Пришло время поговорить о прямой демократии. Представительная демократия переживает кризис: она обнаруживает все больше признаков исторической временности, промежуточности, компромиссной паллиативности. Когда-то она сменила так называемый l’Ancien Régime, который на русский переводится как «Старый режим», что добавляет к французскому значению «устаревший» и «прошлый» еще и значение «дряхлый». Теперь устарела и постарела сама представительная демократия.

В самом общем виде ее кризис сводится к тому, что она перестала обеспечивать связь публики и власти, с чем худо-бедно справлялась в прошедшие полтора столетия по крайней мере в зоне своего происхождения. По меньшей мере сильной эрозии подверглась эффективность и легитимность ее основных элементов: 1) политических программ и их агентур — политических партий; 2) парламента; 3) всеобщего избирательного права.

Политические программы лишились своей харизматической сердцевины — «благой вести». XIX и ХХ века были эпохой больших социальных проектов. Сейчас никакие широкие консолидированные общественные движения на их основе невозможны. Коммунизмом и фашизмом пугают теперь детей. Над социализмом саркастически-снисходительно посмеиваются. Капитализм пережил короткую весну на развалинах советского блока, но все быстро стало на свои места: капитализма как боялись всегда, так боятся и теперь. И дело не только в уязвимости каждого такого проекта для критики. Сама идея социального проектирования в ХХ веке скомпрометирована.

Политические партии либо безнадежно фрагментируют электорат, либо, наоборот, сгоняют его в огромный конформный пул типа стада. При всей формальной многопартийности власть монополизирована центристской партократией.

Избирательное право формально доведено до абсурдной всеобщности. На деле в лучшем случае половина избирателей этим правом не пользуется. Эгоистической власти оно удобнее, поскольку именно благодаря этой половине возможны фальсификации результатов выборов даже без грубой подделки бюллетеней.

Так обстоит дело даже в обществах, где партийно-представительная система возникла и пережила золотую пору. Что уж говорить о странах, которые лицемерно или искренне, под внешним нажимом или по собственному почину имитировали европейский образец. Их представительную демократию принято считать незрелой, но — поразительное дело! — признаки ее незрелости совпадают с признаками перезрелости у старых демократий.

Российский опыт особенно поучителен. Сперва советская демократия на развалинах старого режима (царизма) быстро превратилась в однопартийную, опередив западные демократии на пути в сторону партократии. Затем попыталась дать обратный ход в сторону многопартийности, но после некоторого хаоса вернулась к однопартийности де-факто. Теперь она из этого модуса то ли не может, то ли не хочет выходить — скорее всего, и то и другое.

Арабский опыт почти таков же. Там везде (кроме Саудовской Аравии и Эмиратов) проводились выборы на основе всеобщего избирательного права (иногда с поправками на ислам) и существовали политические партии (хотя бы одна или полторы).

Не следует заблуждаться. Дело совсем не в том, что в этих странах демократия якобы еще не победила «старые режимы», осталась в недостроенном виде и просто нуждается в дальнейшем совершенствовании. Именно этого ждет от России, бывших советских республик и стран Ближнего Востока нынешний «гегемон-комментариат». На самом деле «старые режимы» в этих обществах давно устранены, и эти общества демонстрируют теперь тот же самый кризис представительной демократии, что ее инициаторы и образцовые реализаторы в Европе, — только, пожалуй, еще более глубокий и острый. В первоначальных демократиях (Франции, США, Британии) этот модус демократии еще сохраняет некоторую остаточную эффективность или по меньшей мере преимущество традиционности — самой глубокой основы легитимности любого варианта господства, как говорил Вебер.

А если какие-то «нации» так и не довели свою представительную демократию до настоящего «англосаксонского» качества, то это уже неважно. Перейти во взрослое состояние из инфантильности не может тот, кто уже находится в сенильности. Кто сгорел, тот уж не загорится. Ashes to ashes, dust to dust.

Кризис представительной демократии может то ли развиваться дальше, то ли преодолеваться в трех направлениях: 1) полная деполитизация государственно-территориальных общностей (известных под этикеткой «нации»); 2) возвращение легитимности аристократии и даже монократии; 3) трансформация представительной демократии в прямую.

Первая тенденция давно предвиделась в образе «железной клетки» предельно рационализированного управления у Макса Вебера. Ее все боятся. Нормативной теории, которая считала бы эту тенденцию желательной, как будто не существует, если не считать таковой сведение общества к рынку у Хайека, например. Но у нее есть вполне целеустремленная агентура, и она очень сильна — это бюрократия.

