Что история распада СССР дала современной политологии?

За последние лет двадцать теория демократизации — перехода от авторитарных режимов разного толка к демократии — прошла большой путь развития. Старейшая и наиболее популярная из теорий на эту тему заключается в том, что в процессе модернизации той или иной страны, усложнения структуры общества, обогащения и повышения образовательного уровня людей, как правило, утверждается демократия, государства становятся более открытыми в политическом плане.

Эта теория оспаривается рядом ученых, они, в частности, указывают на исключения: скажем, Сингапур — очень богатая страна, но демократической ее назвать нельзя. Другие упоминают государства Персидского залива — там сегодня доходы населения очень высоки, но у власти находятся крайне авторитарные режимы. Сейчас считается, что страны, обладающие большим объемом нефтяных ресурсов, даже разбогатев, с меньшей вероятностью переживут демократизацию.

Россия и Советский Союз полностью вписываются в контекст этих споров, поскольку в эпоху Брежнева страна несомненно переживала динамичное экономическое развитие, особенно в первой половине брежневского периода. Вырос уровень образованности населения, увеличилось количество выпускников вузов, сильно повысилась урбанизация — всё больше людей проживало в городах. Так что в какой-то степени СССР вписывается в эту парадигму: по мере экономического развития страны подходят к такому этапу, когда давление в пользу большей открытости государства усиливается, и наступает переломный момент.

Таким образом, история Советского Союза при Горбачеве, в эпоху перестройки, может считаться подтверждением теории модернизации. Конечно, здесь есть много нюансов, и, на мой взгляд, эти события демонстрируют роль личности в истории. Если бы после Черненко лидером КПСС выбрали не Горбачева, а, скажем, Гришина, другого члена Политбюро, он вряд ли стал бы проводить реформы вроде тех, что попытался осуществить Горбачев.

В свете этого перестройку можно рассматривать как процесс, частично обусловленный экономическим развитием, усложнением структуры советского общества, но фактор личности тоже играл здесь большую роль.

Я считаю, что, если посмотреть на остальной посткоммунистический мир, становится очевидным: то, что там произошло, было подготовлено процессом экономической модернизации, но тем не менее катализатором стали события в СССР при Горбачеве. И без того сигнала, что дал Горбачев правящим режимам и народам Восточной Европы, мы бы не увидели серии в основном мирных революций в 1989 году, которые привели к переменам в этих странах.

Если мы размышляем о девяностых, то на первый взгляд эти события противоречат теории модернизации. В этот период ВВП существенно сокращался, доходы падали, а не росли, и тем не менее процесс политического развития продолжался и шел, пусть и хаотично. В связи с этим возникает вопрос: какой именно аспект модернизации общества ведет к давлению в пользу демократии?

При этом структура общества остается более или менее неизменной. В период экономического кризиса подобные явления способны вызвать разочарование в демократии. Ученые, изучавшие процессы демократизации и политических изменений в целом, обнаружили, что масштабные экономические кризисы очень часто становятся катализаторами перемен. Это могут быть изменения в сторону более открытого, свободного общества, но порой — и в противоположном направлении. Так, крах демократии во многих европейских странах произошел в 1930-х, в ходе жесточайшего экономического кризиса — Великой депрессии.

В России в 1990-е мы видим хаотичную импровизацию, отсутствие сильных институтов, попытки проводить реформы без какого-либо плана. В конце девяностых я [вместе с Андреем Шлейфером] написал книгу под названием «Без карты». Речь в ней шла об экономической политике в России, но то же самое можно сказать и о строительстве политических институтов. Не было никакого плана, никто не знал, какую систему строить, как ее строить, речь не шла об осознанном замысле, а исключительно об эволюции того или иного порядка. Страна испытала гигантские перегрузки из-за экономических проблем, но в конце концов эти проблемы были решены — не в 1990-х, но в следующем десятилетии, когда динамичный экономический рост стал фактом.

Какие проблемы пришлось решать России после коллапса СССР?

Анализируя историю 1990-х, люди часто сосредоточивают внимание на отдельных политических событиях вроде выборов 1996 года, которые некоторые не считают честными, или штурма парламента в октябре 1993 года. Конечно, это были весьма драматические события, но, когда я оцениваю период девяностых и стараюсь понять, какие процессы и какие элементы определяли ход событий, я сосредоточиваюсь на двух других вещах. Первая — коллапс в экономике и последующее ее оздоровление: я не думаю, что в этом коллапсе следует винить Егора Гайдара и его стратегию реформ. Мне кажется, причиной серьезных проблем было состояние страны, за которую принял на себя ответственность Гайдар, а также отсутствие ресурсов у государства, крайняя ограниченность и несвоевременность западной помощи. Все это сильно препятствовало попыткам переломить ситуацию в экономике, и в результате в 1990-х политические настроения стали более враждебными по отношению к центру, по отношению к Ельцину и его режиму.

На мой взгляд, для развития политических событий очень большое значение имели процессы в экономике, и, как мы помним, именно после того как в народном хозяйстве наконец наступило оживление, президент смог консолидировать власть и принимать серьезные решения. Ельцин, как мне кажется, был не в состоянии принимать многие решения, которые бы выполнялись, поскольку просто не обладал популярностью и ее следствием — легитимностью, которая позволяет осуществлять контроль за другими политическими акторами.

