Происхождение экономической науки

Когда возникла экономическая наука? Вот на этот вопрос специалисты довольно единодушно отвечают, что это был XVIII век — кто-то скажет, начало XVIII века, а кто-то — ближе к концу, но в любом случае это век Просвещения, то есть экономическая наука — это плод века Просвещения. И что же такого произошло в век Просвещения, что, в общем, уже тысячелетняя история экономических идей вдруг трансформировалась в новую науку, которую в XIX веке стали называть политической экономией?

На этот вопрос есть один стандартный ответ, который на самом деле сильно неточен. Многие, даже экономисты и тем более не экономисты, скорее всего, ответят на этот вопрос так: возникла идея саморегулирующихся рынков или, иначе говоря, идея невидимой руки, о которой пишет Адам Смит.

Нельзя сказать, что идея невидимой руки была незначимой. Она была важна, и она действительно была созвучной идее века Просвещения, поскольку говорила о том, что разумные люди могут своим поведением создать разумное общество. Она была значима, потому что дала большой импульс развитию новой идеологии — идеологии либеральной. И она была значима, потому что была созвучна интересам растущих буржуазных классов в то время, которые были уже сильны экономически, но еще слабы политически, то есть эта идеология помогала этим классам укрепить свое положение в обществе.

Но все дело в том, что, во-первых, сама эта идея не была сколько-нибудь обоснована и у самого Адама Смита это была не более чем метафора. Во-вторых, она имела происхождение, скорее, религиозное, теологическое. Это была версия идеи предустановленной гармонии, божественной гармонии, и в этом смысле она никак не сопрягалась с настроениями просвещенческой науки.

Что же тогда лежало в основе формирования экономической науки? Ответ на самом деле прост, и он содержится в самом названии знаменитой книги Адама Смита «Исследование о природе и причинах богатства народов». Богатство, богатство народов — вот что было в центре внимания экономистов, так сказать, первого поколения. В рамках просвещенческой науки сформировались несколько моделей науки. Одна ориентировалась, скорее, на математику и была связана прежде всего с именем француза Декарта. Вторая — такая английская версия — ориентировалась больше на экспериментальную, опытную науку и была связана с именами Фрэнсиса Бекона и Ньютона и других выдающихся ученых того времени.

И вот эти первые попытки создать экономическую науку шли и тем, и другим путем, но для эмпирической науки тогда просто не было данных. Экономика была не описана, и героические попытки некоторых людей что-то в этом направлении предпринять были неубедительны. Поэтому, видимо, формирование экономической науки пошло по декартовому пути, и первые шаги были сделаны во Франции.

Первая попытка написать теоретический трактат по экономике принадлежала жившему тогда в Париже ирландскому банкиру Ричарду Кантильону, который вышел очень красиво с богатством из знаменитой пирамиды начала XVIII века, которую организовал Джон Ло. С него стали требовать деньги, ссылаясь на то, что это пирамида, что он кого-то обманул.

И вот, отвечая на эти иски, он стал писать книгу, и написал действительно теоретический трактат, строго написанный, с абстракциями, со структурой и все прочее. Но судьба этого человека загадочна и судьба трактата тоже была достаточно загадочна: он не был опубликован при жизни автора и увидел свет лишь через двадцать пять лет после создания. В это время книга ходила где-то по рукам и в конечном счете попала в круг французских интеллектуалов при дворе Людовика XV, которые собирались в середине века где-то недалеко от крыши версальского дворца и там обсуждали экономические проблемы Франции. Именно там родилась знаменитая экономическая таблица Франсуа Кенэ, который в то время был главным лекарем французского короля.

И было еще одно замечательное совпадение. Как раз в тот период, когда эти французские интеллектуалы обсуждали экономические проблемы, в Париж приехал Адам Смит. Приехал совершенно по другим поводам, никак не связанным с его научной работой, но познакомился с этим кругом людей, и, когда вернулся и стал писать свое «Богатство народов», оказалось, что он испытал значительное влияние французских идей.

И вот эти идеи и были в значительной мере воплощены у Адама Смита таким образом, что они вышли за рамки узкого круга интересующихся людей, вышли в публику. Ну и, как мы знаем, уже в двадцатые годы даже Пушкин писал об Адаме Смите, то есть это стало общественным явлением, наука была признана как новая область знания. Появились кафедры, появились профессора в этой области.

От результатов труда — к принятию решений

Но что значит «изучать богатство общества», и как повлияла вот эта просвещенческая картезианская традиция на формирование науки? Картезианская наука предполагала найти некие субстанции, некие простые исходные понятия и из них логически, а еще лучше — математически выстроить теоретическую систему.

Примерно так все это и делалось. Какова была субстанция? У Адама Смита главную роль стал играть труд. Классическая политэкономия изучает экономику с точки зрения результата экономической деятельности или, как стали говорить, общественного продукта — то, что уже создано. И это соответствовало традициям естествознания, поскольку объектом должно быть что-то реальное, что-то измеримое, что-то наблюдаемое. Такова была первая версия экономической науки, науки о богатстве, осознанном богатстве. Все стало меняться в последней трети XIX века.

В начале семидесятых годов XIX века почти одновременно на трех разных языках — французском, немецком и английском — вышли три книги совершенно не связанных между собой авторов, которые отвергли классическую политэкономию, попытку объяснять богатство через труд, и предложили совершенно другой взгляд на экономику — взгляд не с точки зрения результата деятельности, а с точки зрения тех умственных, что ли, субъективных процессов, которые ведут к решениям по поводу будущего распределения этого богатства.

