Приближалась годовщина выборов 1996 года, и Андрей Васильев, если я правильно помню, захотел это интервью. Я никогда не встречалась до этого с Березовским. Это было самое первое мое интервью с ним.

Он не сразу согласился, тянул с ответом, а потом вдруг согласился и прямо вот завтра. Я помню, что меня заинтриговало, почему же он вдруг и как бы поспешно согласился.

То, что он говорил, сейчас широко известно, но в тот момент все эти подробности и детали от Давоса до Лебедя были рассказаны публично впервые — и про параллельный штаб, и про то, как олигархи договорились, и о чем они договаривались с Чубайсом, и почему именно с ним, и про риски, и про то, как появилась Таня Дьяченко, и про «оскал капитализма». Было дико интересно.

Интервью я записывала в доме приемов ЛогоВАЗа, оно было долгим, я нервничала, потому что в приемной толпилось какое-то немыслимое количество людей. Но Березовский не спешил и не торопил меня.

Теперь я понимаю, что это был по сути реквием по тому тактическому братству, которое сформировалось «капиталистами» под Ельцина в 1996 году. Прошел год. Березовский и вся та группа единомышленников, которая придумала и оплатила победу Ельцина, по сути получила страну. Это был их триумф, который можно было использовать, наверное, во благо себе, но и во благо страны. Все были толковые, умные, вполне уже опытные предприниматели. Вместо этого они перессорились, передрались и бесславно просрали, извините за резкость, собственную победу. Мне сейчас кажется, что Березовский согласился дать интервью, чтобы напомнить о том моменте единения Чубайсу. Кто к нему пришел. Кто его позвал. Как это было. Уже шла борьба за Связьинвест между Гусинским и Потаниным. Березовский был на стороне Гусинского. Связьинвест через месяц после этого интервью будет продан Потанину.

На год хватило ребят, даже меньше. От «Чубайс, ты наш рулевой» накануне выборов 1996 года до информационной войны против того же Чубайса, «дела писателей» и наезда на реформаторов летом 1997-го.

На этом и закончится «олигархический колхоз», как его называли. Чтобы более не повториться. Березовский ошибся, или лукавил, когда говорил, что в любой момент они смогут снова собраться, если обстоятельства того потребуют. Это был уникальный опыт во всех отношениях, неповторимый.

Кстати, почти никакой правки в интервью не было. В день выхода номера был утренний звонок мне, сильно напоминавший звонок Мише Козыреву в фильме «День выборов». В дикую рань позвонил Березовский:

— Наташа, это Борис.

— Какой Борис, — злобно огрызнулась я спросонья.

— Березовский. Скажите, а как вы это сделали?

Мои мозги в такую рань не работают, так что я тупо прошипела: «Что именно?» Он ответил: «Я впервые читаю свое интервью и как будто слышу собственный голос». Действительно, я сейчас перечитала и как будто услышала голос, даже вспомнила его мимику в отдельные моменты разговора.

Борис Березовский: выиграть выборы президенту помог молодой российский капитал

Год назад закончился первый тур президентских выборов. Перед вторым туром далеко не всё было ясно. Новая президентская команда провела грандиозную работу, в результате которой была обеспечена победа Бориса Ельцина. О том, как это было сделано, Борис Березовский рассказывает обозревателю еженедельника «Коммерсантъ» Наталии Ъ-Геворкян.

— Вы как-то сами определили свою роль в политике, сказав, что занимаетесь спецпроектами. Думаю, без особой натяжки можно начать с президентской кампании прошлого года. С какого именно момента?

— Наверное, с Давоса в феврале 1996 года. Вернее, с выступления Зюганова. Я тогда поймал себя на мысли, что очень хорошо помнил все те слова, которые он произносил. Всю эту околесицу, лишенную смысла, логики. Мне казалось, что все это безвозвратно осталось в прошлом, что всеми жизнями за коммунистический эксперимент уже заплачено. Но самым шокирующим был энтузиазм, с которым ему внимали крупные западные бизнесмены и политики. Они уже сделали свою ставку, исторический опыт им ничего не подсказывал.

— Легенда гласит, что ваши эмоции в Давосе оказались сильнее известной всем вражды с Гусинским?