Вторая тенденция рассматривается как «демодернизация». По инерции, сохранившейся со времен активной гражданской эмансипации, тот, кто открыто выступает против демократии, не просто грешит политической некорректностью, но и политически неблагонадежен и может быть объявлен подрывным элементом. Впрочем, за пределами магистрального нормативно-политического дискурса упорно циркулируют разные варианты антидемократического языка. Существует целый ряд харизматически стилизованных агентур, убежденных в преимуществах аристократии и монархии. И не все они «чайники», не говоря уже об агентурах реального господства, инстинктивно презирающих демократию. Общество тут очень сильно лицемерит само перед собой.

Прямая демократия, а не всеобщее избирательное право, в комбинации с неолиберальной приватизацией по-настоящему элиминирует партии и правительства, то есть политический класс как господствующий слой общества представительной демократии.

Перерождение представительной демократии в обоих этих направлениях уже зашло далеко, как бы оно ни прикрывалась демократическим фасадом. Представительной демократии самой по себе весьма трудно противостоять этим тенденциям, потому что в нее встроен изначально элемент недемократичности. Некоторая ирония состоит в том, что именно благодаря ему она оказалась «практичной», то есть долгое время была стабильной и эффективной. Но еще больше иронии в том, что именно этот элемент все время грозит ее «съесть». И «съедает» у нас на глазах — в России как советской, так и постсоветской, и в историческом очаге представительной демократии. А в арабских странах почти повсюду существовала угроза наследственного президентства и, в сущности, восстановления монархии де-факто. Что еще хуже откровенной легитимной монархии, как не устают ехидно напоминать современные монархисты и с чем столь соблазнительно согласиться.

Полная элитаризация общества происходит, между прочим, в согласии с неизбежным круговоротом «монократии/аристократии/демократии», усмотренным еще в античности Полибием. Историческая фактура, соответствующая этой схеме, так массивна и монотонна, что впору признать «цикл Полибия» законом природы, к чему были, кстати, близки и Вебер, и Михельс, и Элиас. А если мы не хотим с этим смириться и хотим разорвать этот замкнутый круг и сохранить демократию отныне и навсегда, то все наши надежды — на прямую демократию.

Но агентуры, которые по материальным или моральным мотивам хотят создать общество, живущее в режиме прямой демократии, должны извлечь уроки из трансформации Старого режима в представительную демократию в XIX веке.

Кризис Старого режима в Европе привел к турбулентной фазе протеста и гражданского неповиновения. Обычно эта фаза характеризуется как хаос, беспорядок, смута. Но протест и неповиновение есть также и спонтанный самовольный плебисцит, то есть главный процедурный инструмент, если угодно, институциональное воплощение прямой демократии.

Таким образом, прямая демократия и беспорядок оказываются «сиамскими близнецами», что только что было наглядно продемонстрировано в странах Ближнего Востока. И выход из состояния беспорядка означает одновременно и преодоление прямой демократии.

И так, очевидно, будет всякий раз, пока не найдетсся способ отделить прямую демократию от беспорядка. В европейском историческом случае это сделать не удалось, и она, едва появившись на свет, быстро превратилась в представительную.

Это случилось так. За фазой протеста и неповиновения последовала фаза, по ходу которой харизма групп, возглавлявших и направлявших протестные движения, и харизма их оппонентов «рутинизировалась», как сказал бы Вебер. Продуктом этой рутинизации и стали политические партии и новый господствующий слой — «политический класс» или «партократия». Они-то и оказались одним из двух главных столпов представительной демократии. Вторым ее столпом стал парламент — старый аристократический институт феодального общества, подавленный во времена абсолютизма и оказавшийся (казавшийся) адекватным политическому модерну.

Представительная демократия, таким образом, в процессе демонтажа Старого режима не просто вытеснила прямую демократию как более конкурентоспособная, но оказалась и ее дальнейшим развитием. Иными словами, представительная демократия — это не что иное, как рутинизированная прямая демократия. Можно сказать и так: прямая демократия — это эмбрион, развившийся затем во «взрослую» представительную демократию. Или так: прямая демократия была проблемой, и представительная демократия оказалась ее решением.

Но если так, то чего следует ожидать в результате кризиса представительной демократии и на выходе из фазы протеста-неповиновения, кроме восстановления все той же представительной демократии, то есть модифицированного и (или) редуцированного «цикла Полибия»?

