Одним из самых серьезных испытаний для российских медиа, как и для общества в целом, стал теракт в Беслане 2004 года. Социолог и киновед Даниил Дондурей в статье «ТВ в механике террора» объясняет, как на него отреагировали главные СМИ страны – телеканалы.
Когда год назад министр обороны Сергей Иванов, выступая в передаче «Апельсиновый сок» у Владимира Соловьева, предлагал свою программу противостояния насилию, он говорил о территориях, на которых могут скрываться террористы, о превентивных ударах, о разработке адекватного оружия, о государственной поддержке спецслужб, о недопустимости того, чтобы был поколеблен статус России как великой ядерной державы, о том, что нужна мировая кооперация в борьбе с этим вызовом.
Но террор как война нового типа – это не только новые типы оружия и новая технология поражения, это еще и новые цели, новое восприятие и новые средства защиты. Многое здесь еще не осознано не только широкой публикой, но и профессионалами – теми, кто обязан защищать общество от разного рода угроз.
Оружие массового психологического поражения
Во всех или почти всех обсуждениях темы «Террор и медиа» телевидение рассматривается исключительно как средство информации, рассказывающее о теракте и его последствиях, о действиях спецслужб. Обсуждается, насколько рассказ с экрана адекватен реальности, подвергался ли он цензуре, есть ли прямые эфиры, давит ли власть на журналистов, чтобы принудить их сообщать о трагедии в выгодном для себя свете. Но практически никогда телевидение не рассматривается как один из важнейших механизмов террора.
Террор – это в первую очередь оружие массового психологического поражения. Его цель – нанести как можно более сокрушительный удар по чувству безопасности десятков, а если возможно, то и сотен миллионов людей. Без ТВ в постиндустриальном медийном обществе террор был бы малоэффективен. В конечном счете, само количество жертв не имеет особого значения: можно очень долго показывать страдания нескольких человек, «подключив» к их переживаниям миллионы людей, и урон в этом случае будет значительно больше, чем при огромных жертвах, которые медиа не показали.
На месте аварии «Курска» телевидение (в то время очень расторопное) оказалось через несколько часов. Мы переживали каждую секунду гибели подлодки: был стук или не было стука внутри; первый день, второй; живы они или нет; приедут ли норвежцы, справятся ли наши специалисты; где президент? Страна шесть суток жила этой трагедией: люди не могли ходить на работу, у многих были слезы на глазах. Через две недели на военной базе в Ханкале был сбит вертолет. На «Курске» погибло 114 человек, при крушении вертолета – 118. Но телекамер не было – не успели. В итоге в день трагедии дали два сообщения по 15–30 секунд – и все. Не было камер, и не возникла вторая, телевизионная реальность.
<…>
Цель террора – транслировать переживание катастрофических событий напрямую в миллионы квартир, в повседневную жизнь, как бы далеко люди ни находились от места трагедии. И телевизор здесь работает, во-первых, как главный проводник ощущения непреодолимой опасности и, во-вторых, как средство нанесения удара именно по чувству безопасности. Террор ведь анонимен. В какой-то момент мы узнаем фамилии жертв, террористов, спасателей, посредников на переговорах. Потом – очень быстро – эти фамилии, лица забываются. В отличие от прошлых войн тут нет героев. Есть телеобразы героизма. Например, спецназовец, выносивший ребенка из школы в Беслане: безрукавка, головка жертвы, которую прижимает солдат… Потрясающий кадр, показанный всеми телекомпаниями мира.
Террор всегда воздействует на глубокие нравственные чувства, взламывает основные культурные табу и ценностные предписания. Конечно же, те, кто транслировал шокирующие бесланские кадры в эфир, – операторы, их снимавшие, редакторы, выбиравшие после 3 сентября самые невыносимые из них, – прекрасно понимали, что участвуют в невероятном повреждении моральных норм, в насилии над всеми гуманистическими запретами. Давались в эфир непременно самые сильные впечатления. Например, подробно демонстрировались страдания детей. Со времен средневековых казней появились какие-то нормы и запреты при публичной демонстрации смерти. И вот год назад российское телевидение отменило их. Ведь телевидение укрупняет, отсекает лишнее, неэмоциональное. Такова, как считается, его повседневная профессиональная работа. И дело здесь не в умысле бесчувственных людей. Это следствие привычного у нас приоритета «профессиональных» целей над моральными. А поскольку ни наша власть, ни наше общество над этой проблемой не задумываются, российские СМИ поспешили выжать эмоциональный максимум из подробного хроникального показа событий в Беслане под тем предлогом, что государство обманывает население. Эта же тема была одной из основных и в дни траура.
