Популизм как работа с населением

Популизм, наверное, действительно возродился; проблема только в том, что, во-первых, это действительно не содержание, а форма, и это не идеология, а способ донесения идей до людей и способ выхода с этими идеями к людям. Во-вторых, проблема с популизмом в том, что разные политические силы не замечают свой популизм, а замечают чужой: вот наша политика хорошая и она не популистская, она правильная, а политика нашего оппонента плохая, и, следовательно, она популистская.

Если мы посмотрим, например, на последнюю американскую кампанию, то увидим как минимум двух популистов на вершине соревнования (по крайней мере, так их можно назвать с внешней точки наблюдения). Потому что популизму Дональда Трампа — так сказать, правому популизму — соответствовал популизм Берни Сандерса, который предлагал неслыханные для Соединенных Штатов вещи: он предлагал, например, всеобщую бесплатную медицину, что для американской культуры звучит примерно как если бы в России предлагали вот этот вот минимальный социальный всеобщий доход в тысячу евро, который принят в Финляндии и в Швейцарии (суммы разные, но сама идея…). Да и вообще говоря, его лозунги были абсолютно такими же, как у Трампа, только с другого боку.

Во всех демократических конституциях написано, что носителем суверенитета является народ, нация — народ, населяющий такую-то территорию. Соответственно, популизм в этом смысле является производным от демократии, то есть от той формы правления, которую мы вроде бы считаем более прекрасной, более благородной и возвышенной, чем олигархические, аристократические и монархические формы правления.

Есть несколько черт именно популистской формы обращения к народу как носителю суверенитета. Во-первых, политик выходит и говорит что-то вроде «я разделяю вашу боль, то есть ваши страдания — это мои страдания». Во-вторых, политик говорит: но вы в них не виноваты. То есть популистский политик приходит с идеей снятия вины. А раз с населения или с той группы, к которой адресуется политик, снимают вину, значит, ее надо на кого-то возложить. Третий пункт популистской программы — это, собственно, обозначение виноватого. В разных ситуациях, в разные периоды это разные виноватые. Например, для левых популистов ХХ века это была буржуазия, для современных правых европейских популистов это разные мигранты: и соседи по Европейскому союзу, и приехавшие из дальних стран. Для популистов, которые пробили, сначала заронили в умы, а потом осуществили идею Брексита в Великобритании, это европейская бюрократия.

Исторические корни популизма

Популизм восходит к раннегреческим тираниям. Раннегреческие тираны были теми людьми, которые вышли к народу и сказали, что их коллеги по социальному классу, тоже другие представители земледельческой аристократии, забрали себе слишком много земли, слишком много денег, слишком много зерна, масла и вина. И главное: забрав это все, они фактически превратили в рабов или в полурабов низы. Действительно, свободные граждане, свободные земледельцы в тот момент оказывались постепенно порабощаемы за долги. И этот процесс достаточно вневременной, потому что в Индии до сих пор происходят такие же вещи.

В Индии мы знаем по крайней мере сотни тысяч крестьянских хозяйств, которые работают практически на то, чтобы отдавать долги локальным лидерам: богатым крестьянам, кулакам, в конце концов, даже представителям местной аристократии, которые ссужали их в свое время зерном, машинами, или просто деньгами на свадьбу дочери. А свадьба дочери играется один раз, а еще дочерей может быть штуки четыре, соответственно вот у тебя четыре больших займа под не существующий в банковской системе процент, потому что ни один банк бедному индийскому крестьянину не даст денег на свадьбу дочери — что это за вложение, свадьба дочери? Естественно, дает человек богатый под совершенно другие проценты, и десятки и сотни тысяч крестьянских хозяйств в Индии до сих пор всю жизнь отрабатывают эти псевдокредиты. Естественно, политик, который приходит к ним с идеей списания этих долгов, с одной стороны, будет популистом. С другой стороны, нельзя сказать, что он будет абсолютно неправ.

Ну, и, соответственно, Рим, похожая история. Сколько там веков спустя, если мы берем ранние сецессии… Сецессия — это способ протеста. В римской общине в середине V века до нашей эры складываются две неравноправные группы: одни — потомки первых трех, условно говоря, племен, другие — «понаехавшие», или смешанные браки, или люди, потерявшие свою личную свободу в результате финансовых неурядиц. Они в полном составе покидают город, уходят на соседний холм и отказываются возвращаться к своей работе. И из этих сецессий, и из появления политиков, которые адресуются именно плебсу, именно римским плебеям, возникают должности народных трибунов.

