I. «Здесь добрые люди»

Во второй раз после падения Тверского княжества Тверь оказалась на сцене отечественной истории благодаря пожару 12 мая 1763 года. Это было одно из тех опустошающих бедствий, когда дотла сгорает даже пожарное депо. В данном случае — тюрьма, дом воеводы, дом архиерея, канцелярия, магистрат, торговые ряды, соляные амбары, сараи, кузницы и 852 обывательских двора, весь старый город.

Как раз накануне великая императрица Екатерина II ради установления на Руси Просвещения узурпировала престол и, естественно, не могла потерпеть, что под носом выгорают целые города. Она выделила из казны сто тысяч рублей в виде беспроцентного займа и откомандировала на пепелище команду московского зодчего Петра Романовича Никитина — сына и племянника «врагов народа», т.е. первых русских художников, арестованных, битых плетьми, заключенных в Петропавловскую крепость и сосланных в Тобольск при Анне Иоанновне.

В Твери за ним надзирали несколько комиссий и комитетов, лично Иван Бецкой, генерал Виллим Фермор и сама императрица, на пятки наступал гениальный Матвей Казаков, но тем не менее этот забытый ныне зодчий талантливо спроектировал и «сплошной фасадой», по моде французского короля-солнца, образу и подобию Петербурга возвел город вдоль трех улиц-лучей. Четкая светотень, официальные фасады и по-домашнему ленивые дворы. Тверь вздохнула и бойко зажила на льющихся солнечных потоках.

Как писали современники, она обрела «истинное величие» и в извечном соперничестве двух российских столиц, тоже когда-то претендовавшая на эту роль (точнее, претендовали ее князья), вновь, как при противостоянии Великого Новгорода и владимиро-суздальских земель, заняла место посередине. Соединила окутанную сыростью и туманом одухотворенную петербургскую инфернальность (Верхневолжье — пространство болотистых низин, водоразделов, истоков великих европейских рек) с фамусовским московским «здравым смыслом» и стремлением исподтишка расползаться вширь, но сохранила собственную идентичность.

Удачный опыт перепланировки на основе «регулярных» классицистских моделей распространили и на другие провинциальные города. В итоге Кашин Тверской губернии получил широкие променады, упирающиеся в текущую через центр речку Кашинку и никуда не ведущие, а в холмистом Торжке узкие извилистые средневековые улицы стали соседствовать с просторными площадями, в результате чего он стал даже самую малость походить на Рим.

В Твери вас поведут на набережную и на Советскую улицу смотреть «сплошную фасаду», на огромную Полуциркульную площадь, откуда расходятся улицы-лучи, к никитинскому Путевому дворцу с декорированными барочными башнями и совершенно замечательным центральным объемом, напоминающим французские виллы-дворцы. Но прежде всего стоит отправиться на площадь Ленина, она же Фонтанная, Монументальная и Восьмиугольная, тоже спроектированную Никитиным.

Площадь удивительно гармонична и соразмерна человеку. Двухэтажные, на фундаменте из белого камня здания, напоминающие скобки или бронзовые дверные ручки, когда оказываешься рядом, не подавляют размерами, но, напротив, кажутся небольшими и уютными. Бросив взгляд на противоположную сторону, обнаруживаешь, насколько же они высоки и величественны по сравнению с фигурами людей! Площадь застроена довольно плотно, но благодаря пересечению нешироких магистралей не производит впечатления замкнутости. Она наполнена воздухом, а фонтан заменяют многократно отражающиеся в окнах солнечные брызги.

И архитектор, и надзиравшие за строительством чиновники делали всё возможное, чтобы сохранить контраст между внешней схожестью построек и разнообразием их функционала. Планировалось, что по соседству разместятся «дворянский дом» (либо жилой, либо собрание), школа и склад. Но недостаток средств, «финансовое изнеможение» дворянства, которого в Твери — обратим внимание! — было немного, и сама логика государственного развития подталкивали к тому, чтобы в конечном итоге все корпуса заняли административные учреждения.

Самое старое и наиболее соответствующее замыслу Никитина здание — магистрат (1774) с несколько тяжеловесным барочным декором. Здесь скрипели чиновничьи перья. Сюда на службу ходил Ваня Крылов, тогда еще не дедушка отечественной словесности, а сам чей-то бедный внук. С середины XX века тут располагается Тверской театр юного зрителя, в котором в разные годы творили такие замечательные мастера, как Николай Маршак, Роман Виктюк, Владимир Хлестов, Лариса Лелянова, Владимир Богатырев. Недавно театр едва не получил «Золотую маску» за спектакль «Пустота» о надеждах и горестях мелких офисных (канцелярских) служащих, что вполне символично.

И вот именно сюда на премьеру вербатима «Тверь — Тверь» я и отправился, чтобы получить в концентрированном, художественно осмысленном виде социокультурный портрет региона и его жителей. Собственно, этот портрет от меня и ждали, но если кто-то, да еще и на бюджетной основе, делает за тебя твою работу, зачем ему мешать?!