То есть внимание экономистов переместилось в сознание экономического субъекта, экономического агента: его планы, ожидания, решения и так далее. Конечно, и классическая политэкономия, и новая наука неявно предполагали, что есть поведение людей, которое приводит к созданию богатства, просто фокус был разный: либо на созданном богатстве и его динамике, либо на процессах, которые ведут к этим решениям.

К тридцатым годам ХХ века сформировалось представление о том, что экономическая наука — это как раз наука об ограниченных ресурсах и их эффективном использовании, то есть наука о принятии решений. Неважно, что вы делаете: выращиваете картошку или генерируете философские идеи, собираетесь жениться или выходить замуж и ищете брачного партнера или замышляете ограбление ювелирной лавки, — во всех случаях есть проблема ограниченных ресурсов и их наилучшего использования, и это экономическое поведение. Вот, собственно, в ХХ веке экономическая наука в основном развивалась в этой парадигме поведенческой науки об использовании ресурсов, но этот подход к экономике был сопряжен с целым рядом трудностей. Прежде всего экономисты понимали экономическое поведение как сугубо рационалистическое поведение, как максимизацию некой полезности. Можно ли свести человеческое поведение к такому рациональному поведению? Ну, вопрос, наверное, риторический.

Проблему эту можно проиллюстрировать одним образом, который предложил ученый-энциклопедист ХХ века, один из пионеров компьютерного дела и одновременно крупный психолог, специалист по управлению и лауреат премии Нобеля по экономике Герберт Саймон. В одной из своих книжек он задался вопросом, почему поведение муравья сложно, и ответил на этот вопрос примерно так: сам по себе по поведению муравей прост; кажущаяся сложность его поведения определяется рельефом местности, по которому он движется, условиями, в которых он функционирует. Сформулировав этот тезис, через несколько абзацев Саймон его повторил, но заменил слово «муравей» словом «человек».

Кажущаяся сложность поведения человека зависит от сложности среды, в которой он функционирует. То есть да, мы можем анализировать рациональное поведение, но результаты будут зависеть от тех условий, от нашей рациональной реакции на эти условия. То есть нужно изучать эти условия. И вот последний такой крупный шаг в развитии экономической мысли, который относится к последнему полувеку, наверное, — это поворот экономистов от практически полного игнорирования институциональной, если угодно, социальной среды экономической деятельности, наоборот, к анализу этой среды, к анализу тех условий, в которых принимаются экономические решения.

Когда мы говорим о том, что человек поставлен в некие институциональные рамки — это значит, что ему заданы правила поведения, и значит, он не может полностью действовать с точки зрения своей рациональной выгоды, он зажат этими рамками. И это, собственно, инновация с точки зрения учета институциональных условий.

Решение зависит от условий

Таким образом, мы имеем некоторый цикл развития экономической мысли, которая захватывает разные стороны экономической деятельности: со стороны результата, экономического поведения и условий, которые это экономическое поведение детерминируют. И все это сосуществует в современной экономической науке. К сожалению, это сосуществует фрагментарно, то есть нет единой какой-то теории, единой системы, которая все это объединяет. В результате даже сами экономисты, а тем более, так сказать, пользователи экономического знания не очень осознают фрагментарность современного экономического знания и очень часто готовы бороться только за ту часть и за те экономические теории, которые им ближе, которые они лучше знают и верят в то, что они отвечают на все вопросы.

И вот это состояние дел и объясняет очень многие ошибки и проблемы, которые мы уже в своей жизни наблюдаем, потому что, увы, или к счастью, или к несчастью, но экономическая наука влияет на нашу жизнь, она важна. Если мы вспомним, например, наши реформы девяностых годов, то, в общем, достаточно печальный их итог связан с тем, что реформаторы забыли про институциональную компоненту экономического роста. Они верили, что рынок все сам решит. Если мы обратимся к недавнему мировому финансовому кризису, то опять увидим, что во многом он был связан с тем, что те, кто регулировали экономическую деятельность уже теперь в мировом, глобальном масштабе, пользовались некими моделями, которые хорошо работали на определенном этапе. Но обстоятельства изменились, условия изменились, эти модели стали неадекватны, а никто не позаботился о том, чтобы их заменить. Мне бы хотелось процитировать крупнейшего экономиста ХХ века Джона Мейнарда Кейнса, который однажды так сказал, что экономика — это наука мышления в терминах моделей, соединенная — я подчеркиваю — соединенная с искусством выбирать модели, существенные для современного нам мира. И Кейнс дальше продолжает: «Хороших экономистов потому и мало, что дар распознавать верные модели остается весьма редким». То есть моделей много, модели разные, и они свои задачи решают, а вот какую применить — с этим все время возникают проблемы.

Поэтому, уже совсем заключая лекцию, я хотел бы дать совет тем, кому приходится сталкиваться с экономическим знанием. Экономическое знание в некотором смысле похоже на знание метеорологическое. Мы все прекрасно понимаем, что прогнозы синоптиков ненадежны, но мы все с большим интересом следим за этими прогнозами, пользуемся этими прогнозами. Примерно так же мы делаем и с экономическими знаниями, оценками и прогнозами, но если вы человек осторожный, то вы, услышав, что ожидается сухая погода, все-таки оставляете зонтик в своей сумке. Вот примерно так нужно делать и с экономическим знанием.