Дискуссиям о нации — о ее «сущности», о перспективах ее строительства в современной России, а также о правильном ее обозначении (русская или российская) — почти столько же лет, сколько Российской Федерации в ее нынешних границах. Автору этих строк приходилось в них участвовать — на стороне тех, кто предпочитает предикат «российский» предикату «русский». Однако с тех пор чаша весов склонилась явно не в нашу пользу, что и побудило меня еще раз обратиться к изрядно заезженному сюжету, попытавшись заново сформулировать нормативные и теоретические основания в пользу позиции, высказанной более десяти лет назад.

Отечественные дебаты о природе наций в международном контексте

На протяжении нескольких десятилетий XX века в международных публичных и академических дискуссиях устойчиво воспроизводилась контроверза, вызванная двумя различными трактовками природы наций. Согласно первой из этих трактовок, нация есть по преимуществу территориальное сообщество. Принадлежность нации определяется принадлежностью к государству, гражданами которого являются населяющие данную территорию люди. Как лапидарно сформулировано в авторитетном французском издании — «Словаре философского языка» П. Фулькье, нация — это «совокупность индивидов, родившихся в одной стране». Диаметральной противоположностью такому подходу является понимание нации как этнического сообщества. В этом случае национальная принадлежность обусловлена общностью происхождения и, как следствие, общностью языка и культуры. В Европе дольше всех на этническом (этнокультурном) понимании национального сообщества настаивали немецкие авторы.

В течение 1980–1990-х годов в мировой академической литературе эта контроверза была преодолена. Сегодня большинству ученых понятно, что и представление о нациях как (исключительно) политических, и представление о них как исключительно культурных (тем более этнических) сообществах страдают односторонностью. На самом деле эти два представления не исключают друг друга; напротив, они друг друга дополняют. Постепенно эта констатация становится общим местом и для российского экспертного сообщества.

Итак, понимание наций как сообществ культурно-политических — первейшее условие продуктивности дискуссий о российской нации. Кроме того, в методологическом плане чрезвычайно важно исходить из понимания наций как динамических, развивающихся целостностей. Представление о них как о статичных сущностях заставляет смотреть на переживаемые ими изменения под углом зрения «кризиса» и тем самым мешает анализировать происходящие в национальной культуре изменения.

Терминологические ловушки, которые подстерегают российских авторов, пишущих на «национальные» темы, порождены некогерентностью советского идеологического наследия. Это наследие включает в себя две взаимно противоречивые логики: логику унификации и логику сегрегации, или, выражаясь в иных терминах, как универсалистскую, так и партикуляристскую логику. Первая из этих логик нашла выражение в формуле «формирование новой исторической общности „советский народ“», вторая — в формуле «развития „национальных культур“» (они же — культуры «советских наций»). И та и другая формулы сосуществовали в рамках проводимой государством политики. По сути, каждая из этих формул предполагала разнонаправленные политические мероприятия и финансовые вложения. Внутреннее противоречие этих программ камуфлировалось посредством риторических приемов («слияние советских наций», «развитие советской культуры — национальной по форме, социалистической по содержанию»).

Порвав с советской идеологией, элиты постсоветской России не порвали с заложенными в этой идеологии категориальными конструкциями. Именно эти конструкции определяют сегодня схемы восприятия социальной реальности. В частности, и в академическом, и в официальном дискурсе последних двух десятилетий устойчиво воспроизводится понятийный аппарат этнонационализма, нерефлексивное употребление которого было свойственно для коммунистического истеблишмента. Я имею в виду прежде всего активное использование примордиалистских представлений о нации, восходящих к известному «сталинскому» ее определению.

В рамках этих представлений нация мыслится как сообщество происхождения. В основе общности, как предполагается, лежит определенный набор объективных характеристик (от языка и обычаев до «психологического склада», или, в более современной редакции, — «менталитета», «культурного кода» и так далее). Тем самым происходит редукция национального сообщества к этническому сообществу.

