И поклонники Дональда Трампа, и его критики, скорее всего, согласятся в одном: он другой. Один из его главных сторонников среди республиканцев Ньют Гингрич описывает Трампа как «уникальный, экстраординарный опыт». И действительно, по многим аспектам — по своей известности, гибкому обращению с фактами — Трамп необычен. Но по сути это не так: Трамп — лишь часть масштабного подъема популизма, происходящего в западном мире. Его можно наблюдать в странах с разными условиями: от процветающей Швеции до переживающей кризис Греции. В большинстве стран популизм остается оппозиционным движением, хотя и набирает силу, но в некоторых, таких как Венгрия, он становится господствующей идеологией. Тем не менее практически повсеместно популизм захватил внимание общества.

Что такое популизм? Для разных групп он имеет разное значение, но во всех версиях подразумевает подозрительность и враждебность в отношении элит, мейнстримной политики и действующих институтов. Популизм воспринимается как голос забытых «простых» граждан и отражение истинного патриотизма. «Единственным антидотом против десятилетий разрушительного правления небольшой группы элит является смелое выражение народной воли. По всем важным вопросам, касающимся этой страны, люди правы, а правящая элита — нет», — написал Трамп в The Wall Street Journal в апреле 2016 года. Норберт Хофер, проведший в 2016 году президентскую предвыборную кампанию под лозунгом «Австрия превыше всего», объяснял своему оппоненту — бывшему профессору: «За вами стоит высшее общество, со мной — народ».

Исторически популизм имеет левый и правый варианты, и сегодня период расцвета переживают обе версии: от Берни Сандерса до Трампа, от правящей в Греции партии «СИРИЗА» до «Национального фронта» во Франции. Однако сегодняшний левый популизм нельзя назвать каким-то особенным или непонятным. В западных странах давно существуют крайне левые, которые критикуют левый мейнстрим за чрезмерную ориентацию на рынок и отражение интересов крупного бизнеса. После холодной войны левоцентристские партии значительно сместились к центру (вспомните Билла Клинтона в США и Тони Блэра в Великобритании), освободив пространство для популистов. Однако оно оставалось незаполненным до финансового кризиса 2007–2008 годов. Из-за последующего экономического спада американские семьи лишились благосостояния; в таких странах, как Греция и Испания, безработица превысила 20% и остается на этом уровне до сих пор. Неудивительно, что после самого тяжелого экономического кризиса со времен Великой депрессии левые популисты переживают подъем.

Повестка новых левых не сильно отличается от программы старых левых. Во многих европейских странах левые популистские партии сегодня гораздо ближе к центру, чем 30 лет назад. Например, «СИРИЗА» в Греции является социалистической в значительно меньшей степени, чем «ПАСОК» в 1970–1980-е годы. Находясь у власти, партия проводит рыночные реформы и реализует меры экономии — практически такую же повестку предлагала правящая партия-предшественница. Если «Подемос», испанская версия «СИРИЗЫ», придет к власти (на последних выборах партия набрала 20% голосов), она окажется в аналогичной ситуации.

Правые популистские партии, напротив, переживают новый, удивительный подъем в европейских странах. Во Франции представитель «Национального фронта» может выйти во второй тур президентских выборов в следующем году. Австрийская Партия свободы практически победила на президентских выборах в этом году и еще может добиться успеха, поскольку результаты были аннулированы и голосование перенесено на декабрь. Не все страны поддались искушению. Испания, где помнят времена правой диктатуры, не заинтересовалась подобными партиями. Но в Германии, которая пытается справиться с собственной историей экстремизма, появилась своя правая популистская партия, набирающая силу, — «Альтернатива для Германии». И, конечно, есть Трамп. Хотя многие американцы считают Трампа уникальным феноменом, а не представителем масштабной, долгосрочной тенденции, все больше фактов свидетельствуют об обратном. Политолог Джастин Гест адаптировал программу Британской национальной партии и спросил белых американцев, поддержали бы они партию, которая выступает за «прекращение массовой иммиграции, создание рабочих мест для американцев в Америке, сохранение американского христианского наследия и противодействие угрозе ислама». 65% опрошенных ответили утвердительно. Трампизм, резюмировал Гест, переживет Трампа.