<…>
У нашего общественного сознания много разного рода болезней. К чувству опасности следует добавить катастрофизм, ощущение обделенности, несправедливости, недоверие всех ко всем. Предприниматели не доверяют наемным работникам, а те, в свою очередь, судя по огромному количеству прошлогодних исследований, не доверяют работодателям и считают, что крупный бизнес не должен оставаться в руках частных лиц. Данные эмпирических исследований убедительно свидетельствуют о взаимной нетерпимости социальных и национальных групп. Практически во всех городах, включая самые крупные, наблюдается негативное отношение к выходцам с Кавказа, евреям, прибалтам, татарам, неграм. В экономических связях сохраняется большое количество рудиментов феодализма, таких, например, как групповые и мафиозные связи, блат, коррупция, суд «по понятиям», авторитарность, отсутствие конкуренции, общественная терпимость к воровству.
У нас до сих пор нет устоявшихся, разделяемых большинством населения представлений о том, что происходит с обществом, с экономикой, с будущим, нет общезначимых моделей развития социума. Современная Россия – мировоззренчески опустошенное общество, в котором представления миллионов людей о жизни не соответствуют реальным вызовам действительности. Люди часто живут одной жизнью, а думают, что живут другой. Отсюда поврежденная мораль, провалы в экономике, безопасности. Главный вызов заключается в том, что моральные сбои не осознаются как таковые. В этой ситуации социальные скрепы становятся непозволительно слабыми. Но известно, что разобщенная, ценностно раздробленная социокультурная система – чрезвычайно благоприятная цель для террора.
Судя по результатам исследований, проведенных ФОМом в середине октября 2004 года в 200 городах 63 субъектов РФ (всего опрошено 3600 респондентов), после «Норд-Оста» 67% населения нашей страны были уверены, что следующий теракт произойдет в их населенном пункте. После трагедии в Беслане эти опросы были повторены с еще более впечатляющими результатами. Они проводились в 160 населенных пунктах – от крупных городов до поселков городского типа. Привлекались респонденты из разных социальных, демографических, имущественных и иных групп. По данным на октябрь 2004 года, 82% в Москве, 70% в Петербурге, а в среднем по России 59% граждан были убеждены в том, что теракт скоро повторится уже в их городе. Так что как оружие психологического поражения теракты полностью достигли своей цели.
Российское телевидение в дни Беслана
В 2002 году, когда началась Иракская война, «Первый канал» отреагировал на это очень быстро: были остановлены фильмы, изменена сетка, появились экстренные выпуски новостей. Через 40 минут появились Владимир Познер и Светлана Сорокина, которые стали приглашать специалистов в студию. Всем стало понятно, что этому событию придается большое значение.
В первые четыре дня трагедии в Беслане ничего подобного федеральными каналами, за исключением канала РЕН-ТВ, сделано не было. Сразу уточню: речь не идет о цензуре – речь о саморегулировании, об этических правилах, которые каждый вещатель устанавливает для себя сам.
Содержательный контекст не менялся, сетка не переверстывалась. Все, что в ней изменилось, это объем информационных выпусков и репертуар кинопоказа. Кино и сериалы – основной телепродукт. В прошлом году они составили 54% всего эфирного времени девяти основных поставщиков «второй реальности» (пять федеральных метровых и четыре дециметровых канала). Если рассматривать мифологическое наполнение эфира, то единственная продуктивная идея, которой руководствуется телевидение в последние годы, – это эксплуатация военной темы. Не осталось другого мифостроительного сюжетного материала, который помогал бы нам сохранять уверенность в себе, чувство собственного достоинства, убежденность в том, что человек что-то значит. Но до сих пор все это обеспечивается исключительно за счет фильмов о Великой Отечественной войне. Показательно, что за три дня трагедии и четыре дня национального траура число советских фильмов в сетке основных каналов увеличилось с 8 до 46. Большинство современных российских лент было изгнано из эфира: наше кино, созданное после 1992 года, оказалось не способно противостоять атаке на чувство безопасности. Для этого пригодны только фильмы не существующей ныне страны СССР.