Этнонационалистические схемы восприятия социальной реальности чрезвычайно распространены и в массовом сознании. Об этом свидетельствует огромная популярность сочинений Льва Гумилева. Книги этого автора, мифопоэтические по своему содержанию, издаются тиражами, не сопоставимыми с циркуляцией монографий и периодики научного характера. Вместе с тем в российском публичном пространстве (опять-таки как на уровне политического руководства, так и на уровне академического сообщества) присутствуют и другие концепты, унаследованные от советской идеологии. Это прежде всего концепция «многонациональности» и представление о России как о «семье народов». В формуле «многонациональный российский народ», вошедшей в Конституцию 1993 года, явственно слышны отголоски былого лозунга о «многонациональном советском народе». Инерцией советского мышления определяются и разного рода «Концепции государственной национальной политики Российской Федерации», начиная с опубликованного в 1996 году одноименного документа и заканчивая его новыми редакциями, о разработке которых спорадически появляются сообщения в прессе. Правда, после того как была ликвидирована ответственная за эту сферу властная структура (а именно Министерство по делам национальностей), подобная деятельность все с большей очевидностью выполняет преимущественно символическую функцию.

Идеологические и концептуальные позиции в российских дебатах о нации

В российских общественно-политических дискуссиях последних двух десятилетий можно констатировать сосуществование трех кодов общности: гражданского, этнического и имперского. В соответствии с этими тремя основными кодами группируются и позиции агентов академического и политико-идеологического полей. На мой взгляд, возможна следующая типология этих позиций.

Первая из них может быть обозначена как либеральная. Термин «либеральный» употребляется здесь с большой долей условности и отсылает прежде всего к интерпретации нации как гражданского сообщества, или согражданства. На академическом поле заметным представителем либеральной трактовки нации был ныне покойный академик Никита Моисеев, а в настоящее время эту трактовку энергично отстаивают философы Вадим Межуев и Алексей Кара-Мурза. При этом важно подчеркнуть, что, понимая нацию как согражданство, либералы не редуцируют национальную общность к чисто политической. Напротив, они не упускают случая подчеркнуть культурно-исторический аспект этой общности.

На политико-идеологическом поле понимание нации как согражданства заявило о себе с того момента, когда этот концепт был инструментализирован правящей партией. Пожалуй, наиболее известным протагонистом либеральной трактовки нации в отечественных дискуссиях является Валерий Тишков. Последний находится одновременно на обоих из упомянутых выше полей, будучи и представителем академического цеха, и общественно-политической фигурой. Приведем характерное высказывание этого автора в интересующей нас связи:

«По инерции политико-правового мышления в Конституции Российской Федерации сохранилась формула „многонациональности“, хотя более адекватной была бы формула „многонародной нации“. Тем не менее Россия не может в третий раз совершать ошибку доктринального характера в ответственном вопросе определения сущности государства и идентичности народа. Исправить текст Основного документа очень сложно, но необходимо более последовательно утверждать понятия „нация“ и „национальное“ в общегосударственном и гражданском смысле».

Вторую позицию можно назвать этноплюрализмом. Ее видные представители на академическом поле — Сергей Арутюнов, Леокадия Дробижева, Михаил Губогло и другие. От адептов этноплюрализма нередко можно услышать предложения подумать о возможности адаптировать к России политические практики, известные под именем «мультикультурализм». Среди политиков сторонником данного подхода является Рамазан Абдулатипов. Некоторые из «этноплюралистов» действуют одновременно и в качестве экспертов, и в качестве чиновников. Характерный пример — Веналий Амелин, занимающий пост заместителя министра культуры, общественных и внешних связей Оренбургской области.

Третью позицию уместно обозначить как русский этнонационализм. Содержание этой позиции заключается в том, что после распада Советского Союза у России появилась возможность завершить проект строительства нации (в этническом понимании слова «нация»). Если количество этнических русских в бывшем СССР составляло чуть больше половины населения, то в современной России их 82%, а это значит, что они могут построить национальное государство в собственном смысле слова, а именно как государство русских, рядом с которыми живут этнические меньшинства.

