I. «Сормовская лирическая»

«Над городом Горьким, где ясные зорьки…» Ах, как хочется стать каким-нибудь Гоголем (или «гогольком») и воспеть в прихотливой, унавоженной прилагательными, вздернутой восклицаниями прозе этот волшебный город ясных зорек и строго геометрических спальных районов; город, где с высокой набережной высокомерно смотрят на унылое низменное Заволжье бодрые шедевры сталинской архитектуры, то вскинув на караул белые колонны, то, словно Гулливер среди лилипутов, поставив на свои широкие спины маленьких трудолюбивых полунагих работяг в кепках со штангенциркулями и аккуратных студенток в аккуратных косынках; город, где парки культуры и отдыха трудящихся сдержанно напоминают нам — широкими аллеями, офигуренными фонтанами — о гипотетически захваченном коммунарами Версале; город, где путь из Ясной до Парышева столь же опасен и многотруден, как оный из варяг в греки; город, в котором еще лет двадцать пять назад просыпались по заводским гудкам, а засыпали вместе с Центральным радио! Не забыть бы: первомайские бахтинские карнавалы, строгие революционные литургии седьмого ноября, очереди в предновогодних гастрономах за мандаринами, веселый звон ветеранских орденов в солнечный День Победы, а также «Победы», «Волги», пробеги на приз газеты «Автозаводец», пустые вечерние улицы во время показа очередной серии «Штирлица». И еще: утренняя воскресная нега пролетарского района, кинематографичные советские пенсионеры, покупающие «Правду» в газетном киоске на углу Кирова и Октября, посетители рюмочной, разглаживающие похмельные морщины утренней стопкой, одинокий физкультурник в нитяных штанах с вытянутыми коленями… Ничего не забыть бы, не упустить. Только нет уже того баснословного Горького — закрытого от неспокойного мира военно-промышленного гетто и узилища главного советского либерала; рабочая спецовка заменена на купеческий кафтан, синеватая бритость пролетарской морды уступила кудрявой ярмарочной бороденке, изникло, наконец, само название и декадентский псевдоним литератора Пешкова зацепился лишь за улицу, площадь, литературный музей. Гимн города Горького — «Сормовская лирическая» — тоже как-то забылся, а жаль. Есть там строфа вовсе не «горьковская», а вполне «нижегородская», то есть мещанская, обывательская, «кунавинская»: «В рубашке нарядной / К своей ненаглядной / Пришел объясниться / Хороший дружок». Так и видишь олуха в вышитой косоворотке, с кистями, в смазных сапогах, в фуражечке с лакированным козырьком, из-под которой выглядывает молодцеватый чуб; он лузгает семечки и, подбоченясь, что-то сладострастно шепчет невидимой нам девице в глубине окошка. Брешет пес, черная слободская грязь играет лунным светом, словно антрацит, где-то визжит тальянка. Полное православие, самодержавие и народность. Настоящий Нижний Новгород.

II. «Нижний»

Однако Нижний, какое слово. В самом названии этого города присутствует некоторая вторичность, вторая свежесть, третья столица. Когда в 1221 году князь Юрий Всеволодович основывал на слиянии Волги и Оки русский форпост в финно-угорских землях, вряд ли его тревожили сомнения топонимического свойства. Там, на северо-западе, есть Господин Великий Новгород; здесь восточнее и несколько южнее — Нижний Новгород, и не Новгород даже, а так, Новый городок. Так, с самого нежного возраста, город обрел целый букет всевозможных комплексов. Первый из них можно было бы (не без иезуитства историка-дилетанта) назвать «комплексом Александрии Крайней». Есть Александрия Великая — город Александра Македонского, Александрийской библиотеки, Кавафиса и Лоренса Даррелла. И есть Александрия шестая или седьмая по счету, Александрия Крайняя, где-то у азиатского черта на песчаных куличках, среди бактрийцев и согдийцев, о которой педантичный исследователь если и упомянет, то примерно так: «В Александрию Крайнюю были водворены пленные, выкупленные у их владельцев; возможно, бывшие рабы (вольноотпущенники) Александра действительно составляли какую-то часть населения города». Александрия Крайняя позже была переименована в Ходжент, затем — в Ленинабад. У Нижнего Новгорода похожая судьба: из Новгорода Крайнего он стал Горьковабадом.

