В конце 1988 — начале 1989 года историк Натан Эйдельман, автор популярнейших в Советском Союзе книг о Павле Первом, декабристе Лунине, Карамзине и Пушкине, публикует в массовом журнале «Наука и жизнь» работу «Революция сверху», где прямо ставит проводимые Горбачевым и его сторонниками в Политбюро преобразования в широкий исторический контекст российских правительственных реформ — от Петра Великого до Александра Второго.
Текст Эйдельмана знаменательным образом находится целиком внутри близкой Горбачеву «легалистской» парадигмы — с апелляциями к ленинской практике нэпа как нереализовавшейся «демократической альтернативе» сталинизму. Однако в реальности, с ширящейся на волне гласности публикацией документов (через четыре месяца после выхода работы Эйдельмана в СССР начато печатание фрагментов «Архипелага ГУЛаг», не оставляющего камня на камне от концепции «ленинской демократии») происходит стремительная радикализация советской интеллигенции, настаивающей уже на коренной трансформации государства и отказе от основ советского строя. Интеллигенция отворачивается от Горбачева и переходит к поддержке Ельцина как антипода нерешительного, с ее точки зрения, генсека КПСС.
Этой перемены в общественных настроениях Натан Яковлевич Эйдельман почти не застал — он скоропостижно скончался 29 ноября 1989 года на 60-м году жизни.
Вторая и третья русские революции — огромная волна, поднявшаяся снизу, сметающая старый мир. Однако и здесь, в совершенно новых исторических условиях, невозможно было, разумеется, избавиться от ряда старинных исторических традиций, суммируя которые, Ленин писал, что в России
«в конкретной, исторически чрезвычайно оригинальной ситуации 1917 года было легко начать социалистическую революцию, тогда как продолжать ее и довести до конца России будет труднее, чем европейским странам».
При огромном прямом участии миллионных масс в событиях все же очень существенной оставалась особая историческая роль государства, центрального аппарата. Именно об этой роли резко и откровенно писал Ленин в 1919 году в своей статье (редко изучаемой в школах и вузах) «Выборы в Учредительное собрание и диктатура пролетариата».
Анализируя результаты голосования в Учредительное собрание (ноябрь 1917-го), Ленин отмечает, что большевики получили 25 % голосов; эсеры, меньшевики и другие мелкобуржуазные партии — 62 %, партии помещиков и буржуазии (кадеты и др.) — 13 %.
«Как же могло произойти, — спрашивал Ленин, — такое чудо, как победа большевиков, имевших четверть голосов, против мелкобуржуазных демократов, шедших в союзе (коалиции) с буржуазией и вместе с ней владевших тремя четвертями голосов? ...Большевики победили прежде всего потому, что имели за собой громадное большинство пролетариата, а в нем — самую сознательную, энергичную, революционную часть, настоящий авангард этого передового класса... В решающий момент в решающем пункте иметь подавляющий перевес сил — этот „закон“ военных успехов есть также закон политического успеха, особенно в той ожесточенной, кипучей войне классов, которая называется революцией. Столицы или вообще крупнейшие торгово-промышленные центры (у нас в России эти понятия совпадали, но они не всегда совпадают) в значительной степени решают политическую судьбу народа, разумеется, при условии поддержки центров достаточными местными, деревенскими силами, хотя бы это была не немедленная поддержка».
Имея перевес, «ударные кулаки» в столицах, а также достаточные силы на Северном фронте и Балтийском флоте, большевики могли игнорировать тот факт, что у них довольно малый процент голосов в отдаленных краях (Поволжье, Урал, Сибирь), а также на Кавказском, Юго-Западном, Румынском фронтах. «Ударные кулаки» — это особая роль пролетариата, особая, больше, чем в других странах, роль центральной власти, которая значительно опережает революцию на местах и в огромной степени определяет ее развитие.
Слова же вождя революции о последующем после взятия власти завоевании большинства подразумевают ту гибкость, которой не ведали несколько последних самодержцев, — новые революционные преобразования, которые должны найти отклик у массы, и она всё в большей и большей степени будет становиться фундаментом, основой того, что началось с Петрограда и Москвы.
Именно стремление к массовой опоре определило в 1921 году крутой, не предусмотренный никакой прежней революционной теорией исторический поворот — нэп. Экономика переводилась на рельсы товарности: после административного «нетоварного» военного коммунизма снова торжествовала закономерная система рыночного регулирования.
Мы видели на примерах дореволюционной России и западного опыта большую историческую действенность рыночной экономики и соответствующих ей институтов демократии и гласности.
Нэп в 1921–1929 годах, без сомнения, сопровождался разного рода движениями в области политики и гласности: расширение издательской сферы, большая роль кооперации, разнообразные формы демократического самоуправления. При всем при том исторические условия были таковы, что «демократия в экономике» явно опережала подобные же политические явления.