В рамках данной позиции существует достаточно принципиальное различие. С одной стороны, это авторы, этнонационализм которых носит либеральный характер, такие как Александр Солженицын и его многочисленные поклонники или такие как президент фонда «Русский мир» Вячеслав Никонов. Ученые и общественные деятели этого круга не видят проблемы в определении национального сообщества в этнических терминах. По их убеждению, если «русская нация» (то есть этнически русская часть населения России) будет чувствовать себя уверенно, то другие живущие в стране «нации» от этого лишь выиграют. Характерная черта этой позиции — стремление отделить культурное содержание русского «национального начала» от (неадекватной) политической формы, в которую это начало было облечено со времен Петра I, то есть со времен строительства империи.

С другой стороны, в лагере этнонационалистов влиятельно и глубоко антилиберальное течение. Здесь национальное сообщество понимается как общность крови. Сторонники такого понимания часто балансируют на грани расизма, а иногда и переходят эту грань. К их числу относятся Валерий Соловей, Евгений Троицкий, Константин Крылов, Егор Холмогоров, Александр Севастьянов и другие. Проект строительства этнонации, реализовать который хотели бы носители данной идеологии, предполагает (либо имплицитно, либо эксплицитно) иерархию этнических групп. Иногда эта иерархия носит символический, а иногда и юридический характер — в форме законодательного закрепления особых прав этнических русских как «государствообразующего народа».

Наконец, четвертую позицию можно описать термином империализм. Ее сторонников отличают от этнонационалистов две черты. Во-первых, они не сводят нацию к этносу, понимая национальную общность как по преимуществу культурную. Этнически нерусское население — при условии его лояльности русской культуре — может быть включено в «русскую нацию». Во-вторых, приверженцы этой позиции решительно не готовы смириться с отпадением от России территорий, которые она потеряла после распада СССР. Русская нация немыслима вне империи, поэтому империя должна быть полностью или частично восстановлена. При этом в некоторых случаях речь даже идет о включении в состав возрожденной империи окраин, которые входили в нее во времена Романовых.

В рамках империалистической трактовки нации опять-таки немало существенных внутренних разногласий. Часть ее приверженцев, которая строит «евразийский» миф, группируется вокруг Александра Дугина. Другое течение представлено неосталинистами во главе с бессменным редактором газеты «Завтра» Александром Прохановым. Третье — демонстративным врагом коммунистической идеологии Владимиром Жириновским. Четвертое — «христианскими социалистами» типа Алексея Подберезкина. Кроме того, нельзя не упомянуть адептов идеи империи (и «культурного империализма») либерального толка, самый заметный из которых — Петр Щедровицкий.

Впрочем, строгие демаркации между двумя последними из обрисованных позиций не всегда возможны. Целый ряд фигур — например Сергей Бабурин, Андрей Савельев или Наталья Нарочницкая — могут быть причислены и к этнонационалистам, и к империалистам. Отдельного обсуждения заслуживает академический проект историков из Казани, объединенных вокруг Центра исследований национализма и империи. Издаваемый ими международный журнал “Ab imperio” представляет собой дискуссионную площадку, на которой можно встретить публикации сторонников разных направлений (при неизменно высоком качестве текстов).

Российская нация как культурно-политическое сообщество

Дискуссии о необходимости формирования нации в нашей стране представляются беспредметными. Нация в современной России существует в той мере, в какой населяющие ее люди (а) идентифицируют себя в качестве российских граждан и (б) соотносят себя с общим пространством коммуникации. Эти два обстоятельства — согражданство и соучастие в одном коммуникационном пространстве — позволяют жителям страны вообразить себя членами одного сообщества.