Почему из двух худших форм популизма, которые знал ХХ век, — собственно, гитлеровская Германия с Советским Союзом — все-таки Советский Союз не так проклят? Все-таки он основан на левом популизме, а левый популизм основан на том, что люди пытаются решить социальные проблемы, а социальные проблемы решать в глазах историков и пытаться решить разными способами — это легитимная задача, в отличие от, скажем, проблем, связанных с романтизацией нации или с какими-то комплексами национального, расового, религиозного превосходства. Хотя опять же надо сказать, что великие национальные популисты Гарибальди или менее великий, но исключительно потому что в Германии потом была плохая история, Бисмарк — они остались в истории все-таки достаточно положительными персонажами, они адресовались романтическим национальным чувствам и они победители, они написали историю.

Парадоксы современного популизма

Почему сейчас есть популизм? Потому что, как ни странно, те либеральные элиты, которые руководили миром в последние десятилетия, — они были достаточно антиэлитарны. Они были антиэлитарны в оценке культурных различий между странами именно потому, что самопревозношение одних стран, одних народов над другими привело Европу к катастрофе. Возник обратный способ говорить о мире — тот, где не то чтобы нельзя сказать, что древние греки времен Аристотеля создали более высокую культуру, чем черная Африка времен Аристотеля, но об этом не очень удобно говорить таким образом. Ты должен исходить из того, что это разные культуры, но они в каком-то смысле равны, ты не можешь выстраивать иерархии. Но это означает и уравнивание культурных достижений.

Этот поворот к простому человеку совершила либеральная элита, та самая, с которой сейчас бьются популисты. Они используют ту риторику, тот поворот, который совершен до них и, в общем, их противниками. Теперь правые популисты в Европе или в Америке говорят о своих противниках из либеральной среды, о том, что вы были слишком сложны, вы далеки от народа, но первыми начали их предшественники.

Почему американский интеллектуальный и политический класс настаивает на связи американского популизма с Россией? Потому что просто американцы потерпели некоторые неудачи в отношениях с Россией. Если вы говорите: наша политическая система является примером того, как должны быть устроены политические системы, отношения между обществом и прессой, политические классы, отношения армии и бюрократии, народа, и так далее, — и при этом вы говорите, что Трамп — это чудовище, то у вас нет другого выбора, кроме как чудовищного Трампа отнести на чужой счет. И в этом смысле внутриполитическому популизму Дональда Трампа противостоит внешнеполитический популизм его оппонентов. Потому что его оппоненты развивают эту мою самую любимую тему: вы не виноваты, виноваты другие. Виноват не простодушный американский народ, который не способен к гомофобии, ксенофобии и сексизму, а виноваты другие плохие люди, которые этому его научили. Вероятно, русские, которые просто подвернулись в качестве глобального оппонента, в том числе в результате ошибок собственного поведения в международной политике.

Но Трамп, конечно, продолжение тех процессов, которые пошли в западных странах, сначала в Северной Европе, потом в Южной Европе и наконец докатились до Соединенных Штатов. Примерно с начала 2000-х годов, может быть, в самом конце 1990-х они начались по двум причинам.

Во-первых, у Запада исчез глобальный противник и страх, связанный с глобальным противником. Избиратели расслабились, они решили, что теперь могут позволить себе избрать того, кого они действительно хотят, повестись на те обещания, на которые они действительно хотят повестись. В конце концов, как можно было избрать крайних левых марксистов, с серпом и молотом, если у вас под боком огромный Советский Союз? Но когда его нет, это совсем не так страшно. И греки избирают крайне левую «СИРИЗУ». Она, конечно, не может провести крайне левой программы, но да, это те самые леваки, которые читали Нечаева, Кропоткина и Бакунина в греческих переводах, ходили к американскому посольству, взрывали статую Трумэна и статую Маршалла, и вообще мимо дома американской тещи не ходили без шуток. То же самое в Испании с партией «Подемос», и так далее.

Во-вторых, естественно, в мягкой форме, в Западной Европе произошло то же самое, что в Иране. Политический авангард западного мира, воспользовавшись благоприятной ситуацией, предложил некоторый проект, который продал остальному населению под этикеткой повышения благосостояния: вы соглашаетесь на единую Европу, и это повысит ваше благосостояние. И это легко продавалось до кризиса 2008 года, потому что так и было.

Точно так же, как Путин в России продал уменьшение политической и экономической свободы, взамен предложив повышение благосостояния, — и так оно и было. Вопрос, в какой степени была функция именно лишения людей свободы, а в какой — просто везение, стечение везения и пустого рынка, который просто обязан расти, если он пустой (рынок, на котором ничего нет, естественно, будет расти).

