Чем бандит успокоится

Существует такое распространенное представление (и это правильное представление), что государство — это основной институт современного общества. В общем, все институты современного общества либо надеты на государство, зависят от него, либо как-то имеют с ним дело. Это организующая сила, которая строит дороги, в России почему-то лечит людей, хотя в других странах с этим прекрасно справляются и частные структуры, почему-то занято тем, как люди воспитывают своих детей, и так далее, и тому подобное. И, как всегда бывает, когда институт существует достаточно долго в том виде, в котором мы его застали, когда родились, нам кажется, что так было всегда. Но всегда так не было.

Известный социолог и антрополог Джеймс Скотт утверждает, что еще сто лет назад далеко не все территории на Земле контролировались какими-либо государствами, особенно если вы посмотрите не на проведенные на карте границы, а на реальность, на то, куда добивает реальный контроль. О происхождении государства ведутся споры с того момента, как сформировалось государство в том институциональном виде, в котором мы его застаем сейчас в кризисе, с тех пор как сформировалось так называемое национальное государство. По-английски это называют нация-государство, потому что на самом деле это комбинация двух вещей: управленческого аппарата, который пронизывает все поры общества, как мы привыкли, и представления о нации как о едином социальном организме, которое тоже кажется нам незыблемым, естественным, натуральным, а на самом деле было выстроено и сконструировано национальными государствами, для того чтобы придать своему существованию какую-то легитимность.

Описывая происхождение государства, социолог и философ Чарльз Тилли (наверное, самый влиятельный из современных мыслителей, кто пишет на эту тему) пользуется метафорой стационарного бандита. Если территория достаточно густо населена (то есть можно, захватив компактную территорию, контролировать много людей и, соответственно, много ресурсов, которые они производят), то передел территории приведет к тому, что внутри границ каждого возникнет достаточно сильное, способное себя защищать еще не государство, но по крайней мере князь со своей дружиной, барон или герцог, который уже забыл, что он барон-разбойник, нарисовал себе красивый герб, придумал себе благородное происхождение от каких-нибудь великих легендарных людей или богов, в зависимости от того, где это происходит, и уже всем объяснил, почему именно он имеет священное право на эту территорию.

На месте блуждающего бандита, который заинтересован в том, чтобы прибежать, и ограбить, и желательно разорить так, чтобы следующему досталось поменьше, чтобы следующий не получил ресурсов на войну с ним, мы получаем благонамеренного правителя (благонамеренность которого, конечно, сильно преувеличивается), худо-бедно заинтересованного в развитии той территории, которой он владеет, и в расширении.

Совсем другая ситуация происходит, когда территорию можно расширять бесконечно, когда соседей и конкурентов нет, когда жесткие границы не установить, когда рядом какие-нибудь дикие племена, которые еще хлебопашество не освоили, тайга, в которую можно бесконечно углубляться, в которую от тебя бежит народ, потому что ты тиран, а ты потом за этим народом бежишь, захватывая уже заселенные территории и также ставя их под свой контроль.

И в первой картинке нетрудно узнать, хотя и очень-очень примитивную, очень неправильную с точки зрения профессионального историка, но все-таки какую-то модель того, как развивались средневековые государства в Западной Европе. Собственно, книжка Тилли называется «Принуждение, капитал и формирование современного государства. 990–1990 год». А во второй картинке нетрудно увидеть столь же несправедливую, примитивную и очень абстрактную карикатуру на то, как развивалось российское государство, убегая все дальше и дальше, скажем, на просторы Сибири за бегущими от него людьми, которые все ищут свободы и места, где они могут жить без тирании. Но как только они оседают, они становятся доступны вот для этого включения в орбиту государства.

Как удалось договориться

Реальная средневековая Европа, конечно, не представляет собой такую карту, на которую наложено много-много маленьких княжеств, королевств и так далее, поделивших между собой территорию и контролирующих население на ней, а представляет собой какой-то слоеный пирог из огромного количества сложно организованных владений, которые накладываются друг на друга, людей, которые контролируют их и конфликтуют между собой, иерархию контроля над этими самыми землями и так далее.

Феодальные войны непрерывно утюжат всю территорию равномерно. Где бы вы ни жили, через вас периодически пробегают орды, которые разбираются между собой. И заканчивается все это страшной, кровавой Тридцатилетней войной, которая производит на Европу примерно такое же ошеломляющее впечатление, как Вторая мировая война на нас на всех.