Что же касается периодически возникающих разговоров о том, что российскую нацию еще предстоит создать, то они, на наш взгляд, обусловлены не объективной необходимостью, а субъективными потребностями некоторых общественных активистов. Дело заключается в стремлении последних улучшить свои позиции в бюрократическом и/или политико-идеологическом поле. Агенты социального действия, инициирующие дискуссии на тему «нациостроительства», национального возрождения, развития «русской идеи», надеются посредством этих дискуссий аккумулировать символический капитал. При этом в одних случаях речь идет о «первоначальном накоплении» такого капитала, в других — о его умножении.

По моему убеждению, наиболее адекватным наименованием культурно-политического сообщества, существующего в сегодняшней России, является «российская нация». Предикат «российский» не может и не должен быть замещен предикатом «русский». Учитывая, что попытки проделать такую операцию постоянно предпринимаются — причем не только в качестве низовых инициатив, но и в качестве политических проектов властвующих групп, — на этом вопросе уместно остановиться подробнее.

На мой взгляд, замещение «российского» «русским» (а) нежелательно по нормативным причинам и (б) невозможно по практико-политическим причинам. Приведем аргументы в пользу такого взгляда. Аргумент первый: этнические коннотации термина «русский», которые последний приобрел в советский период российской истории. Аргумент второй: полиэтнический характер культурного пространства России (а значит, несводимость этого пространства к этнически русской его составляющей). Аргумент третий: специфика (пост)современной социокультурной ситуации, важнейшей чертой которой является борьба за признание. Остановимся на каждом из приведенных аргументов.

Авторы, предлагающие интерпретировать предикат «русский» в сверхэтническом значении, апеллируют к ситуации, имевшей место в имперской России. В ту пору слово «русский» в самом деле означало (а) лояльность трону и (б) культурную — преимущественно конфессиональную — идентификацию. В той мере, в какой тот или иной подданный империи Романовых (будь его имя Бенкендорф, Лорис-Меликов, Багратион или Витте) считал себя верным трону и принимал православие, он считал себя русским. Его нерусское происхождение ни в коей мере не препятствовало ни его самовосприятию в качестве русского, ни его восприятию в таком качестве внешним окружением.

Однако эта ситуация не может быть реконструирована в современных условиях, прежде всего потому, что термин «русский» за годы советской власти приобрел устойчивые этнические коннотации. Произошло это по двум основным причинам. Первая и главная причина заключается в том, что в советский период этничность была превращена в институт. Этнические категории («национальность» в этническом смысле слова) использовались как средство (а) деления населения и (б) деления территории. С одной стороны, граждане страны жестко приписывались властью к той или иной этнической группе (фиксация «национальности» в паспортах). С другой стороны, территория государства была организована — наряду с собственно «территориальным» — по так называемому национально-территориальному признаку («национальные республики» внутри РСФСР).

Нация в современной России существует в той мере, в какой населяющие ее люди (а) идентифицируют себя в качестве российских граждан и (б) соотносят себя с общим пространством коммуникации. Эти два обстоятельства — согражданство и соучастие в одном коммуникационном пространстве — позволяют жителям страны вообразить себя членами одного сообщества.

На протяжении семи десятилетий правления коммунистов этнические категории служили средством регулирования доступа граждан к социальным благам. Принадлежность к «правильной» или «неправильной» этнической группе означала для индивидов либо наличие привилегий, пользование неким набором особых прав (например, квоты при приеме в вуз или занятие командных постов), либо, напротив, поражение в правах (ограничения в занятии определенных должностей или в получении образования, не говоря уже о таких вещах, как депортации). Этническая принадлежность индивидов — независимо от того, какова была ее значимость в их повседневных культурных практиках — имела огромную значимость в качестве социального и политического ресурса. И хотя после демонтажа советской системы эта значимость ослабела, различение индивидов по этническому признаку (и, в частности, «русских» и «нерусских») настолько устоялось, что воспринимается как нечто само собой разумеющееся.