Второй комплекс связан не с «крайностью», а с «нижнестью». «Нижнесть», конечно, можно трактовать как «приниженность», «угодливость», даже «низость». За подтверждениями далеко ходить не надо; достаточно вспомнить приниженную кличку города — «третья столица» (на «первую» или «вторую» духа не хватает), а также знаменитый плакат, еще недавно висевший на месте слияния Волги и Оки: «Если Москва — сердце России, то Нижний — ее карман!» Заманчиво было бы исследовать коллективное сознание (а лучше — коллективное бессознательное) людей, мечтающих жить в кармане. Заметим еще, что стоит убрать в плакатном лозунге последнюю «н» — и все становится на свои буддические места. Если же забыть про докторов Фрейда и Судзуки и обратиться к всепобеждающим идеям Михаила Михайловича Бахтина, то в русской истории и культуре в противоположность духовному «верху» (Москве, Петербургу) Нижний Новгород будет вечно играть роль телесного, карнавального, грязненького и пьяненького «низа». Что не лишено оснований, памятуя, какие социальные группы живописал литератор, одолживший этому городу свой псевдоним на пятьдесят с лишним лет.

III. Герои города НН

На роль культурных героев Нижнего Новгорода, героев народной нижегородской мифологии претендуют трое: Козьма Минин, Максим Горький и Андрей Климентьев. Прочие, даже такие, как местный губернатор и многотомный прозаик Мельников-Печерский, учившийся в местной гимназии Василий Васильевич Розанов или зачатый (если верить сенсационным открытиям нижегородских краеведов двадцатилетней давности) в этой самой гимназии Владимир Ильич Ульянов, конкуренции нашей троице не составят, так как в мифологему «Нижнего», «низа», «кармана», «третьей столицы» не вписываются: Печерский с тем же успехом мог бы обосноваться в Ярославле; Розанов с трудом воспринимается без питерского задника (какие-то эмансипированные курсистки, литераторские обеды, метафизические Мережковские и вполне физическая редакция «Нового времени»); что же до Ленина, то он вообще непредставим в любом провинциальном контексте. Двое из наших героев стоят на двух важнейших площадях Нижнего; прижизненный памятник третьему имеет свойство не мартосовское, а горациево — он нерукотворен.

Козьма Минин расположился на площади Минина и указывает рукой на Волгу. Кафтан, борода, жест — все аксессуары делают его похожим на оперного Ивана Сусанина, с которым, кстати говоря, любопытные туристы и нелюбопытные автохтоны часто его путают. И не случайно. Помимо общего типажа «русского человека из народа, великого патриота», Минин с Сусаниным имеют общую историческую функцию: они — сталкеры. Минин привел русское ополчение куда надо — в Москву; Сусанин не привел поляков, куда им надо было, а завел супостатов, куда нужно было ему (и русскому народу) — в чащу, на растерзание Кощею и Бабе-Яге. Династия Романовых была действительно мужицкой династией; их трон покоился на плечах двух крепких мужиков. В случае Минина телесный «низ», «карман» («гражданин Козьма» принадлежал торговому сословию) пришел на помощь «верху», «сердцу» России; победил, но так и остался в почтительной, угодливой позе «верного слуги» и «чего изволите?». Жанна д’Арк была слеплена из совсем другого теста.

Максим Горький — классический вариант русского “self-made man”. Немного Мартин Иден, чуть-чуть ницшеанец, чуть-чуть декадент (псевдоним Горький того же рода, что и псевдоним Зинаиды Гиппиус — Антон Крайний — или Бориса Бугаева — Андрей Белый), социалист, властитель дум, советчик и оппонент диктаторов, несостоявшийся спаситель великих князей. Розанов величал его «наш славный Massimo Gorki», а по большой нужде и «Максимушка дорогой»; Ходасевич с Берберовой были при нем приживалками; сам Лев Толстой поверял видавшему виды волжанину свои эротические сны. Типичнейший нижегородский продукт, Горький прославился физиологическими очерками из жизни «низов», как бы противопоставляя горькую правду материального «низа» отвлеченному аллегоризму символистского «верха». Действие самого знаменитого его романа, «Мать», происходит в нижегородском Сормове; тем самым он превратил Сормово в Бастилию русского пролетариата, а Власьевну — в местную «Свободу на баррикадах». Но что-то в Горьком было чуть-чуть не так, некий мелкий изъян, крошечная погрешносгь в расположении его светил, легкий затхлый запашок завзятого неудачника из тех, кто до глубокой старости числятся в подающих большие надежды. И действительно: значительным писателем он так и не стал, Нобеля все-таки не получил (а как хотелось!), один друг-диктатор советов его не слушал, а другой и вовсе (вроде бы) уморил. Как Нижний Новгород довольствуется сомнительным счастьем быть «третьей столицей», так и Горький навсегда останется восемьдесят пятой ракеткой русской литературной классификации XX века, опередив Мережковского, пропустив вперед Леонида Андреева.