Почему Запад и именно сейчас?

В поисках источников нового популизма следует воспользоваться советом Шерлока Холмса и обратить внимание на собаку, которая не лает. Популизм отсутствует в Азии, даже в таких развитых экономиках, как Япония и Южная Корея. Он идет на спад в Латинской Америке, где левые популисты в Аргентине, Боливии и Венесуэле за десять лет довели свои страны до истощения. Но в Европе мощный, постоянный рост популизма не только происходит практически повсеместно — он еще имеет более глубокие корни, чем можно было представить. Рональд Инглхарт и Пиппа Норрис, исследователи Гарвардской школы госуправления имени Кеннеди, подсчитали, что с 1960-х годов правые популистские партии вдвое увеличили долю голосов в европейских странах; доля голосов левых популистов возросла в пять раз. Ко второму десятилетию нынешнего века средняя доля мест правых популистских партий возросла до 13,7%, левых — до 11,5%.

Самые поразительные выводы исследования касаются сокращения влияния экономики на политику. Сегодня наши представления о политике по-прежнему основаны на разделении на правых и левых, характерном для XX века. Левые партии ассоциируются с увеличением госрасходов, социальным государством и регулированием бизнеса. Правые хотят ограничить роль государства, сократить социальные гарантии и вмешательство государства. Распределение голосов избирателей традиционно подтверждало такое идеологическое разделение: рабочий класс выбирает левых, а средний и высший класс — правых. Политические предпочтения человека обычно определял доход.

Инглхарт и Норрис отмечают, что старая структура голосования на протяжении десятилетий постепенно исчезала. «К 1980-м годам классовое голосование упало до самого низкого уровня в Великобритании, Франции, Швеции и ФРГ… В США оно упало настолько [к 1990-м годам], что дальше снижаться было уже некуда», — пишут они. Сегодня экономический статус американца не определяет электоральных предпочтений. Позиция по социальным вопросам — скажем, отношение к однополым бракам — позволяет с большой вероятностью предположить, будет ли человек голосовать за республиканцев или за демократов. Инглхарт и Норрис также проанализировали платформы партий за последние десятилетия и пришли к выводу, что с 1980-х годов важность экономических вопросов упала. Значимость неэкономических вопросов, связанных с полом, расой, окружающей средой, напротив, возросла.

В странах, где мейнстримные политики не обращают внимания на обеспокоенность населения, наблюдается рост популизма: политиканы раздувают страхи и скрытые предрассудки. В странах, где иммиграционными и интеграционными процессами удается управлять, а руководители действуют уверенно и практично, роста популистского недовольства не наблюдается.

Чем объясняется такое изменение и почему оно происходит практически повсеместно в западном мире? Европа, Северная Америка включают в себя государства с совершенно разными экономическими, социальными и политическими условиями. Но все они столкнулись с общим вызовом — экономической стагнацией. Несмотря на различную экономическую политику, проводимую западными государствами, все они с 1970-х годов переживают замедление экономического роста. Да, имели место короткие бумы, но долгосрочная тенденция налицо, даже в Соединенных Штатах. Чем обусловлен этот спад? В книге «Подъем и падение государств» Ручир Шарма отмечает, что такая масштабная тенденция, как стагнация, должна иметь такую же масштабную причину. Он определяет первостепенный фактор — демография. Во всех западных странах — от США до Польши и от Швеции до Греции — наблюдается спад рождаемости. Масштабы разнятся, но семьи везде становятся меньше, соответственно меньше работников пополняют рынок труда, а число пенсионеров возрастает с каждым годом. Такие демографические условия оказывают фундаментальное негативное воздействие на экономический рост.