Те государства, которые участвовали в войне, собрались и договорились: знаменитый Вестфальский мир, от которого мы обычно ведем отсчет формирования национальных государств и понятия суверенитета. О чем они договорились?

Самое главное, что каждый государь, каждый владелец территории может свое население хоть с кашей кушать — мы не вмешиваемся во внутренние дела друг друга. Мы не защищаем никаких единоверцев, мы не посылаем никаких вежливых человечков никуда и никогда, мы не поддерживаем оппозицию, мы не поддерживаем никаких мятежных грандов, никаких мятежных сеньоров на чужой территории. Если какой-то король хочет устроить геноцид нетитульного населения — вперед, если он хочет просто выдавить его со своей территории — совсем хорошо. И вот когда мы слышим слово «суверенитет», и нам его произносят с таким видом, как будто это что-то хорошее, давайте еще раз вспомним: суверенитет — это когда национальное правительство, национальный король на момент заключения этого договора может делать со своим населением все что угодно, и соседи не вмешиваются.

И это главное. Это не единственное, но это главное. Еще договорились о том, что мы ведем войну по правилам. Воевать имеют право только солдаты, одетые в королевские мундиры. Никакие наемные банды, никакие сеньоры, пожалуйста, пусть больше не воюют, это больше не легитимно. Армия должна быть государственной; солдат должен быть маркирован; каждый, кто задержан с оружием в руках и оказался участником войны, не будучи признан чьим-то солдатом, — с ним можно обращаться как угодно: расстрелять, повесить на месте, потому что всё, это нелегитимно. Короче говоря, государства договорились, что называется, о разделе мира — разумеется, не мира, а по факту Европы.

Вестфальский мир был первым событием, когда мировое соглашение заключалось при помощи карт, то есть границы не описывались на пальцах. Это была большая инновация. Карты уже существовали, разумеется, использовали их при путешествиях или для той же войны, но то, что дипломаты положили на стол карты и провели границы от сих до сих — это было инновацией. Это тот момент, когда границы государства перестали быть расплывчатыми — ну, если вам не повезло на какую-то естественную преграду: этот берег реки мой, этот твой. И все территории — в рамках того пространства, которое интересовало участников раздела, — были маркированы как кому-то принадлежащие.

С моей точки зрения, главное — это то, что большое централизованное национальное государство отодвигает войну на границы. Она не утюжит постоянно всю территорию страны, и люди вдали от тех границ, где идут разборки за их изменение, продолжают пахать, производить и так далее.

Поскольку появляются большие государства, и именно они самые успешные, именно они становятся доминирующей формой, появляется необходимость в совершенно другом уровне контроля над территорией и населением. Государство обеспечивает безопасность дорог, чтобы обеспечить сообщение, обеспечивает функционирование почты, например, чтобы обеспечить государственное управление и связанность территории, проводит переписи, картирует территорию, чтобы понять вообще, чем оно управляет. И, между прочим, именно в этот момент появляется экономика как наука о том, как управлять территорией из центра. Да, экономисты — это люди, которые дают советы королям.

Эта инфраструктура работает не только на усиление государства, но и на рост. На то, что становятся возможны новые технологии, на то, что возможны новые формы организации. Те способы, которыми в XVIII веке придумали управлять солдатами, собирая их в большие отряды, которые действуют как единая машина, к концу XIX века стали использоваться в организации производства, когда такую же машину получается собрать из рабочих. И мы получаем фабричное производство, которое уже нуждается во всем этом: в защищенных дорогах, в инфраструктуре, в более-менее стабильной экономической ситуации и так далее. Ну и, естественно, в защищенных границах и хотя бы в относительном мире между государствами, хотя бы между войнами, — для того чтобы успешно расти и развиваться.

Государству остается заботиться о своем стаде, пытаться что-то сделать для того, чтобы экономика росла, чтобы промышленность развивалась, чтобы торговля была устроена так, как выгодно национальному бизнесу. И хорошо бы людей лечить, хорошо бы людей хоть немножко учить. Заботой государства становится здравоохранение, образование и прочие хорошие вещи, которые сейчас с государством ассоциируются.

Саморазрушение государства

Государство оказывается реальным двигателем прогресса, потому что там, где государство, удается обеспечить, во-первых, общие правила игры. Во-вторых, некоторую унификацию населения, некоторую возможность для людей понимать друг друга. Если мы все ходили в одну школу, мы понимаем друг друга лучше и можем действовать вместе. И в-третьих, некоторую защиту людей от традиционных структур, которая необходима для того, чтобы человек, скажем, переехал в город и пошел работать на завод или переехал в город и занялся наукой.