Таким образом, первый фактор — это экономические процессы. Вторым же крайне важным фактором в 1990-х были отношения между центром и регионами, где в 1992–1993 годах происходил так называемый «парад суверенитетов». Регионы России, прежде всего национальные республики, но и субъекты с русским населением — области, края — провозглашали автономию, требовали расширения политических прав, брали под контроль местные ресурсы, включая и предприятия федерального подчинения, отказывались отправлять в центр налоговые поступления. Дело дошло до того, что в 1993 году до трети регионов не переводили налоги в федеральный бюджет, что привело к бюджетному кризису. В разные периоды начала девяностых многие политики всерьез верили — по крайней мере, они об этом говорили, — что существует опасность распада российского государства.

Поэтому, как мне кажется, серьезнейшая проблема в 1990-х заключалась в том, как обуздать эти сепаратистские тенденции, раздирающие страну на части и сокращающие финансовые ресурсы центра, необходимые для сохранения целостности государства. Моя гипотеза относительно причин перелома этой ситуации — ее, правда, разделяют не все — состоит в том, что администрация Ельцина интуитивно выбрала политику «умиротворения» национальных регионов, особенно решительно требовавших дополнительных прав, особенно напористых, создававших наибольшую угрозу. И когда Центру удалось «успокоить» такие регионы, как Татарстан и Башкортостан, другим регионам, следовавшим за этими — самыми напористыми — республиками, стало опасно продолжать подобные действия. Я считаю, что этот процесс был очень важен: примерно до 1994 года продолжался центробежный этап, а затем началось постепенное усиление централизации.

Конечно, здесь было одно исключение; речь идет о Чечне. В отношении этой республики политика финансовых компромиссов и умиротворения, призванная остановить лавину требований о децентрализации, вообще не проводилась. Возможно, достичь договоренности по той или иной причине было нельзя либо одна из сторон была виновата больше, чем другая, но так или иначе соглашение не состоялось, и было принято решение перевести конфронтацию в военную плоскость. На мой взгляд, это было третьим ключевым событием девяностых — впервые с 1945 года, насколько я помню, сила была применена на территории самой России.

Некоторые могут отметить, что проблемы межнациональных отношений, проявившиеся в ходе горбачевской перестройки, подорвали его попытки осуществить в управляемой, умеренной форме переход к более открытой системе, где КПСС тем не менее оставалась бы преобладающей политической силой. И аналогичным образом некоторые могут утверждать, что в 1990-х борьба Ельцина за предотвращение распада российского государства подорвала процесс демократизации в России. У меня нет уверенности, что это так. Этот вопрос необходимо обдумать глубже. В каком-то смысле конфликт между центром и регионами усугубил конфликт между президентом и парламентом в период до октября 1993 года. И Хасбулатов, и Ельцин апеллировали к региональным элитам. Таким образом, конфликт в центре был перенесен в регионы, и регионы отчасти использовали его в своих целях. Это усугубляло и конфликт в центре, и центробежный процесс. Конфликт в центре дал региональным лидерам рычаги давления на Москву.

Решение, которое нашел Ельцин для этой проблемы, — компромиссы с наиболее сепаратистски настроенными республиками, хотя ни одна из них, за исключением Чечни, не требовала независимости в открытую. Благодаря этой стратегии Ельцин сумел стабилизировать ситуацию. Не думаю, что как таковая она носила антидемократический характер, и не думаю, что она вредила демократии. Скорее в этом плане можно говорить о второй половине девяностых, когда центр пытался восстановить контроль и аннулировать некоторые из ранее сделанных уступок регионам. Отчасти это было вызвано абсолютной необходимостью рецентрализации некоторых бюджетных ресурсов и восстановления верховенства Конституции над местным, региональным законодательством. Тем не менее, на мой взгляд, попытка вновь сосредоточить власть в руках центра и решение Ельцина выбрать преемником выходца из спецслужб, который, как он считал, сможет лучше справиться с этой задачей, нанесли ущерб демократии. Но это не было неизбежным следствием успеха ранее избранной Ельциным стратегии.

Был ли откат к авторитаризму в 2000-е годы неизбежен?

Некоторые утверждают, что после трудностей, с которыми демократия столкнулась в 1990-х, укрепление власти в нулевых стало неизбежным, что в девяностые россияне возненавидели демократию, утратили все иллюзии на ее счет, и результатом стала тоска по «твердой руке», авторитарной власти. Мне кажется, это неверно, хотя демократизация действительно происходит волнами: в мировом масштабе мы наблюдаем большие волны, когда многие страны демократизируются, а затем — периоды, когда это происходит редко и даже наблюдается откат от демократии. Такие волны можно наблюдать и в отдельных странах: за периодами радикального прорыва к демократии часто наступает обратная тенденция, или развитие идет по принципу «два шага вперед, один назад».

Но, на мой взгляд, эта обратная тенденция не устраняет того, что произошло до нее. Несомненно, это движение в другом направлении, как мне кажется, неверном, но оно не означает возврата к прежней стартовой точке. Так почему же события в нулевых развивались именно так? Было ли это неизбежным следствием событий девяностых? Думаю, очень многое зависело от личности лидера, руководившего страной в тот период, когда темпы экономического роста выросли до 5–10 % в год и оставались на этом уровне в течение восьми лет. Мне кажется, если бы мы выбрали лидера с практически любыми политическими убеждениями и поставили его у власти в такой экономической ситуации, страна пошла бы в том направлении, в каком он хочет.

Такова природа вещей. Путинизм в его нынешнем виде сделали неизбежным не столько политические проблемы девяностых, сколько крайняя волатильность экономики, переход от острейшего кризиса к длительному периоду динамичного роста. В результате этого любой, кто оказался бы на президентском посту после 2000 года, обладал бы почти неограниченной свободой действий.