни сменит более этичный порядок вещей, в котором возраст собеседника будет неизмеримо менее значим, чем сам собеседник. Естественно, эти изменения скорректируют реальность в большей степени, нежели мы сейчас можем предположить. Банкротство идеи «пенсионного гетто» требует и таких немыслимых сейчас вещей, как коренные изменения в индустрии развлечений, смена принципов работы здравоохранения (сейчас ориентированного на максимальное продление календарной, но не интеллектуальной жизни, на угасание, но не на горение), коррективы в общественных стереотипах восприятия молодости, смены сексуальных норм, изменений в семейных институтах. Затронет происходящее и рынок недвижимости, и СМИ, и политическую сферу, сейчас живущую исключительно надеждой на «молодую кровь», нередко оказывающуюся на поверку изумительно глупой, но чаще — умнее нас, и типы городских поселений, и сотни других неочевидных сфер.

Здесь не отделаешься косметической реформой: ваша жизнь сейчас так или иначе строится на стереотипе о пенсионном возрасте и норме поведения в течение всей жизни, связанной с его существованием. Представьте себе, что эти кандалы — нет, не сняты с вас, ибо смерть никто не отменял, — но по крайней мере весят вдвое меньше. Вы променяете еще 20 лет жизни на прожиточный минимум пенсионера, заложенный в пенсионный ломбард? Я — не хочу. Я допускаю, что через 15 лет запою иначе, но, по крайней мере, я не помню, чтобы кто-то из нынешних пенсионеров был в восторге от пластмассового благополучия, всученного им обществом вместо их законного места в жизни.

Именно на очевидности ответа и неочевидности альтернативы и основан весь мой оптимизм в отношении идей свободы: я не знаю, что именно изменится. Но поскольку черты всего вышеперечисленного уже невозможно не замечать — и в России в первую очередь, — я знаю: все это уже меняется. Причем без каких-либо объявленных реформ, которые когда-то, скорее, уже в ситуации, когда это мало кого будет интересовать, зафиксируют новые правила игры.

Фотография на обложке:
Санкт-Петербург, 2010-е годы
Thomas Dorn / laif