Летом 2000 года трое полицейских остановили междугородний автобус на выезде из Нью-Йорка. «Рутинная проверка», — сказал старший по званию водителю, после чего занял его место и закрыл переднюю дверь. Второй полицейский встал около задней двери автобуса. Третий начал медленно двигаться по проходу, наблюдая за реакцией пассажиров. Его внимание привлекли двое молодых людей. Полицейский спросил одного из них, по фамилии Браун, есть ли у того багаж. Пассажир ответил, что есть. «Вы не против, если я его обыщу?» — спросил офицер. Браун достал с полки рюкзак. Ничего не обнаружив, полицейский продолжил: «Вы не против, если я обыщу Вас?» (дословно: Do you mind if I check your person?). Браун не ответил, но встал и поднял вверх руки. Полицейский нашел приклеенный скотчем к животу подозреваемого пакетик с кокаином и задержал Брауна, зачитав ему стандартное «предупреждение Миранды» («Вы имеете право хранить молчание… Все, что Вы скажете, может быть использовано против Вас в суде…») ¹ . Аналогичная процедура повторилась и с приятелем Брауна по фамилии Дрэйтон. Дрэйтон сходным образом согласился на обыск и тоже был задержан после обнаружения спрятанной на теле порции кокаина.

В 2002 году дела Брауна и Дрэйтона дошли до Верховного суда США. Причина апелляции напомнила судье другой случай — прецедент тридцатилетней давности (1971). Тогда шестеро молодых людей — Джоуи Гонсалес, Роберт Бастамонте, Джоуи Алкала и трое их друзей — были задержаны полицейскими небольшого городка в северной Калифорнии. Подозреваемые находились в машине, которую остановил патрульный. За рулем был Гонсалес, права из всей компании оказались только у Алкалы, а автомобиль, как выяснилось, и вовсе принадлежал его брату. Все пассажиры, подчиняясь требованию патрульного, вышли из машины, двое других подоспевших полицейских попросили разрешения заглянуть в багажник. Произнесенную полицейским фразу — Does the trunk open? — мой коллега Кирилл Титаев предложил переводить (скорее по смыслу, чем по форме) аналогичной фразой из практики российских полицейских: «Багажничек откроем?» Алкала ответил «да» и открыл багажник, в котором полицейские обнаружили три украденных банковских чека. На основании этой находки Роберт Бастамонте был позднее обвинен в попытке мошенничества. В 2002 году это дело всплыло в Верховном суде вновь, на этот раз в качестве прецедента.

Что роднит случай Бастамонте и случай Брауна–Дрэйтона? Прежде всего причина апелляций, поданных их адвокатами. И в 1971-м, и в 2002-м защитники подсудимых упирали на незаконность ареста, из-за чего эти дела и дошли до Верховного суда. По мнению адвоката Бастамонте, при обыске багажника полицейские нарушили Четвертую поправку к Конституции США, которая гарантирует каждому право на защиту от незаконных обысков и арестов. Без ордера полицейские могли произвести обыск багажника лишь в двух случаях: либо чтобы предотвратить непосредственно совершающееся преступление (ни подозрительное поведение, ни отсутствие водительских прав не могли являться достаточными основаниями для подобного вывода), либо в случае добровольного согласия (voluntarily consent) подозреваемых.

Но разве добровольное согласие на обыск в обоих случаях не было получено? «Нет», — заявили адвокаты. Дело в том, что полицейские задали свои вопросы без вопросительной интонации. А следовательно, они не были вопросами. Действительно, попробуйте произнести фразу «Багажничек откроем?» вслух, и вы поймете, как мало в этом вопросе от вопроса. Даже в английском языке, где вопрос от приказа отличается еще и порядком слов в предложении, интонация оказывается важнее грамматики. Таким образом, подсудимые не давали добровольного согласия, но подчинялись приказам.

Предположим, Джоуи Алкала не знал о сомнительных чеках своего приятеля в багажнике машины. Однако Дрэйтон и Браун наверняка знали о пакетиках с кокаином на своем теле. «Зачем нормальному рациональному человеку, перевозящему наркотики или иные свидетельства своей незаконной активности, соглашаться на полицейский обыск? — задаются вопросом Питер Тиерсма и Лоуренс Солан (детально описавшие эти два кейса в своей замечательной статье). — Хотя в случае с делом Бастамонте суд и постановил, что „ни лингвистика, ни эпистемология не дают готового определения добровольного согласия“, … мы полагаем, что этот случай имеет прямое отношение к лингвистике». Разумеется, если бы Алкала, Бастамонте, Дрэйтон или Браун знали о своем конституционном праве отказать полицейскому, они бы это сделали — таков вывод авторов. Что же помешало обвиняемым? «К примеру, водителям без юридического образования, — пишут Тиерсма и Солан, — крайне сложно разобраться, какое из высказываний полицейского является требованием, которому они могут не подчиниться только на собственный страх и риск, а какое — простой просьбой, которую они имеют право отклонить.