— Это правда. Я вернулся в свой номер в гостинице Sun Star Park Hotel, снял трубку и позвонил Володе Гусинскому. Надо признаться, он немедленно откликнулся на мое предложение встретиться и поговорить. И вполне разделял те эмоции, которые испытывал и я. Это был тот самый момент, когда жесткая конкуренция, разделявшая нас, отошла на второй план перед той опасностью, которая, безусловно, нас сплачивала. Нам не пришлось тратить время, чтобы научиться говорить на общем языке. Взаимопонимание было полным: угроза возвращения коммунистов требует единства противодействия. Гусинский был не единственным, с кем я переговорил в Давосе. Столь же остро чувствовали ситуацию Володя Виноградов, Миша Ходорковский, Явлинский, Лужков. Чубайс, жестко прокомментировавший на своей знаменитой пресс-конференции восторги по поводу так называемого обновленного коммунизма, выразил то, о чем все мы думали.

— Первый разговор с Чубайсом также произошел в Давосе?

— Да. Он тогда был практически не у дел, если вы помните. Получил, правда, уже несколько предложений и обдумывал их. И все же мне показалось, что ему с сожалением приходилось обдумывать эти предложения. Я встретился с Чубайсом с глазу на глаз. Потом, наверное, он разговаривал и с другими. Я тогда предложил ему попытаться создать некую группу из нас. Даже не то чтобы группу. Я просил объединить нас.

— Почему именно его?

— Потому что мы все ему доверяли. Я имею в виду финансовую элиту. Мы точно знали, что со всеми нами у него были абсолютно формальные отношения, когда он был на государевой службе. Наверное, это было главным — мы не сомневались в его порядочности. Плюс ум, сила, организаторские способности. Он был единственной и единодушной фигурой. И нужно сказать, у Чубайса действительно есть способности. Может быть, он не лучший генератор идей, но что касается анализа, он это делает точнее и быстрее других.

— Какой была его реакция?

— Он мгновенно воспринял то, о чем мы говорили, сказал, что это потрясающе интересно. Потом спросил: «Вы это серьезно?» Я сказал, что серьезно. Он обещал, что будет над этим думать.

— Какова была все-таки основная мысль вашего разговора с Чубайсом, что конкретно вы ему предлагали?

— Объединить нас всех, чтобы создать, скажем так, интеллектуальный центр, противостоящий оппозиции. Новый интеллектуальный центр. Он начал складываться в Давосе.

— Стоило ли так далеко уезжать, чтобы реально оценить ситуацию в собственной стране?

— Небесполезно. Мы своими глазами увидели реакцию на Зюганова — его встречали уже как победителя. Мы заметили, каким вниманием и поддержкой он пользовался у определенной части российского общества, как его встречали наши официальные власти, наше посольство. У меня был любопытный разговор с господином Джорджем Соросом. Он прямым текстом сказал: «Вы совершаете ошибку, что не уезжаете из России. У меня есть примеры, как отрывали головы людям, которых я знал и которые цеплялись за свои деньги и оставались в странах, где совершались перевороты. Не заблуждайтесь, мы все прекрасно понимаем, что у вашего президента нет шансов». Конечно, нелепо было бы думать, что все мы вот так вдруг прозрели в Давосе. Все видели, что ситуация в российском обществе трагическая, что люди не верят ни в новый курс, ни в действующего президента. Давос просто стал последней каплей. Там все было расставлено на свои места и не оставалось сомнений: нам не на кого рассчитывать, кроме самих себя. И никаких иллюзий относительно того, что «заграница нам поможет». С этими иллюзиями мы тоже окончательно расстались в Давосе. Да, наверное, там очень хотят, чтобы у нас была страна по типу западной демократии, наверное даже, они готовы этому помочь, но без ущерба для собственного благополучия и не без собственной выгоды. Но ни о каких жертвах с их стороны не может быть и речи. Как только на политической арене мощно обозначились коммунисты, они обрушили на Зюганова водопад вопросов относительно гарантий западных инвестиций, проектов, контрактов. Они уже начинали с ним свою игру.

— А в это время в Москве…

— В Москве все было, мягко говоря, не очень ладно. Там работал предвыборный штаб Сосковца, который просто напоминал партхозактивы с министрами, никогда особенно не понимавшими, что такое политика, а особенно политика в этот сложный переходный период. Действовали по команде: собрать столько-то голосов в пользу Ельцина на железной дороге, столько-то — в металлургическом комплексе, столько-то — еще где-то. Привычные аппаратные решения, как будто время за окнами остановилось.

— Вы вернулись из Давоса. И что предприняли?