Копающийся в помойке бомж — бывший уголовник, богомольная старушка, нищенствующая на паперти и постепенно теряющая связь с реальностью, озлобленный пенсионер-коммунист, хозяйка бюро ритуальных услуг, продавщица секс-шопа «Розовый слоник». Не хватало разве что учительницы, по ночам подрабатывающей проституткой в элитной сауне, и, конечно, ее сутенера — депутата. Это на сцене. В зале сидели другие жители совершенно другой Твери, в основном молодые. О чем они думают, во что верят, к чему стремятся, какие они — именно это меня более всего интересовало. Но чем дальше шло действие, тем очевиднее я понимал, что никогда этого не узнаю. Только по их реакции могу судить, что они почему-то алчут духовной пищи, но не искушены, и им можно скормить все что угодно, лишь бы это было благословлено в соцсетях.

Или это был приступ коллективного самоистязания. Или мироощущение и самосознание благополучных молодых обывателей, по субботам аппетитно жующих шаварму (заметьте себе, не шаурму и не шаверму), толкущихся на Трехсвятской, прогуливающихся между оградой набережной Волги и забором Путевого дворца, рожающих детей и берущих ипотеку, — в Твери, городе красивых, правда, несколько тюнингованных женщин и ленивых, несколько вялых и самодовольных мужчин; городе трех университетов и сотен набитых покупателями супермаркетов и кофеен, действительно все определяет находящаяся на самом низу узкая прослойка неадекватных людей. Не то же ли самое и по всей стране? В этом смысле самым любопытным фрагментом мне показался взволнованно исполненный монолог бывшего бунтаря и любителя рэпа, который с ужасом замечает, что ему становятся по-человечески близки песни Михаила Круга и он плачет, когда смотрит по телевизору снимавшееся в местном суворовском училище «Кадетство»:

Приходите в мой дом, мои двери открыты,
Буду песни вам петь и вином угощать ¹ .

Персонажи спектакля, как, увы, и многие тверичане, совершенно не осознавали, что живут в красивом городе — памятнике градоустройства и архитектуры европейского значения. Их среда обитания — разбитые подворотни и обшарпанные подъезды без воздуха, неба и света. Декорация представляла собой похожий на склеп интерьер ночного клуба — даже, скорее, единственного райцентровского кафе, с отдельным туалетом на улице, где справляют свадьбы и юбилеи, проводят поминки, кормят делегации из столицы, а в остальное время сидят местные воротилы, менты и бандиты. Да и некоторые герои больше напоминали жителей этого райцентра, которые сбежали из дома в область от безработицы, бесперспективности, нищеты, которых мучают фантомные боли и которые надеются хоть как-нибудь зацепиться и утешают себя жалостливой мантрой «здесь добрые люди».

Спустя полтора часа я вышел на площадь Ленина. Слегка похолодало, но по-прежнему ослепительно плескались солнечные брызги. И Тверь была прежней, невысокой, просторной, очаровательно провинциально-тихой. Она счастливо проветривалась на влажном волжском ветерке, как завещал ее творец Петр Никитин. Перебиваемое переулками знаменитое тверское трехлучие вытянулось с востока на запад, замелькало на солнце и затрещало, как раритетная кинопленка в старом проекторе. В воздухе запахло акацией, и едва уловимо зазвучала “Main Title (The Sweetheart Tree)”, успокаивающая и обнадеживающая мелодия Генри Манчини. Меня чуть не сбила группа посасывающих чупа-чупс, крупных, как лоси, тинейджеров на скейтбордах. Мимо проехали три подряд BMW новой модели, с номерами 69-го региона, и я поймал себя на том, что, по-бабьи жалостливо улыбаясь, смотрю им вслед, и рука тянется их благословить.

II. Такси на Дубровку

Где-то уже писал, что у каждой дороги свое настроение, своя атмосфера. Попадая на старицкий тракт, словно выныриваешь из сырой низины и вырываешься на продуваемый свежим ветром простор. И с пологого холма через окутанные туманом овраги перекрикиваешься с другими уходящими за горизонт вершинами, омытыми дождями, осиянными солнцем, где стоит на страже великое древнее прошлое и рождается юное будущее.

Узкая трасса на Бежецк с бесконечными зигзагами, утренними туманами и дымом от свалки, латаным-перелатаным асфальтом, ведущими в советские дачные кооперативы грунтовыми нычками в сером пыльном кустарнике вдоль шоссе и, главное, какой-то давящей ношей будничности, измотанности — путь в настоящее.

То же впечатление, только еще более тяжелое и тревожное, от М10, сколько бы ее ни благоустраивали и ни пытались сделать безопасной. Слава Богу, ехать только до Выдропужска, где на излучине реки Тверцы все та же матушка Екатерина, много сделавшая для отечественной топонимики, повелела, как утверждают, «пускать же выдр» и тем самым дала название зажиточному ямскому селу. А потом известный архитектор Савва Чевакинский, выйдя на пенсию, подрядился возвести Смоленскую церковь, но увяз в долгострое, дискуссиях с местным батюшкой, который кляузничал на него в Петербург, и так и не увидел свое детище завершенным. Он похоронен в склепе под папертью. Неподалеку от храма начинается пустынная дорога районного значения, которая и приведет вас в Дубровку.