Скажем, юридически говоря, „Могу я увидеть Ваши права?“ — это, несомненно, приказ, а „Могу я заглянуть в багажник?“ — это просто просьба».

Где же проходит граница между приказом и просьбой? Тиерсма и Солан призывают на помощь теорию речевых актов Дж. Остина и Дж. Серля. Есть высказывания, которые в большей степени являются действиями, чем описаниями наличного положения дел. «Идет дождь» — это констатация, а «Я вызываю Вас на дуэль!» — очевидно, действие. Сказать в разговоре «сволочь» о ком-то из общих знакомых — значит констатировать некоторое (истинное или ложное) положение дел, но сказать «Сволочь!» в лицо собеседнику (что важно, без шутливой интонации) — это действие оскорбления. Такие высказывания-действия создатели теории речевых актов называют перформативами. Высказывание полицейского — независимо от того, считать ли его просьбой или приказом — было перформативным. Но были ли действиями ответные реакции подсудимых? И здесь мы снова подходим к линии напряжения между теорией фреймов и теорией действия.

В описанных прецедентах можно различить три аспекта:

• намерение и субъективный смысл, вложенный действующими в свое действие (интенциональный аспект);

• интонацию, с которой некоторое действие совершается (прагматический аспект);

• ситуацию, в которой оно совершается (контекстуальный аспект).

Для классической веберовской теории действия решающим является первый критерий — субъективно полагаемый смысл. Если Браун отдавал себе отчет в том, что он делает, поднимая руки, если это не было спонтанным нервным тиком или неконтролируемой эмоциональной реакцией — его апелляция не имеет силы. Именно так и постановил Верховный суд в случае с делом Бастамонте (а затем и с делом Брауна–Дрэйтона). Не найдя оснований для определения «добровольного согласия» в эпистемологии и лингвистике, судьи применили к действиям подсудимых ту же логику, которую традиционно применяли при определении добровольности признания: «Если признание является результатом проявления свободной воли сознающегося, оно может быть использовано против него». А как установить «следы» свободной воли? Остаточным образом, по отсутствию внешнего принуждения. Полицейские не вынуждали Брауна и Дрэйтона поднимать руки, они не прибегли к сознательному обману, не применили силу. Судьям этого было достаточно, чтобы вменить подсудимым намерение, признать их действия интенциональными.

Смысл фразы «Багажничек откроем» определяется не намерением полицейского и не ситуацией ее произнесения, а той интонацией, с которой она произнесена.

Фрейм-аналитик решил бы эту задачу принципиально иначе. Для теории фреймов смысл действия сокрыт не в намерении действующего, а в ситуации самого действования. Посмотрим еще раз на описания ситуаций обыска. Оба события были недвусмысленно фреймированы как «обыск». Участники — как полицейские, так и подсудимые — действовали фреймосообразно. Мы не знаем, были ли действия субъектов действиями в собственном смысле слова, но они, несомненно, были маркерами ситуации, которая одинаково «считывалась» всеми действующими лицами. Чтобы понять действие, мы должны анализировать смысловую архитектуру того контекста, в котором оно совершается. Рассмотрим другой судебный прецедент: в аэропорту человек кладет свою ручную кладь на «просветку». Охранник обращает внимание на подозрительный объект в сумке, который при досмотре оказывается пакетиком с кокаином. Обвиняемый на суде заявляет, что не давал согласия на досмотр — в его сумку заглянули без его разрешения. Суд принимает это обстоятельство во внимание и удаляет улику из дела. Но суд вышестоящей инстанции решает, что «сам акт помещения ручной клади на ленту означал добровольное согласие и на досмотр посредством рентгеновского излучения, и на ручной досмотр в случае возникновения подозрений». Иными словами, его никто не заставлял ставить сумку на ленту, он сделал это осознанно, осмысленно, намеренно и добровольно. Ситуация выносится за скобки, в фокусе остаются только намерение и смыслополагание.

Если бы речь шла исключительно о противопоставлении «намерение действующего vs. ситуация действия», мы бы остались в пределах уже описанной в предыдущих главах дилеммы Дон Кихота. Но Тиерсма и Солан неслучайно апеллируют к концепции речевых актов и прагматике дискурса. За их теоретическим ходом стоит радикальная философская инновация второй половины ХХ века: субъективное намерение и объективная ситуация в равной степени вторичны по отношению к интонации, прагматике высказывания.