— По возвращении в Москву я встретился с Юмашевым и Илюшиным. Рассказал о наших впечатлениях и предложениях. Вообще была череда таких переговоров и с участием Чубайса, и без него, но Чубайс был уже полностью заражен идеей. Вместе с Юмашевым мы попросили Илюшина организовать нашу встречу с президентом. Общую — с участием Виноградова, Гусинского, Ходорковского, Смоленского, Потанина, Чубайса. Это было приблизительно в марте 1996 года.

— Те, кого вы перечислили, — в основном финансовая элита. Она готова была участвовать в предвыборной кампании, наверное, не только интеллектуально…

— И интеллектуально, и материально она готова была вкладываться.

Прощаясь, президент сказал Чубайсу: «Анатолий Борисович, я вам признателен за вашу позицию».

— Вы долго ждали ответа?

— Нет, встреча состоялась вскоре после разговора с Илюшиным. И не думаю, что она была самой приятной для президента. Ему пришлось, возможно, впервые выслушать такую жесткую позицию, такой откровенный разговор о тяжести положения, в котором мы все находились. Я склонен считать, что сказывалась все-таки информационная блокада президента его прежним окружением — Коржаковым, Барсуковым. Нам показалось, что Ельцин неверно оценивает ситуацию, хотя очень трудно так о нем говорить. Ему было неприятно слушать то, что мы ему говорили: что у оппозиции есть колоссальные шансы, что популярность президента низка. Он возражал, говорил, что у нас неверные данные и неверные оценки. Можете представить, с какими смешанными чувствами мы уходили. Хотя был все-таки один важный эпизод. Кажется, прощаясь, президент сказал Чубайсу: «Анатолий Борисович, я вам признателен за вашу позицию».

— Это была первая встреча Ельцина с Чубайсом после отставки последнего?

— Да. И эти слова признательности Чубайсу стали для нас знаком того, что наша беседа все же что-то значила для президента.

<…>

— Так чего же вы добились в результате этой встречи?

— Всего, чего хотели. Уже на следующий день (и это при всей неопределенности, с которой мы вышли от него) Ельцин принял принципиальное решение. Он по существу создал новую структуру, которую возглавил сам — что мы ему и предлагали. Он создал новый предвыборный штаб во главе с самим собой и назначил двух первых помощников: Илюшина и Черномырдина. Чубайс получил место в этом штабе, и ему подчинялась аналитическая группа. Таким образом, мы заняли как бы всё интеллектуальное пространство, связанное с выборами президента. И второе: президент получил новый информационный канал, чего мы и добивались.

— Тогда же появилась и идея привлечь к предвыборной работе Татьяну Дьяченко?

— Приблизительно. Может быть, чуть позднее. Это придумал Юмашев. Я помню, он позвонил мне в шесть утра и говорит: «У меня есть совершенно гениальная идея». И произносит только одно имя: «Таня». Я спросонья не вполне понял: «Что — Таня?» Он отвечает: «Таня должна работать с нами в аналитической группе». Я так встрепенулся и говорю: «Валя, вообще-то идея классная…» Но идея действительно была гениальной, я тогда ее недооценил. Это открыло прямой доступ информации к президенту. Он был абсолютно в курсе всех дел. И понятно, что он имел непредвзятую информацию, поскольку трудно заподозрить Татьяну Дьяченко в том, что она имела какие-то иные цели, кроме тех, которые имели мы все.

— А как отреагировал на все эти нововведения другой штаб — Сосковца?

— Нервно. Сначала они не вполне понимали, что происходит, поскольку довольно резко изменился весь политический расклад вокруг президента. При этом мы не просто не искали конфронтации, но прикладывали огромные усилия к тому, чтобы наладить отношения.

<…>

— Вы опасались Коржакова?

— Все люди, которые сегодня обсуждаются обществом, в том числе банкиры, политики новой волны, — они все переступали через красные флажки. Они стали самостоятельными, испытав на себе огромное давление окружающей среды.

<…>

— Вы можете попытаться сформулировать основной принцип или принципы, на которых строилась стратегия вашей группы?