Впрочем, были и исключения. Например, на НТВ, среди прочего, показали фильм Станислава Говорухина «Ворошиловский стрелок», где в качестве супергероя выступает Михаил Ульянов. По сценарию он продает свой маленький домик, покупает винтовку, сам берет на себя функции судьи, говоря тем самым зрителям (по мысли режиссера): «Ты, парень, государству этому не верь. Только сам ты можешь защитить себя». И это в день национального траура.
На том же НТВ 4 сентября, когда не было известно даже точное число погибших, показывали «Секс, ложь и видео» Стивена Содерберга – фильм о проблемах женской мастурбации, а сразу после него – картину известного итальянского полупорнографа Тинто Брасса «Все леди делают это». И в этот же вечер на канале «Россия» в программе «Честный детектив» рассказывали про рязанского маньяка, который почти три года держал двух девушек в качестве секс-рабынь.
Идеологическая модель, предложенная в прошлом сентябре российским ТВ: «У нас горе, но мы великая держава и способны даже на этом страшном фоне жить нормальной жизнью», – нанесла обществу гигантский моральный ущерб. Она отрицательно сказалась на мотивационных, ценностных представлениях людей. Поэтому в Москве на Васильевский спуск демонстрантов привозили на автобусе, в то время как в Риме 150 тысяч человек вышли на улицы по собственной воле.
<…>
Когда в обществе происходят серьезные трансформации, когда инициируются проекты новой жизни, очень важным становится публичное освоение новых тематик. Людям необходимо обсуждение острейших проблем с участием тех, кто способен оценить и объяснить происходящее, представить разные версии, разные модели. Мы знаем, как опасно отсутствие таких объяснений. Например, у нас не обсуждались схемы приватизации государственной собственности, поэтому сегодня миллионы считают, что приватизация была несправедливой и нелегитимной. Какие были варианты «не по Чубайсу» (китайская версия, альтернативные западные подходы, «по Лужкову»), общество не знало, не осмыслило, консенсус по этому поводу не был достигнут. В результате мы получили не имеющие отношения к реальности мифологические суждения. У нас произошла настоящая социально-экономическая революция, но большинство не приемлет ее идеалов, порожденных ею процессов и первых видимых результатов.
Точно так же во время бесланских событий телевидение не предложило площадок, где люди пытались бы осмыслить террор в самых разных его аспектах, связанных, в первую очередь, с общим чувством страха, опасности, с действиями по ослаблению этого чувства. Есть технологии проведения подобных обсуждений. Приглашаются люди, обладающие, с точки зрения большинства, моральным авторитетом. Речь идет не о персонажах вроде Пугачевой и даже Шойгу, а о людях уровня академика Лихачева. В момент трагедии в стране не оказалось авторитетных людей, которые бы могли выйти к огромной аудитории на «Первом» или «России» и поговорить с нацией. Может быть, их сегодня нет вообще?
Каналы не пригласили даже специалистов по безопасности – профессионалов, которые рассказали бы миллионам обезумевших от ужаса зрителей, что происходит при взрыве в метро или захвате заложников и что надо делать в этой ситуации. Не было ни психологов, ни психотерапевтов, с которыми люди могли бы поделиться своими естественными страхами, болью, переживаниями.
<…>
Самую жестокую информацию можно поместить в разные смысловые пространства, сделать так, чтобы она нанесла значительно меньший урон чувству безопасности людей. Люди, которые ставят в эфир документ, должны быть предельно осторожны. Как профессионалы они должны осознавать всю меру своей ответственности, понимать, что подключают людей к мощнейшим коммуникационным системам, которые превращают хаос повседневности в более или менее структурированный и осмысленный поток «событий».
Если у нас (в это хочется верить) еще проводятся какие-то антитеррористические учения в метро, специальные занятия с пожарными, спасателями, медиками, то совершенно очевидно, что содержательной подготовки к показу самых разных ситуаций, связанных с возможными терактами, нет. Пора уже осознать очевидное: ТВ – не только поставщик информации, но и важнейший инструмент самого террора, усиливающий его разрушительные последствия.