Эти три вещи обеспечивает государство, и научно-техническая революция, индустрия дают такого масштаба экономический рост, что следующие примерно 100–150 лет народы готовы терпеть от своих государств примерно все, включая две мировые войны. Никому даже в голову не приходит, что без государства было бы лучше. И мы рождены в эпоху, когда именно этот уклад, уклад позднего модерна, устоялся настолько, что мы перестали задавать к нему вопросы. Мы перестали сомневаться в том, что только так и может быть. Уберите государство — разрушится сразу все, потому что государство везде. Но в числе прочего эта очень плотная правовая среда, которую создает государство, обуславливает две вещи, которых очень много в современном мире: во-первых, очень большую способность людей координироваться между собой, и, во-вторых, очень плотную правовую среду, где договариваться достаточно безопасно. В результате этого начинают появляться структуры, которые способны выполнить почти любую функцию государства модерна лучше него. Интернет связывает нас лучше, чем «Почта России», ни у кого нет в этом никаких сомнений. То же самое можно сказать про здравоохранение, то же самое можно сказать про образование и практически про все эти позитивные функции государства.

Появляется инфраструктура другого уровня. Стационарный бандит стремительно теряет свои легитимизирующие функции. Он становится не лучшим поставщиком тех услуг, которые продолжают обеспечивать развитие. Чем более прогрессивные, продвинутые, образованные и молодые, в ситуациях быстрых изменений, люди, тем в большей степени государство оказывается их последним выбором, когда они ищут связей с другими людьми, когда они ищут удовлетворения своих потребностей, особенно потребностей высокого уровня, но и базовых тоже. Чем более продвинута страна, в свою очередь, тем в большей степени ее население способно к независимости от государства. Что в этой ситуации делает государство?

Государство, которому некуда деваться от своих граждан, усиливает контакт со своими гражданами, еще больше становится под их контроль, старается стать более гибким, удовлетворять потребности граждан более гибкими способами. Государство, которому есть куда деваться от своих граждан, что называется, сбрасывает маски и все больше и больше обращается к той самой грубой силе, которая тысячу лет назад его предшественника — стационарного бандита — привела к власти.

Национальное государство размывается снизу и сверху. Снизу — механизмами самоуправления, которые все больше и больше способны брать на себя из-за всех тех тенденций, о которых я уже говорила; сверху — международными структурами; сбоку — международными корпорациями и вообще тем, что человек сейчас гораздо меньше привязан к территории, на которой он живет. Все это, с одной стороны, заставляет государство как-то двигаться; с другой стороны, это же все заставляет государство хотеть все большей и большей автономии от людей, хотеть все более и более тонкого контроля над людьми.

Обе эти тенденции существуют и в демократических странах, и в недемократических. Но не удивительно, наверное, ни для кого, что в демократических обе существуют, но побеждает первая, а в недемократических есть опасность, что побеждает вторая.

Опасностью я называю это потому, что сохранить прежнюю степень контроля государства над людьми, живущими в стране, практически невозможно, не остановив в том числе и экономическое и социальное развитие.

Государство в своей современной форме хорошо контролирует и регулирует то, что, условно говоря, привязано к земле, то, до чего можно добраться физически. Соответственно, оно хорошо контролирует добычу натуральных ресурсов, как мы все знаем, живя в России, завод, аэропорт. Чуть хуже, скажем, — торговую сеть, у которой все-таки есть свои склады и магазины. Еще хуже — университет, в котором все-таки главное происходит в головах людей. Совсем плохо — айтишную фирму, которая может и фирмой-то не быть, а быть какой-то сеткой знакомых и друзей, коллег, знающих друг друга, которые работают на самые разные фирмы.

Скорость технологического развития принципиально опережает ту скорость, с которой может оперировать бюрократическая структура, ту скорость, с которой могут приниматься решения, насколько бы волюнтаристскими они ни были. В демократической системе решения медленно принимаются, потому что они являются процессом обсуждения. В недемократической — потому что никто не хочет брать на себя ответственность, и они являются предметом каких-то внутриведомственных, внутриорганизационных согласований. Но тем не менее, пока чиновники чухнутся, программисты напишут код.