— Было очень точное понимание стоящих перед нами целей и способов их достижения. Была совершенно банальная мысль, которую мы сформулировали с самого начала, еще в Давосе, и не отступили от этого в дальнейшем: победят на выборах те, у кого больше воли. Это, кажется, такая философская сентенция, но она совершенно конкретна. Я вообще считаю, что коммунисты главным образом проиграли потому, что они своим основным противником видели не того, кто им оказался. Они видели слабовольных демократов, а столкнулись (помните письмо 13-ти), в общем, с оскалом капитализма. И у них не нашлось достаточно сил, чтобы этому противостоять. Эта волевая идея была очень конструктивна. Надо было дать понять людям, что им нечего бояться коммунистов. Ведь было много таких людей, которые готовы были проголосовать против коммунистов, но элементарно боялись — что они придут к власти, узнают, и тогда… Вот этих людей нужно было освободить от страха, дать им понять, что есть другие люди, которые не боятся. Это было главное, что нам удалось сделать.

— Вы упомянули нашумевшее письмо 13-ти, с которым до сих пор не всё до конца понятно. Знал ли о нем заранее президент, на него ли оно было в действительности рассчитано?

— Мы договорились с президентом о широком круге полномочий для нас. То есть он точно знал, что мы не играем против него, и поэтому был готов даже к самым неожиданным нашим шагам. Он верил, что мы не только искренни, но и грамотно просчитываем ситуацию. Письмо, конечно, было адресовано обществу. Это была та самая демонстрация решимости и силы. У нас даже между собой была борьба за формулировку в последнем абзаце. В результате она звучала приблизительно так: у нас достаточно воли и сил для того, чтобы не допустить, и т. д. Такая жесткая формулировка была неожиданна для общества. Основное, что нужно было сделать,— это показать людям, что есть сила, защищающая их право на свободное волеизъявление. Проще говоря, люди не должны бояться проголосовать по собственной воле, а не под давлением.

— Вы ставили на ту часть общества, которая колебалась, могла от испуга перед будущим приходом коммунистов проголосовать за них, хотя совсем не обязательно разделяла их взгляды…

— Это было совершенно принципиально, чтобы нормальный человек не побоялся занять жесткую позицию. В демократическом обществе очень важен институт изучения общественного мнения, который только-только начал формироваться у нас, потому что в демократическом обществе решения принимаются не наперекор обществу, а только с его согласия. Это предполагает понимание властью того, что хочет общество, а не того, что хочет власть. В тоталитарном обществе в этом нет необходимости, им надо только оценить: если они примут такое-то решение, то выйдет народ с лопатами и ломами или нет. А в демократическом обществе важна обратная связь — от общества к власти. Такой связью и служит институт общественного мнения. И вот во время выборов я впервые ощутил, как это работает. Саша Ослон, основатель фонда «Общественное мнение», создал уникальную возможность для нас с помощью фокус-групп, опросов опробовать те или иные идеи. И мы заранее понимали, какой будет реакция на те или иные решения. Мы верили, что можем победить демократическими методами, а не силовыми, которые пытались навязать Ельцину. И ведь оппозиция признала результаты выборов.

<…>

Они видели слабовольных демократов, а столкнулись, в общем, с оскалом капитализма.

Я повторяюсь, но это действительно важно понять. Коммунистическая оппозиция была очень хорошо готова к борьбе против теоретиков и демократов. За последние пять лет они прекрасно изучили возможности и волевые качества демократических политиков. И поэтому были уверены в своей победе. Эта уверенность отражалась даже в их внешних проявлениях — вспомните, чего стоила только походка Геннадия Андреевича в то время. И конечно, для них было полной неожиданностью появление новой силы. Не буду лицемерить. Эта сила — молодой российский капитал. И он впервые в новейшей российской истории продемонстрировал, что умеет объединяться перед смертельной угрозой своим интересам, что он не глуп, не столь уж зелен, обладает твердой волей и решимостью, не присущей…

— Мягкотелым демократам.

— Привычному образу демократа.

— Этот союз молодого капитала был тактический? Он распался?

— Это, конечно, стратегический союз, потому что это союз интересов. Сегодня он обладает другими очертаниями. Капитал перегруппировался, возникли противоречия внутри этих групп, и очень серьезные. Впрочем, они были и раньше. Происходит колоссальная перегруппировка финансово-промышленных групп. Вы знаете о борьбе между прежними партнерами — «ОНЭКСИМом» и «ЛогоВАЗом», между «МЕНАТЕПом» и «Инкомом». Много примеров. Это достаточно естественные процессы. Но если возникнут серьезные общие проблемы, этот капитал снова объединится.

<…>

— Был ли момент, когда интеллектуальный штаб Чубайса помог Лебедю в его раскрутке? Я имею в виду деньги, телевидение и прочее.