«Естественность» этому делению добавляет и привязка культуры к этничности, молчаливо предполагавшаяся на протяжении семи с лишним десятилетий советской истории. Опять-таки независимо от того, какой была реальная культурная принадлежность того или иного индивида, он по умолчанию считался представителем определенного «этноса» и соответствующей этому этносу «культуры». Специфика этнической политики коммунистов есть главная, но не единственная причина этнизации, которую предикат «русский» претерпел после 1917 года. Другая причина такой этнизации — война в Чечне (1994–1996 и 1999–2000). Травма, связанная с этой войной, столь глубока и масштабна, что не оставляет никаких иллюзий относительно возможности в каком-то — сколь угодно отдаленном — будущем для нерусских (для чеченцев, в частности) принять самоназвание «русский». Печально, но, даже если бы такая возможность и существовала, вряд ли можно надеяться, что с таким названием согласятся те жители Центральной России, которые симпатизируют лозунгу «Россия — для русских!» (а их количество, как известно, весьма внушительно).

Таким образом, хотим мы того или не хотим, но приходится констатировать, что слово «русский» окончательно и бесповоротно этнизировано. «Русский» сегодня — это не инклюзивное имя общноcти, объединяющей множество различных этнических идентичностей, а эксклюзивное определение, отделяющее одну этническую группу от других. (О чем москвичам, кстати, напоминают авторы бесчисленных объявлений типа «семья из Подмосковья, русские, снимет квартиру на длительный срок».)

Выражение «российская культура», активно используемое либерально ориентированными политиками и экспертами, с самого начала натолкнулось на энергичное противодействие. Аргумент его противников сформулировал Александр Солженицын: государство у нас российское, а культура — русская. Согласно А. Солженицыну и его единомышленникам, после распада «многонациональной империи» у русских наконец появился шанс построить национальное государство в культурно-этническом смысле слова «нация». Что касается этнических меньшинств, то государство не должно препятствовать их культурному самоопределению, а именно: они вправе либо принять русскую культуру как свою, либо развивать собственную (калмыцкую, татарскую и прочие), но не рассчитывать на ее спонсирование со стороны центральной власти.

В несколько ином ключе звучит предложение Алексея Миллера: не отказываться от понятия «российская нация», зарезервировав его для обозначения гражданско-политической общности, однако настаивать на понятии «русская культура», дабы подчеркнуть наличие русской нации как этнической (этнокультурной) общности. Кроме того, такой подход позволяет утвердить русскую субстанцию этой культуры: ее нерусские элементы подверглись ассимиляции и потому не заслуживают специального упоминания. Владимир Даль, Архип Куинджи или Исаак Левитан, будучи нерусскими по происхождению, были русскими по культуре. По сути, А. Миллер продолжает логику А. Солженицына. «Российская культура» для него — фикция, родившаяся в сознании «денационализированных» либералов.

На мой взгляд, попытки отказаться от понятия «российская культура» в пользу понятия «русская культура» неприемлемы как по содержательным, так и по нормативным причинам. Начнем с констатации того принципиального обстоятельства, что знаково-символический универсум, который сложился в России на протяжении ее длительной истории, является продуктом переплавки многих этнических культур. Этот универсум, разумеется, сверхэтничен, но его этнические составляющие во многих случаях вполне ясно просматриваются. Упомянутая многосоставность имеет место как на уровне культурных репрезентаций (литература, музыка, киноискусство, театр), так и на уровне повседневности.

В культурном багаже современного россиянина присутствует множество элементов, позаимствованных из локальных — этнических — смысловых универсумов. «Манкурты» и другие образы из романов Чингиза Айтматова, разошедшиеся на цитаты фильмы Георгия Данелии, проза Фазиля Искандера, музыкальные композиции Арама Хачатуряна, стихи Расула Гамзатова, многие из которых легли в основу популярных песен, — вот лишь несколько «лежащих на поверхности» примеров. Нелишне вспомнить также фильмы Сергея Параджанова и Тенгиза Абуладзе, театральные постановки Роберта Стуруа, повести и рассказы Шолома Алейхема, джазовые импровизации Вагифа Мустафы-заде.