Когда отец-основатель современной лингвистики Фердинанд де Соссюр в начале прошлого века читал свой «Курс общей лингвистики», он развел два понятия «язык» и «речь». Язык — это структура, устойчивая и воспроизводимая. Поэтому его можно изучать, не привлекая внешних по отношению к нему объяснительных схем, т.е. объяснять языковые феномены языковыми же феноменами. Напротив, речь текуча, изменчива и подвержена влиянию множества социальных, культурных и психологических факторов.

Чтобы лингвистика стала настоящей наукой, она должна очистить свой предмет — язык — от речи.

Полвека спустя Людвиг Витгенштейн (вместо того чтобы стереть проведенную де Соссюром границу и провести свою собственную), сохранив это различение, развернет соссюровский аргумент на сто восемьдесят градусов: речь — конкретная практика, наблюдаемая и доступная изучению здесь-и-сейчас, тогда как язык — формальная абстракция, бытующая исключительно в головах лингвистов. Речь — первична, язык — вторичен. (Неслучайно журнал, в котором, по мнению Тиерсма и Солана, юридические вопросы получают наиболее адекватную лингвистическую проработку, называется International Journal of Speech, Language and the Law.)

В социологии этот витгенштейновский переворот известен как «поворот к практике» или «прагматический поворот». Возникшая из прагматического решения социологическая теория практик, с одной стороны, наследует классической теории действия (поддерживая ее в борьбе с «контекстуализмом»), с другой — беспардонно подменяет ключевые веберовские интуиции витгенштейновскими.

Фрейм-аналитики всегда свято верили, что контексты действий самоценны, устойчивы и относительно независимы как от намерений действующих, так и от самих их действий. Но теория практик выступила с неожиданным решением: контекст (фрейм) действия неотчуждаем от самого действия. Действие — это то, как оно совершается. Смысл фразы «Багажничек откроем» определяется не намерением полицейского и не ситуацией ее произнесения, а той интонацией, с которой она произнесена. Мы не будем здесь подробно рассматривать этот тезис (который в теории практик называется «тезисом об индексичности»), но обратим внимание на его следствия.

Предположим, что действительно интонация, прагматика действия и есть его смысл. Предположим также, что мы не можем говорить о контексте действия как о некоторой автономной и независимой от него форме, потому что каждое действие несет свой контекст в себе и ситуации непрерывно трансформируются в потоке практик. Значит ли это, что, если бы полицейский произнес фразу «Багажничек откроем?» с самой выразительной из возможных вопросительных интонаций, никакого прецедента бы не было? И тогда это была бы просьба, а не приказ, несмотря на все объективные обстоятельства? И если бы полицейский добавил: «Вы имеете право отказаться», ситуация была бы принципиально иной? Вероятно, нет.

Когда на вылете из аэропорта Катманду обыскивающий вас сотрудник непальской службы безопасности заглядывает в ваш бумажник и спрашивает: «Можно мне одну купюру?» — вы понимаете, что это просьба о сувенире, а не вымогание взятки, но не потому, что произносит он это с соответствующей просительной интонацией, а потому что в кошельке у вас — российские рубли. Интонация, конечно, очень важна для анализа специфики протекания действия, но не стоит переоценивать значение прагматического аспекта. Фрейм «обыск» — весьма жесткая и довольно ригидная конструкция, ничем не напоминающая изменчивый «прагматический контекст» или «языковую игру»; она не трансформируется в потоке практик и не преобразуется с каждым произнесенным перформативом. Перформативное высказывание «Суд признает обвиняемого виновным!» действительно трансформирует «положение вещей в мире» (например, статус обвиняемого), но это по-прежнему высказывание во фрейме судебного заседания — суд не перестает быть судом. Иными словами, великаны не были произведены самим актом атаки Дон Кихота. Тот воображаемый мир, в котором действует Дон Кихот, не создается и не исчерпывается его действиями. Возвращаясь к «делу Брауна–Дрэйтона», можно было бы сказать: отсутствие вопросительной интонации делает высказывание полицейского «не-просьбой», но приказом его делает сам контекст «обыска».

Впрочем, при всей неудовлетворительности прагматического решения (и превратностях самой идейной эволюции от теории действия к теории практик, от интенции к прагматике), обратим внимание на то ценное, что дает нам этот прецедент, — на идею перформатива. Она возвращает нас к заданному ранее вопросу: в каком отношении находятся фрейм восприятия и воспринимаемое событие/действие? Существуют ли действия, не просто выходящие за рамки, но разрушающие некоторые «конечные области смыслов»? Такие экстраординарные события, которые несут угрозу отдельным мирам? То есть не только заставляют снять с них «акцент реальности» (как мы видели на примере с Дон Кихотом), но делают их невозможными?