Помимо замедления роста существуют вызовы, связанные с новой глобальной экономикой. Сегодня глобализация проникла во все сферы и глубоко укоренилась, а рынки Запада (если говорить в целом) являются самыми открытыми в мире. Товары можно производить в странах с низким уровнем зарплат, а затем доставлять в индустриально развитые экономики. Хотя эффект от глобальной торговли позитивен для экономик в целом, некоторые сектора оказываются под ударом, огромное количество неквалифицированных или малоквалифицированных работников теряют работу или переходят на неполную занятость.

Еще один тренд в западном мире — информационная революция. Не будем обсуждать здесь вопрос о том, повышают ли новые технологии производительность труда. Достаточно сказать, что они усугубляют эффект глобализации и во многих случаях превращают некоторые виды работы в ненужные быстрее, чем торговля. Возьмем, к примеру, новые невероятные технологии беспилотных автомобилей, которые разрабатывают Google и Uber. Какими бы ни были другие последствия этого процесса, вряд ли данная инновация порадует три миллиона американцев — профессиональных водителей грузовиков. (Самая распространенная работа для американца сегодня связана с вождением автомобиля, автобуса или грузовика, отмечает Дерек Томпсон из The Atlantic.)

Наконец, еще один вызов — финансово-бюджетный. Практически все западные страны столкнулись с долговой проблемой. Соотношение чистого долга к ВВП в Евросоюзе в 2015 году составляло 67%, в США — 81%. Это не катастрофические цифры, но они в определенной степени ограничивают действия правительств. Долги нужно финансировать, а с ростом расходов на пожилых через пенсионное обеспечение и здравоохранение увеличится и долговое бремя. Если единственный путь к стимулированию роста — это инвестиции, т.е. расходы на инфраструктуру, образование, науку и технологии, то долговое бремя из-за старения населения серьезно осложняет этот путь.

Перечисленные факторы — демография, глобализация, технологии и бюджеты — означают, что политики ограничены в выборе возможностей. Разрешить проблемы развитых экономик сегодня позволят только целенаправленные усилия, которые улучшат ситуацию в целом: это наращивание инвестиций, переподготовка работников, реформирование здравоохранения. Но поступательное движение вызывает недовольство многих избирателей, которые требуют кардинальных перемен и хотят видеть смелого, решительного лидера, готового осуществить эти перемены. В Соединенных Штатах и других западных странах растет поддержка лидеров, способных пренебречь сдержками и противовесами либеральной демократии.

От экономики к культуре

Отчасти из-за мощных сил, действующих в глобальной экономике, в последние десятилетия произошла конвергенция экономической политики в мире. В 1960-е годы разница между левыми и правыми была огромна: левые стремились национализировать все отрасли, а правые хотели вытеснить государство из экономики. Придя к власти во Франции в начале 1980-х годов, Франсуа Миттеран проводил политику, которую с уверенностью можно было идентифицировать как социалистическую. Маргарет Тэтчер и Рональд Рейган, напротив, стремились к снижению налогов, приватизации отраслей промышленности и госсектора, дерегулированию частного сектора.

Окончание холодной войны дискредитировало социализм во всех его формах, и левые партии сместились к центру, наиболее успешно — при Клинтоне в США и Блэре в Великобритании. И хотя правые политики продолжают выступать за невмешательство государства в экономику, сегодня это только теория. Приходя к власти, особенно после глобального финансового кризиса, консерваторы приспосабливаются к смешанной экономике, а левые либералы — к рынку. Разница между политикой Тони Блэра и Дэвида Кэмерона была реальной, но в исторической перспективе она оказалась несущественной. Кстати, планы Трампа в сфере экономики включают масштабные расходы на инфраструктуру, высокие тарифы и льготы для работающих матерей. Он использует обычную риторику об уменьшении регулирования и налогов, но то, что он обещает, — не будем говорить о том, что он сможет реализовать, — не так уж отличается от программы Хиллари Клинтон. Правда, он хвастался, что его инфраструктурная программа будет в два раза масштабнее, чем у Клинтон.