Горемыка Андрей Климентьев заполонял собой коллективное бессознательное нижегородцев довольно долго, лет четырнадцать, и вот теперь изгнать его оттуда невозможно. Сиделец андроповской эпохи, лет пятнадцать назад почти случайно выбранный жертвой показательного процесса (была эпоха борьбы с видео и прочими растлевающими штучками); незатейливый советский плейбой, словно Прометей прикованный к скале, только печень ему клевал не коршун, а трусливый совдеповский журналистишка из ничтожнейшей местной «Ленинской смены»; эдакий Эдмон Дантес, преданный сначала собственным братом, а потом и лучшим другом Борей, с которым когда-то так славно расписывали «пульку»… Борец за правду, обличитель бюрократов, защитник бедных, слабых и старых, свой парень в клетчатой рубахе с расстегнутым воротом, снова, уже по третьему разу севший, но теперь уже точно за народ, за нас с вами. Знакомый таксист как-то мечтательно вздохнул: «Эх! Был бы Клим, зажили бы…» Только такой классический неудачник, как Климентьев, «невезучий» вроде Пьера Ришара, но с внушительной телесностью Депардье, мог стать нижегородским «героем нашего времени». И рукотворный памятник ему (буде он когда-нибудь воздвигнут) следует украсить такой надписью: «Почти мэру третьей столицы».

IV. Uptown & Downtown

На самом деле никакого Нижнего Новгорода не существует. Есть два разных города, если не больше. Один находится на горе, другой — в низине. Первый был основан князем Юрием Дмитриевичем в 1221 году, второй — безвестными мужиками в зипунах и спецовках под водительством сначала бородатых капиталистов и иностранных инженеров, а потом — бритых большевиков и тех же иностранных инженеров. Сердце первого расположено в кремле, в Архангельском соборе, в усыпальницах нижегородских князей и гробнице Козьмы Минина. Второй имеет множество сердец: Сормовский завод, «Двигатель революции», «Сокол», наконец, феодальный палатинат ГАЗа. В первом есть пешеходная улица Большая Покровка, театры оперный и драматический, филармония, художественный музей, эффектный волжский откос, стайки неформалов, пиво «Гиннесс» в розлив, памятники Минину, Добролюбову, Горькому, Кулибину и Чкалову, областная библиотека, университет, беспечные загорелые красотки в сверхмини, «Макдональдс», катание на лошадях и пони, лихие роллеры, губернатор, мэр, фестиваль искусств имени Сахарова. Во втором есть метро, Московский вокзал, Центральный рынок, орды жирных «быков» в широких шароварах, вытрезвитель, «Макдональдс», спальные районы Ленинский, Автозавод и Сормово, неотличимые от, например, пермских Висима, Вышки Один и Кислотных Дач, пиво «Жигулевское» завода «Волга» в розлив, управление ГАИ, ослепительные закаты в мае-июне, бесконечные, тянущиеся километрами автостоянки, памятники Ленину и один — Орджоникидзе. Первый называется Нижний Новгород, второй по-прежнему не прочь откликнуться на имя Горький.

Связь между Uptown’ом и Downtown’ом поддерживается посредством трех мостов, переброшенных через Оку. По ним каждое утро тащатся наверх, на работу или на учебу, бедолаги, живущие внизу. Вечером они же, измотанные или поддатые (смотря по обстоятельствам), тянутся вниз. Впрочем, наличие не очень многочисленных ежедневных мигрантов совершенно не мешает тому факту, что город на горе живет своей замкнутой жизнью, город внизу — тоже. В каждом свои ценности, иерархии; в Uptown’e — концерты, политика, мода, в Downtown’e — вещевой рынок, заводская проходная, футбольный клуб «Локомотив» и хоккейный клуб «Торпедо». Власть, деньги, изящные искусства — наверху; ремесла, деньги, витальность — внизу. Силовые поля двух городов сходятся на небольшом пространстве около Стрелки — месте слияния Волги и Оки, — там, где расположена Нижегородская ярмарка. Ярмарка — контрапункт двух социокультурных тем; сам дух коммерции, имеющий быть властвовать здесь, призван нивелировать различие между пролетарием, босяком и чиновником или интеллигентом. Быть может, именно Ярмарка не позволяет окончательно впасть в шизофрению городу, состоящему из двух городов, стоящему на слиянии двух рек, два раза менявшему название; городу, нынешнее имя которого состоит из двух слов. Ведь опасность расщепления сознания здесь особенно сильна; недаром именно в Нижнем Новгороде Астольф де Кюстин записывает одно из самых ядовитых своих рассуждений о двусмысленности русской жизни: «В России ничто не называется точным словом; любое сообщение здесь — обман, которого следует тщательно остерегаться. По идее все правила так непреложны, что кажется, будто при таком строе и жить-то невозможно; а в действительности имеется так много исключений, что говоришь себе: при такой путанице противоречивых обычаев и привычек совершенно невозможно управлять государством. Чтоб верно представить себе состояние общества в России, нужно найти решение этой двойной задачи, то есть ту точку, в которой совпадают идея и ее воплощение, теория и практика». Действительно, если Москва — сердце России, то Нижний Новгород — ее карма.