Крайне важно при этом учесть, что в целом ряде случаев мы имеем дело не просто с творчеством нерусских по происхождению, но русских по культуре художников (таких как Антокольский, Мандельштам или Бродский), а именно с нерусскими по культурным корням и культурной лояльности художниками. Так, Шолом Алейхем, произведения которого, безусловно, являются частью российской культуры, написал многие свои вещи на идише или на иврите. Стихи Расула Гамзатова мы знаем в переводах с аварского, а некоторые из повестей Чингиза Айтматова — в переводах с киргизского; Геннадий Айги часть своих стихотворений написал по-чувашски. Но и в случае, когда те или иные мастера слова, в силу их языковой принадлежности, могут рассматриваться как часть русской литературы, нельзя игнорировать этническую стихию, которая подпитывала их творчество. От того, что Фазиль Искандер писал по-русски, он не перестает быть абхазским писателем (или, если угодно, российским писателем с абхазскими корнями, или «русско-абхазским», но не просто русским писателем). Даже такой московский по происхождению и социализации поэт, как Булат Окуджава, вносит в российскую культурную копилку определенный этнический колорит. «Виноградную косточку в теплую землю зарою» — ассоциация явным образом не «русская» в этническом смысле слова.

Впечатляет российский «фьюжн» и на уровне наших кухонных привычек. Плов, лаваш и шашлык кажутся сегодняшнему россиянину не менее «традиционной» частью его меню, чем щи, каша и блины. Хотелось бы подчеркнуть в этой связи: российскую культуру не следует мыслить как механическое соединение отдельных этнических культур или культур существовавших параллельно друг другу народов. Российская культура представляет собой результат взаимодействия и трансформации различных этнических элементов и в этом смысле носит сверхэтнический характер. В ходе формирования этой культуры происходил процесс, который, пользуясь выражением Ганса-Георга Гадамера, можно назвать «слиянием горизонтов». Иными словами, мы имеем дело не с ассимиляцией (растворением культур этнических меньшинств в культуре этнического большинства), а с взаимной трансформацией всех этнических элементов, входящих в российский культурный универсум.

Формирование российской культуры происходило во многом сходным образом с формированием культур других стран с имперской и постимперской историей. Быть может, вместо постоянного подчеркивания отечественной специфики было бы продуктивнее обратиться к сопоставлению российского социокультурного опыта с опытом Великобритании, Австрии и Турции.

Мой третий аргумент касается особенностей устройства постсовременного социокультурного пространства. Как известно, последнее испытывает мощное воздействие глобализационных процессов. В условиях глобализации принципиально возрастает потребность в признании, или в другой формулировке — запрос на различие, притязание на самобытность, борьба за идентичность. Субъектами этого запроса (этого притязания, этой борьбы) выступают представители разного рода меньшинств — от этнических, языковых и религиозных до жизненно-стилевых. Интенсивность и плотность транснациональных обменов (от экономических до символических) в наше время таковы, что меньшинства становятся их непосредственными участниками.

Региональные и этнические сообщества позиционируют себя в медийном пространстве (например, предлагая себя в качестве туристической цели) не как автономные географические и политические («национальные») единицы, а как составные части наций-государств. Представители культуры Уэльса, Страны Басков, Корсики или Бурятии встречаются друг с другом на международных форумах (научных конференциях или музыкальных фестивалях) как представители самих себя, а не как представители Великобритании, Испании, Франции и России. Эту ситуацию невозможно «отыграть» обратно. Предложить, скажем, черкесам или калмыкам ассимилироваться в «русской культуре» — предприятие столь же сомнительное, как предложить валлийцам или шотландцам ассимилироваться в «английской культуре». А вот считать себя интегративной частью российской культуры — опция для черкесов и калмыков столь же реальная, сколь и перспектива для валлийцев и шотландцев рассматривать себя в контексте британской культуры. Таким образом, квалифицировать культуру современной России в качестве «русской« было бы не только некорректным в нормативном (моральном) плане, но и контрпродуктивным в прагматическом (политическом) плане.