Конвергенция экономической политики способствовала тому, что основные различия между левыми и правыми сегодня касаются культуры. Анализ голосующих за Brexit, Трампа или кандидатов-популистов в Европе показывает, что экономические факторы (такие как растущее неравенство или воздействие торговли) не являются мощными драйверами их поддержки, в отличие от культурных ценностей. Как отмечают Инглхарт и Норрис, сдвиг начался в 1970-е годы, когда молодежь приняла постматериалистическую политику, ту, что была сфокусирована на самовыражении и вопросах пола, расы и окружающей среды. Они бросили вызов существующим институтам и нормам и начали успешно внедрять новые идеи, переформатируя политику и общество. Но возникло и противодействие. Старшее поколение — в особенности мужчины — почувствовало, что по его цивилизации, по ценностям, на которых оно выросло, нанесен удар. Эти люди стали голосовать за партии и кандидатов, которые, по их мнению, способны сдерживать культурные и социальные изменения.

В Европе это привело к подъему новых партий. В Соединенных Штатах республиканцы стали голосовать, руководствуясь своими культурными принципами, а не экономическим статусом. Республиканская партия на протяжении десятилетий существовала как коалиция разобщенных групп, включающих культурных и экономических консерваторов, а также внешнеполитических «ястребов». Потом, при Клинтоне, демократы сместились к центру и привлекли на свою сторону партии профессионалов и «белых воротничков». Белые представители рабочего класса почувствовали себя чужими из-за космополитизма демократов. Им стало комфортнее с республиканцами, которые обещали защищать их ценности по трем пунктам: оружие, Бог и геи. В ходе первого срока президента Барака Обамы на правом фланге возникло «Движение чаепития», вероятно, как реакция на действия правительства в условиях финансового кризиса. Однако Теда Скокпол и Ванесса Уильямсон, побеседовав с сотнями сторонников «Движения чаепития», пришли к выводу, что их мотивация была культурной, а не экономической. Как показало распространение враждебного отношения к Обаме, раса тоже сыграла роль в такой культурной реакции.

На протяжении еще нескольких лет консервативный истеблишмент в Вашингтоне был сосредоточен на экономике, не в последнюю очередь из-за того, что его важнейшие сторонники-спонсоры склонялись к либертарианству. За кулисами разрыв между истеблишментом и электоральной базой партии продолжал расти, и успех Трампа только выявил этот раскол. Политическое чутье помогло Трампу понять, что многих республиканских избирателей не трогают стандартные разговоры о свободной торговле, низких налогах, дерегулировании и реформе социального обеспечения, но они отреагируют на призывы, основанные на культурных страхах и националистических настроениях.

Нация против миграции

Неудивительно, что первой и самой важной темой, которую использовал Трамп, стала иммиграция. По многим другим социальным вопросам, включая права геев, правые популисты расколоты и сами признают, что идут против течения. Немногие консервативные политики сегодня поддерживают восстановление уголовной ответственности за гомосексуализм. Но иммиграция — взрывоопасный вопрос, по которому популисты объединяются и выступают против своих оппонентов из элиты.

За риторикой стоит реальность, потому что мы действительно живем в эпоху массовой миграции. Мир трансформировался из-за глобализации товаров, услуг и информации, и все это вызвало болезненную реакцию и отторжение. Но сегодня мы наблюдаем глобализацию людей, которая вызывает более сильную, грубую и эмоциональную реакцию общества. Население западных стран осознало и приняло приток иностранных товаров, идей, искусства и кухни, но оно не готово принять приток самих иностранцев — и сегодня это невозможно не заметить.

На протяжении большей части истории человечества люди жили, переезжали, работали и умирали в пределах нескольких миль от места своего рождения. Однако в последние десятилетия западное общество столкнулось с огромным притоком людей из других стран и чуждых культур. В 2015 году в мире насчитывалось около 250 млн мигрантов и 65 млн вынужденных переселенцев. Наибольшее число приняла Европа — 76 млн, и этот континент вызывает особую тревогу. Эта тревога позволяет лучше спрогнозировать предпочтения избирателей, чем такие вопросы, как неравенство и замедление экономического роста. В качестве контрпримера возьмем Японию. Низкие показатели роста фиксируются в стране уже 25 лет, а население стареет быстрее, чем в других странах, но там нет большого количества иммигрантов — и отчасти вследствие этого там нет популистской лихорадки.