— Если бы на месте Лебедя был другой человек — Бабурин, скажем, — и были приложены те же усилия, которые были приложены в помощь Лебедю, эффект был бы совершенно иной. В том, что так сложилось, есть безусловная заслуга прежде всего самого Лебедя, и уже потом — того аналитического штаба, той группы, которая работала на Бориса Николаевича.

— Как складывались отношения Ельцина и Лебедя?

— Думаю, вначале Борис Николаевич был искренне расположен к Лебедю, хотя, конечно, как человек с потрясающе развитой интуицией он заметил и ту опасность, которая проявилась позднее. Но вначале он испытывал расположение к этому человеку. И лишь когда Лебедь начал откровенно бороться за президентство на следующий день после того, как Ельцин почувствовал себя хуже, он изменил свое отношение к генералу.

— А как Лебедь относился к Ельцину?

— Мне трудно сказать. В начале нашего знакомства я считал Лебедя человеком очень искренним и открытым. И этим руководствовался, когда мы с ним очень подолгу обсуждали происходящее в России, ее будущее. Постепенно я начал замечать, когда он лицемерит. Но что еще хуже, я увидел, что он человек несамостоятельный. Знаете этот эффект, когда человек имеет ту точку зрения, которую имеет последний, кто с ним общался?

— Может быть, стоило позаботиться о его окружении, если все обстоит так, как вы говорите?

— Но мы же не искали марионеток. Речь шла о союзнике. И именно так рассматривался Лебедь. Он декларировал многие из тех ценностей, которые нам были близки. Только потом мы стали понимать, что это конъюнктура, что это популизм, правда, изощренный, как бы аккуратный, поэтому он не так бросается в глаза, как, например, у Лужкова. Я встречался с Лебедем несколько раз уже после его прихода в Кремль, пытался что-то объяснить, но встречал отталкивающий взгляд.

— Когда была поставлена точка в ваших отношениях?

— Да, был такой момент. Он связан с подписанием Хасавюртского соглашения. У меня был разговор с Лебедем, и я ему сказал: удалось остановить войну в Чечне — и это абсолютно значимо, но этот документ создает колоссальные проблемы для России буквально уже на следующий день. Я это в полной мере ощутил, занимаясь уже после Лебедя выстраиванием мирного процесса в Чечне. Действительно, это соглашение было, с одной стороны, исключительно смелым и правильным шагом. С другой стороны, мы могли бы достичь того же результата без таких тяжелых последствий, которые закладывал этот документ. И эти последствия мы еще будем ощущать очень долго. Я откровенно сказал ему об этом.

Понимаете, можно сколько угодно говорить, какое отношение имел какой-то бизнесмен Березовский к секретарю СБ и какое право он имел вообще вмешиваться в эти дела. С точки зрения обывателя, это логично. Но реалии-то другие. Мы вместе, реально вместе, выстраивали эту победу на выборах. Это означает, что Лебедь точно понимает, что нам небезразлично будущее страны и что мы даем не самые глупые советы. Совсем не обязательно им следовать, но по крайней мере важно их учитывать, просто как точку зрения.

<…>

— Что обеспечило победу Ельцину?

— Воля народа не возвращаться назад к коммунизму. Это не красивые слова. Когда мы проанализировали результаты того, что произошло, то оказалось, что в результате всех наших усилий дополнительно порядка 10–15 процентов избирателей сформировали свое мнение в пользу продолжения курса реформ. Именно они и оказались решающими. И это изменение произошло в ходе кампании. Люди не захотели назад. И в этом победа Ельцина как выразителя этой идеи.

— Для вашей молодой группы Ельцин — также стратегический партнер.

— Мы этого и не скрывали. На той первой встрече с ним мы так и сказали: наше желание видеть вас президентом имеет чисто рациональную основу, мы считаем, что в России сегодня нет другого человека, способного выиграть президентские выборы и проводить курс реформ. Мы, собственно, сами порождение этого курса. Было важно, чтобы президент понимал, что дело не в личных симпатиях и антипатиях.

— В общем, в окружении Ельцина сегодня тот самый штаб?

— В общем, конечно нет. Важнейшими участниками этого штаба были все-таки не предприниматели, там были такие люди, как Вася Шахновский, Шахрай, который тоже не так близок сегодня к президенту, Илюшин. Многих из штаба нет «в близости». Но дух сегодняшнего окружения Ельцина — это дух того штаба. И это справедливо.

Фотография на обложке: Борис Березовский и Борис Ельцин, 18 июня 1998 года
Александр Сенцов / ИТАР-ТАСС