Мы не говорим о критике справа, о мечтаниях насчет восстановления прежней дореволюционной политической системы (что отчасти было высказано известным течением «Смена вех»). Мы говорим об опасном недостатке демократии, который в 1920-х годах отмечали такие люди, как Горький, Короленко, Кропоткин и другие. Речь шла об опасности, которую потенциально несло в себе уничтожение всего старого мира: не только самодержавных учреждений — царской власти, губернаторов, полиции и пр., — но и тех институтов, которые исторически противостояли самодержавию, были знаками определенной самостоятельности общества (Дума, земства, буржуазные суды, свобода печати). В связи с этим возникала опасность бюрократизации, бесконтрольности нового аппарата, лишенного тех «противовесов», что вырабатывались при старом мире.
Опасения в духе только что приведенных были не чужды и вождям революции. Могучий государственный аппарат, усиленный переходом в его ведение крупных предприятий, банков, внешней торговли, — этот аппарат, как известно, бурно разрастался начиная с первых лет Октября. В статье «О продовольственном налоге» Ленин вспоминал:
«5 мая 1918 года бюрократизм в поле нашего зрения не стоит. Через полгода после Октябрьской революции, после того как мы разбили старый бюрократический аппарат сверху донизу, мы еще не ощущаем этого зла. Проходит еще год. На VIII съезде Р.К.П., 18–23 марта 1919 года, принимается новая программа партии, и в этой программе мы говорим прямо, не боясь признать зла, а желая раскрыть его, разоблачить, выставить на позор, вызвать мысль и волю, энергию, действие для борьбы со злом, мы говорим о „частичном возрождении бюрократизма внутри советского строя“. Прошло еще два года. Весной 1921 года, после VIII Съезда советов, обсуждавшего (декабрь 1920 года) вопрос о бюрократизме, после Х съезда Р.К.П. (март 1921 года), подводившего итоги спорам, теснейше связанным с анализом бюрократизма, мы видим это зло еще яснее, еще отчетливее, еще грознее перед собой...»
24 января 1922 года Ленин писал Цюрупе:
«Нас затягивает поганое бюрократическое болото...»
Сознавая монополию власти, сосредоточенную в руках одной партии, Ленин также настойчиво отыскивает внутри этой системы новые возможности демократизации, самоуправления; он предлагает создание двух независимых центров в партии — Центрального комитета и Рабоче-крестьянской инспекции (Рабкрин), которые могли бы способствовать преодолению бюрократической опасности.
1921–1929 годы останутся в советской истории как сложные, порой мучительные опыты создания оптимальной системы, где социалистические командные высоты в экономике соединялись бы с рыночной стихией, а мощная централизованная власть — с демократией и самоуправлением.
Когда мы размышляем на тему, почему этот вариант не укрепился, не продлился, не получился, мы должны думать не только о конкретном соотношении сил между бюрократией и народом в 1920-х годах, но и о длинной, многовековой традиции сверхцентрализации и «нетоварности» — того, что в новых условиях реализовалось в сталинщине и брежневщине.
Иногда задаются вопросом: отчего же столь много понимавшие мыслители, теоретики были смяты, уничтожены злонамеренными «практиками»? На это — увы! — еще 24 века назад ответил великий древнегреческий историк Фукидид:
«Кто был слабее мыслью, тот обычно и брал верх: сознавая свою недальновидность и проницательность противников, они боялись, что отстанут в рассуждениях и вражеская изворотливость опередит их кознями, а потому приступали к делу решительно. А те, кто свысока воображал, что ими все предусмотрено и нет нужды в силе там, где можно действовать умом, сплошь и рядом погибали по своей беспечности».
Обозревая разные века, внешне совершенно несходные эпохи, мы пытались кратко проанализировать, хоть перечислить многочисленные уроки, которые дает потомкам российское прошлое в связи с избранной нами темой — «Революция сверху». Они были разнообразны и свидетельствовали как о тяжелом грузе прошлого, так и о безусловном праве надеяться на будущее.
В России большая доля перемен, как революционного, так и контрреволюционного характера, начиная с XV–XVI веков идет «сверху», от государства или от сравнительно небольшой группы, стремящейся взять власть, стать «государством». Первопричина иного нежели в Европе, пути — слабость городов, третьего сословия, порожденная монгольским разгромом и другими неблагоприятными факторами. Роль народа огромна, как везде, но проявляется в российской истории иначе, чем в странах товарности и буржуазной демократии: огромная энергия, но самостоятельности, инициативы куда меньше, чем исполнения воли «верхов».
Народ исторически «ориентирован на царя», надеясь на единство с ним против правящего слоя, бюрократии. Ориентировка эта, во многом ложная, наивная, в то же время отражает некоторую историческую реальность — действительно возможную в разных вариантах блокировку царей с массами против своеволия верхов и аппарата.