Нельзя сказать, что уровень обеспокоенности общества напрямую коррелируется с общим числом иммигрантов в стране или с концентрацией иммигрантов в конкретном регионе, но опросы дают удивительные результаты. Например, французы обеспокоены связью между беженцами и терроризмом меньше, чем другие европейцы, а в Германии за последние 10 лет снизилось негативное отношение к мусульманам. Тем не менее определенная корреляция между опасениями общества и темпами миграции существует. Можно предположить, что ключевым элементом является политика: в странах, где мейнстримные политики не обращают внимания на обеспокоенность населения, наблюдается рост популизма — политиканы раздувают страхи и скрытые предрассудки. В странах, где иммиграционными и интеграционными процессами удается управлять, а руководители действуют уверенно и практично, роста популистского недовольства не наблюдается. Примером может служить Канада, где много иммигрантов и достаточно беженцев, но отрицательной реакции нет.

Конечно, популисты нередко искажают или даже придумывают факты, чтобы добиться успеха. Например, в США чистая иммиграция из Мексики уже несколько лет остается отрицательной. Т.е. на самом деле нелегальная иммиграция сокращается. Аналогичным образом сторонники Brexit использовали некорректную или даже сфабрикованную статистику, чтобы запугать избирателей. Тем не менее отрицать проблему как придуманную демагогами (а не просто эксплуатируемую ими) было бы неправильно. Количество иммигрантов, прибывающих в Европу, достигло исторических максимумов. В Соединенных Штатах доля родившихся в других странах возросла с 5% в 1970 году до 14% сегодня. Проблема нелегальной миграции в США остается реальной, хотя в последнее время поток замедлился. Во многих странах системы управления миграцией и оказания помощи для интегрирования мигрантов развалились. Очень часто власти отказываются налаживать их функционирование из-за заинтересованности в дешевой рабочей силе или боясь показаться равнодушными ксенофобами.

Иммиграция — это последний рубеж глобализации, самый проблемный и разрушительный, потому что речь идет не об объектах и абстракциях: люди лицом к лицу сталкиваются с такими же человеческими существами, которые выглядят, говорят и ощущают себя по-другому. Из-за этого возникают страх, расизм и ксенофобия. Но дело не только в нездоровых реакциях. Нужно признать, что изменения происходят слишком быстро, и общество не успевает их переварить. Идеи уничтожения и созидательного разрушения приветствуются так активно, что можно забыть о том, как их воспринимают те, кого предлагается уничтожить.

Западному обществу нужно сосредоточиться непосредственно на опасностях слишком быстрых культурных изменений. Для этого могут потребоваться ограничения темпов иммиграции и групп граждан, которым разрешен въезд. Необходимо приложить усилия для интеграции и ассимиляции, а также обеспечения безопасности. Многим западным странам нужны более эффективные программы переподготовки уволенных работников по аналогии с американским законом о правах демобилизованных военнослужащих. Программы должны быть доступны для всех, государство, частный сектор и образовательные учреждения должны действовать сообща. Кроме того, нужно выяснить реалии миграции: общество должно знать факты, а не страдать фобиями. Но в конечном итоге единственный вариант — это просвещенные лидеры, которые будут пробуждать в людях добрые чувства, а не потворствовать их худшим инстинктам.

В конце концов мы преодолеем этот рубеж. Самые большие различия в отношении к миграции — поколенческие. Молодые люди меньше опасаются любых групп иностранцев в обществе. Они понимают, что обогащаются — экономически, социально, культурно, — живя в многообразном, динамичном обществе. Они воспринимают открытый, взаимосвязанный мир как должное и именно к этому будущему стремятся. Главный вызов для Запада — сделать путь к этому будущему менее ухабистым, чтобы избежать катастроф.

Фотография на обложке: Дональд Трамп, 28 июля 2017. Jonathan Ernst / Reuters