Первое время то лужи, то ямы, затем вдруг вернется асфальт, местами вполне удовлетворительный, а потом — монументальный изгиб нового бетонного моста над платной скоростной автомагистралью М11. Насколько неожиданна, противоестественна эта постройка для погруженной в хмурое осеннее запустение недружелюбной средневековой глуши, где ярко-синие газпромовские ангары и полулегальные песчаные карьеры — единственные следы какой-либо деятельности — усугубляют общее впечатление не то чтобы разрухи, а какого-то окончательного упадка жизненных сил.

Но указатели еще стоят, поэтому вы точно будете знать, что по правую руку от вас осталась деревня Пестово, что вы насквозь проехали Дядькино и что въезжаете в Заболотье. В нем после магазина налево. Остается небольшой отрезок до Горок, и если навигатор не подскажет какой-нибудь иной, короткий, маршрут, который задержит часа на два или вовсе заведет в обратную сторону, то доедете быстро. Единственное приключение, которое вам грозит, — на самом узком участке повстречать наглухо тонированную «девятку», из тех, что давно сгнили и сварены заново из не менее ржавых кусков металла. Вы уступите дорогу, едва не попав в кювет, и она промчится мимо, словно бы пилотируемая SkyNet, даже не мигнув в знак благодарности фарами.

Усадьбу Дубровка связывают в основном с именем ее последнего владельца из рода Свечиных, героя Отечественной войны 1812 года, генерал-лейтенанта Никанора Михайловича, хотя главный дом, по всей видимости, был сооружен еще при его родителях. Он поначалу медленно продвигался по службе в Преображенском полку, но затем заслужил высокие звания и уважение командиров и сослуживцев личной отвагой и безусловным полководческим дарованием. В Дубровке под Торжком прошли его последние годы, когда приемная дочь объявила его умопомешанным и добилась над ним официальной опеки.

Таких дубровок в губернии, как и повсюду, сотни. Они в большинстве разрушаются и исчезают с лица земли. Не помогают ни законы о льготной аренде, на которые не реагируют даже спекулянты, ни предложения навалиться всем миром, ни увещевания, что ни в одной стране так не обходятся со своим наследием. Поздно вступать в ВООПиК — остается проводить их светло и благодарно, как чеховские герои на руинах вишневого сада, едва сдерживая слезы, шептали: «Здравствуй, новая жизнь!»

Некоторые чертили и строили Растрелли, Кваренги, Стасов, Львов. Но преобладает рука безымянных дилетантов, реже тонких, талантливых, чутких к форме и красоте, чаще вычурных, услужливых и дремучих. Девяносто процентов сокровищ, хранящихся во всех тверских музеях, вывезено в 1917–1920 годах из этих дубровок. Отсюда же и из разоренных монастырей — старинные книги, составляющие гордость тверских библиотек. В этих дубровках рождалась и созревала национальная и собственно тверская история и культура и здесь же веками пестовалась традиция рабства, которая их уничтожила.

Оскудение постепенно, волна за волной, начало приходить еще в сороковые-шестидесятые годы девятнадцатого столетия. После революции родовые дворянские гнезда накрывают мародерство и вандализм. Крестьяне жгут усадьбы в надежде уничтожить кадастровые планы и документы о собственности на землю. «Бывшие жертвы царского режима», потрясая мандатами от Троцкого, волокут кровати, канделябры и зеркала. Перекупщики присматриваются к живописи, гравюрам и редким книгам. Остальные тащат что попало.

Догадываясь о значении усадеб, но, как и сегодня, не зная, что с ними делать, власть пытается их спасти: организует музеи, коммуны и санатории для совслужащих, что в конечном итоге усугубляет бесхозяйственность и разруху. И даже если какие-то ценности сохранились, их невозможно вывезти — нет лошадей и подвод. Позже общество приспособилось скрывать здесь тех, кто больше всего нуждался в его внимании и защите: трудных подростков, сирот, престарелых, больных и инвалидов. Не потому ли буквально воют от ненависти и боли кроны одичалых усадебных парков, когда их чуть тронет ветер?

В Горках остановитесь, выйдите из машины и посмотрите направо. Тропа спускается в глубокий, заросший густым кустарником распадок, а на горизонте — величественный округлый холм, поддерживающий и приподнимающий своды бескрайнего серого неба. На крутом склоне в гуще желто-зеленой листвы едва виднеются шпиль невысокой, под масонский знак, колокольни и странный, словно персидский шатер или часть древней цитадели, бельведер полуразрушенного особняка.

Простор, величие, свобода и бесприютность пейзажа мгновенно захватывают душу, доводя ее до упоения и отчаянного восторга. Вот она, родина, чужая и своя. Погруженная в спячку и тлен, но на самом деле вдруг обернувшаяся живой, сильной, язвительно-мудрой. И, как остатки компота, спешно размазанного мокрой тряпкой по кафельному полу университетской столовой, — следы недавно работавшей тут лесопилки…