Может быть, и не следует ожидать ничего другого. Но если все-таки ожидать (не задаваясь вопросом, следует или не следует ожидать), то агентурам прямой демократии придется искать устойчивый вариант легальной материализации трех главных принципов прямой демократии: 1) референдума или плебисцита; 2) содержательно-политических инициатив публики; 3) возможности отстранения от власти ранее избранного ее отправителя до истечения его полномочий.

Режим формально узаконенных (а не самовольных) плебисцитов должен быть хорошо отрегулирован. Ставить на народное голосование проблемы, решение которых требует компетенции (осведомленности, экспертизы, дальновидности, морального инстинкта и прочее), с точки зрения эффективности управления абсурдно. Столь же бессмысленно спрашивать общенародное согласие на меры заведомо непопулярные: это ведет только к конфронтации власти и публики, то есть к протесту, беспорядку. Не менее бессмысленно обращаться к «общенародию» за согласием на меры, провоцирующие раскол и конфронтацию самого общества. В то же время тематическая цензура плебисцитов опасна, поскольку может совсем стерилизовать политическую жизнь, как ее стерилизует сейчас однопартийная демократия.

Остается неизвестным, каким образом осуществлять отбор вопросов, решаемых плебисцитом. Возникает также еще одна проблема: кто должен участвовать в плебисцитах — всегда все (по принципу «народ-оракул») или каждый раз специфический корпус голосующих.

Может быть, все эти проблемы решаются с помощью другого принципиального элемента прямой демократии — инициатив публики, то есть самовольных положительных (непротестных) плебисцитов. Но тут проблема в том, что содержательно-политические инициативы исходят от разных партикулярных агентур. И эти инициативы должны быть одновременно у всех на виду и в то же время каким-то образом «обезврежены», чтобы массы, подверженные резким переменам в настроении, не оказались гипнотизированы демагогическими «благими вестями» лжепророков. Это требует эффективной архитектуры информационного пространства или институционализации «гласности», допускающей сложный процесс обсуждения («делиберация», или public debate Джона Дьюи). К гарантии простой свободы слова эта проблема не сводится. Интернет-сеть предлагает теперь для этого невиданные ранее возможности, но она же создает условия и для злоупотреблений — как для амплификации стерильных или подрывных идей, так и для монополизации рынка идей.

Так или иначе, прямая демократия нуждается в условиях, когда инициативы, исходящие от кого угодно, не будут дискриминированы с самого начала и получат шанс на участие в повестке дня делиберативного процесса. Я бы сказал, что именно конструирование такого пространства и обучение граждан пользованию им становится центральной задачей демократически ориентированного общества. А не пресловутое избирательное право, только создающее иллюзию правления большинства или, наоборот, помогающее установить тиранию большинства.

Наконец, отзыв мандата у действующего отправителя власти нуждается в особо глубокой законодательной обработке. Дело в том, что именно этот элемент прямой демократии больше всего сближает ее с беспорядком, поскольку, оставаясь нелегальным, отзыв мандата есть просто государственный переворот, всегда чреватый ослаблением системы социального контроля. Эта опасность сейчас очень реальна в странах Ближнего Востока, и на нее ссылаются Каддафи и Асад. Устранение от власти президентов в Египте и Тунисе позволит через некоторое время судить, насколько эта опасность реальна.

Решить все эти проблемы не удастся только проектированием. Представительная демократия тоже оформилась не как осуществление предварительного плана, а «на ощупь», как результат экспериментов, хотя и стимулированных нередко «утопиями». Так же, скорее всего, будет и теперь.

Эксперименты в духе прямой демократии идут вовсю. В США — на уровне штатов, меняющих свои конституции, и вообще повсюду, хотя и в менее распознаваемых формах.

Заказные опросы общественного мнения или всякого рода фокус-группы используются самой властью в практике управления, главным образом для того, чтобы узнать заранее меру сопротивления общества в целом и разных его сегментов предстоящим решениям правительства.

Публика, со своей стороны, все чаще практикует спонтанные плебисциты, обнаружив, что ее политическая сила резко возросла с появлением новой технологии мобилизации масс (интернет-сеть). Негосударственные организации и консолидированные агентуры общественного мнения ad hoc (движения и группы давления) если не влияют на правительственные решения напрямую и сразу, то, во всяком случае все больше определяют содержание идейной жизни общества, артикулируя тематику, которая не может быть сформулирована в центристских партийно-партократических программах.

Группы интересов решают отношения между собой напрямую по образцу забастовок золотой поры рабочего движения, при участии государства в роли посредника (законодателя) или без него. Группы зеленых давят на фирмы. Потребители — на производителей. Акционеры — на директорат, и тому подобное. Вот блестящий образец такого прямого действия: недавно в Голландии вкладчики заставили отказаться от пресловутых бонусов высший менеджмент банков, получивших во время последнего кризиса финансовую поддержку государства.