Бюрократия, аппарат — особенно могущественный пласт в условиях многовековой централизации, отсутствия демократических противовесов и традиций. Постоянная в нашей литературе характеристика бюрократии как социально единой с верховной властью, противостояние их обоих угнетенным массам — это, разумеется, верно в общеэкономическом, общеисторическом плане, но недостаточно для конкретного политического анализа.
При отсутствии или недостатке гласности и демократии из дворца часто виднее, в чем состоит широко понятый классовый интерес правящего меньшинства. Отсюда — возникновение узкоэгоистического консерватизма на «втором сверху» этаже общественного здания: сопротивление аппарата и «реакционеров-богачей» даже тем реформам, что в конце концов проводятся во спасение этих недальновидных людей.
В России большая доля перемен, как революционного, так и контрреволюционного характера, начиная с XV–XVI веков идет «сверху», от государства или от сравнительно небольшой группы, стремящейся взять власть, стать «государством».
Формы бюрократического сопротивления революционным и реформаторским попыткам верхов многообразны: саботаж, провокации, запугивание, белый террор, государственный переворот. Нередко делаются попытки внешне демократического ограничения «инициативы сверху» активным соучастием среднего звена: скрытая форма консервативной реакции, ибо во время революции сверху верхи лучше «средних»...
Не менее разнообразны формы преодоления этого сопротивления: прямые расправы, запугивание «бюрократов» внутренней и внешней опасностью, известная опора престола на «чернь», перенос столицы, создание аппарата, параллельного старому...
«Революция сверху» по самой своей природе соединяет довольно решительную ломку (необходимую, в частности, из-за отсутствия или недостатка гибких, пластических механизмов), а также сложное маневрирование, «галсы» вправо и влево, нужные для нормального движения сверху вниз.
В то же время недостаток теории, исторического опыта заставляет «государство-революцию» пользоваться методом проб и ошибок, определяя наилучшие формы движения.
Обычный довод консервативного лагеря — отсутствие или недостаток людей — несостоятелен. «Реформаторы» находятся буквально за несколько лет — из молодежи, части «стариков» и даже сановников-«оборотней», еще вчера служивших другой системе. «Революции сверху», нередко длящиеся 10–20 лет, в течение сравнительно краткого времени приводят к немалым, хотя и недостаточно гарантированным изменениям, последующим отливам, «контрреволюции», однако редко удается свести к нулю предшествующий результат; так что новый подъем начинается уже на ином рубеже, чем предыдущий.
Наиболее надежная основа под коренными реформами сверху — их постоянное продолжение, расширение, создание более или менее надежных систем обратной связи (рынок, гласность, демократия), позволяющих эффективно координировать политику и жизнь, В этих процессах огромную, часто недооцениваемую роль играет прогрессивная интеллигенция, чья позиция очень многое определяет в ходе преобразований, их успехи, исторические границы.
Несколько раз, начиная с XVI века, в русской истории возникали альтернативы «европейского» и «азиатского» пути. Иногда товарность и самоуправление брали верх; порою возникали сложные, «смешанные» ситуации; но часто, увы, торжествовали барщина и деспотизм.
Каждое такое торжество было исторической трагедией народа и страны, стоило жизни сотням тысяч, миллионам людей, унижало, обкрадывало, растлевало страхом и рабством души уцелевших.
Очередная великая попытка — на наших глазах.
Высшее руководство, начавшее коренные революционные реформы, — против могучих бюрократических сил, которые в борьбе за существование угрожают, тормозят, саботируют даже те преобразования, которые им самим и детям их необходимы. Обе стороны, высшая власть и аппарат, пытаются использовать народную силу и волю в своих интересах: бюрократия эксплуатирует недостаток демократических традиций, страх, усталость, разные предрассудки масс; реформаторы-революционеры апеллируют к здравому смыслу, гордости, свободолюбию народа, его ненависти к лживой, хищной, подлой бюрократической теории и практике.
В случае (не дай бог!) неудачи, в случае еще 15–20 лет застоя, если обстоятельства не будут благоприятствовать «свободному развитию просвещения», страна, думаем, обречена на участь таких «неперестроившихся» громадных держав прошлого, включавших в свой состав десятки стран и народов, как Османская Турция, Австро-Венгрия; на необратимые изменения, после которых, пройдя через тягчайшие полосы кризисов, огромные жертвы, все равно придется заводить систему обратной связи — рынок и демократию.
Меж тем среди преимуществ сегодняшней революции — накопленный за века царизма и десятилетия советской власти большой, можно сказать, огромный исторический опыт.
Мы верим в удачу — не одноразовый подарок судьбы, а трудное движение с приливами и отливами, но все же вперед.
Верим в удачу: ничего другого не остается...
Фотография на обложке: Кинорежиссер Сергей Соловьев (слева) и писатель Натан Эйдельман во время работы над сценарием фильма «АССА» /Олег Иванов / ТАСС