Таким образом, прямая демократия развивается и крепнет не в формальной политической системе государственных общностей, а в неформальной политической сфере.

Помимо этого, обнаруживаются иные, нежели нации, локусы демократии, где она реализуется как прямая: фирмы, акционерные общества, колхозы, племена и кланы, конфессиональные общности (секты). Или, если угодно, альтернативные территориальные общности, которых еще нет, но которые возникнут сразу на базе прямой демократии, заменив ныне существующие государства.

В неформальную политическую сферу — и в иные локусы — и перемещается содержательная политика наций, а вместе с ней и ее агентуры. Именно таков смысл неуклонной тенденции к неучастию публики в государственно-политической жизни стародемократических общностей.

Гораздо хуже обстоит дело в постсоветских или арабских нациях. Здесь политическая пассивность скорее свидетельствует о стерильной фрустрации масс. Здесь неформальная сфера политической жизни (обычно это называется слабостью гражданского общества) очень слаба, и иные формы коллективности (кроме кланово-племенной и воровского закона) неразвиты. В них из-за этого прямая демократия вынужденным образом должна бы развиваться именно в локусе государственной общности, то есть через протест и неповиновение, как в Европе 100–200 лет назад.

Таким образом, у постсоветских и арабских стран есть шанс стать главным очагом непосредственной трансформации представительной демократии — которая теперь и есть Старый режим — в прямую. Это шанс сказать свое и новое слово в мировой истории. Готовы ли они к этому?

Так вышло, что я следил за событиями на Ближнем Востоке в феврале 2011 года каждый день и по трем телеканалам: всемирная служба Би-Би-Си, Си-Эн-Эн и «Аль-джазира». Признаков осознания исторической задачи, которую арабы сейчас как будто вынуждены решать, я не заметил.

Все — и прежде всего экспертный дежурный комментариат — говорили примерно одно и то же, произнося заклинания «свобода», «революция», «демократия»… И выражали скептическое беспокойство по поводу беспартийности, безлидерности, беспрограммности протеста. Лишь один раз я услышал нечто иное от активиста с площади Тахрир в Каире. Я не сразу стал его внимательно слушать и поэтому даже не знаю, кто он такой; может быть, его даже никто не удосужился назвать по имени. Это явно был не случайный человек из толпы, но и особого к нему отношения со стороны журналистов (как, например, к «арабскому Сахарову» Мохаммеду Эль Барадеи) к нему тоже не было. А говорил он очень возбужденно и радостно примерно следующее. Мы сделали это, говорил он, добились этого. Мы победили без политических партий, без лидеров, без всяких программ.

Этот активист — сознательный агент прямой демократии. Ибо еще раз: что такое прямая демократия?

В условиях прямой демократии один на один остаются бюрократия и публика, то есть деполитизированный управленческий аппарат и народ, который, не добиваясь господства, берет в свои руки контроль над этим аппаратом. Эффективный народный контроль — разбитая вдребезги голубая мечта ранней советской власти — и есть собственно самая суть прямой демократии. Прямая демократия есть рациональное (бюрократическое) управление плюс народный контроль, направляемый моральными и интересантскими рефлексами народа.

Прямая демократия, а не всеобщее избирательное право, в комбинации с неолиберальной приватизацией по-настоящему элиминирует партии и правительства, то есть политический класс как господствующий слой общества представительной демократии.

Часто думают, что, когда господствующий слой элиминирован (как это случилось в ходе русской революции), бюрократия имеет тенденцию стать им сама. Но бюрократия не может господствовать. Она может только служить. Вся проблема в том, кому она служит, — то есть в том, кто контролирует бюрократию. В условиях представительной демократии ее контролируют представители народа. Этот класс представителей, или политический класс, и есть господствующий слой общества, хотя он может быть и не единственным господствующим слоем в демократическом обществе.

Прямая демократия мыслится как переход контроля над бюрократией из рук господствующего слоя в руки публики.

Массивна ли агентура такого политического строя в Египте? В Иране? В Китае? В России, Украине, Киргизии? Пока такое впечатление, что она гораздо массивнее в США и в Западной Европе. О чем это говорит — здесь уже нет места рассуждать. Но, как вежливо замечает по другому поводу Козьма Прутков, читатель и сам мог бы об этом догадаться.

Фотография на обложке: Лодка сторонников выхода из ЕС. Река Темза, Лондон, 15 июня 2016 года / Nikolas Halle'n, AFP, East News