Примерно такой обмен произошел и в Западной Европе между политиками и населением, но только западноевропейские политики обменивали не свободу людей, а, скажем так, их национальные границы. Людям объяснили, что от этого все вместе мы будем жить лучше, что и происходило в течение некоторого количества лет, а потом, когда это перестало происходить, люди решили, что контракт нарушен, и к этим людям пришли политики, и сказали: да, контракт нарушен, вас обманули. Появились разные партии, появились шведские демократы в Швеции (у них несколько разная судьба); появилась «Партия прогресса» в Норвегии, появились «Истинные финны» в Финляндии, появилась «Народная партия» в Дании, появилась «Партия свободы» в Голландии — в Голландии она сначала была «Списком Фортейна», потом немножко переименовалась. Их первые проценты были не очень большие — все начинали с одного, полутора процентов. Потом начали завоевывать муниципалитеты, потом стали приходить или третьей, или второй партией в стране. И наконец эти партии, так или иначе, стали членами правящих коалиций.

Прорыв, конечно, случился в Голландии, когда Пим Фортейн был убит радикальным экологом. И в 2004 году, на конкурсе «Имя Нидерландов» народ проголосовал за него. Примерно та же история, которая произошла у нас на конкурсе «Имя России», где пришлось протаскивать Столыпина вперед Сталина, только в Голландии демократическое общество, никого там протаскивать никуда не дадут. И политик-популист, правый радикал, пария, вдруг оказался именем Нидерландов.

С одной стороны, естественно, традиционный политический класс и пресса встретили их криками «фашисты идут!». С другой — по нескольким причинам это были какие-то странные фашисты. Во-первых, ни одна из этих партий не является антисемитской. У новых правых огромные симпатии к Израилю как к стране, которая, живя в мультикультурной ситуации, умудряется сохранить приоритет собственных, скажем так, западных национальных ценностей, несмотря на давление сторонников мультикультурализма. Во-вторых, они страшно мозаичны. Новые правые абсолютно непредсказуемы, они складывают свои программы таким образом, что, в принципе, у них много валентностей. Они могут вступать в коалиции практически с любыми — хочешь с левыми, хочешь с коммунистами, хочешь с классическими правыми. Пим Фортейн — открытый гей, практикующий католик, но при этом антиэколог, то есть человек, который за свободный рынок, и антиисламист. Собственно, убит он был радикальным экологом именно по той причине, что поддерживал меховое фермерское хозяйство.

А дальше возникает Восточная Европа, где тоже свой популизм, свои новые правые, но связано это с несколько другим процессом. Мечта поколений восточноевропейских трудящихся осуществилась. Они являются полноправными членами Европейского союза; дальше наступает некоторая идеологическая пустота, в эту идеологическую пустоту приходят люди примерно с тем же, с чем приходят к скандинавам, голландцам и англичанам и говорят: нас лишили суверенитета.

Популизм в России

Популизм — это способ говорения с народом, а не идеология. Идеологическое наполнение может быть самым разным, вплоть до абсолютно неожиданных сочетаний, абсолютной амальгамы, как это сейчас и происходит.

«Я правлю, потому что меня помазал Бог» — такого авторитаризма у нас нет. У нас есть маскирующийся авторитаризм, или институциональный авторитаризм, или электоральный авторитаризм. Это люди, которые так или иначе легитимируют себя через выборы, и парламенты, и разные процедуры типа референдумов. Соответственно, тут довольно большой простор для популизма. Но часто люди легитимируют себя в качестве авторитарных правителей даже в обход тех остаточных, или спящих, или гибридных институтов, которые в их же странах существуют.

Пример России довольно показателен в этом смысле, потому что один и тот же Путин был и элитарным авторитарным правителем, и популистским авторитарным правителем. Просто в какой-то момент (этот момент произошел в 2011–2012 году) он отказался от опоры на бюрократическую элиту, не отказавшись, естественно, от ее услуг, — на бизнес-элиту, на бюрократическую элиту, на вот этот самый городской средний класс. Не то чтобы это была его единственная опора — он всегда, естественно, обращался к разным слоям населения, — но, обращаясь к ним, он не был антиэлитарен. То есть Путин первого и второго срока одновременно и народен, и элитарен. Он и с людьми, и с элитой. Путин 2011–2012 года, особенно в первое время после московских протестов, — конечно, с людьми против элиты. Он, во-первых, наказывает этот городской средний класс, который его предал, несмотря на то что тот и есть главный получатель благ от его правления, и, во-вторых, наказывает элиту за то, что она не помогла ему, не смогла удержать страну и население от протеста. И, в-третьих, получилось, что люди вышли на улицу против Путина, а значит, они что, хотят, чтобы Медведев остался? Этот элитарный, бюрократический, лишенный харизмы человек с его электронным правительством и его абсолютно номенклатурным экспертным аппаратом — он им что, милее, что ли?

И вот тут был совершен поворот в сторону опоры на простых людей: «Ваши ценности — мои ценности, ваши вкусы — мои вкусы, мне не нравятся те же, кто не нравится и вам, а вам не нравятся те, кто слишком умный, и те, кому больше всех надо. Вот этим больше всех надо, вот эти делают что-то непонятное, вот у них там какое-то непонятное искусство, вот у них там какая-то глобальная экономика, и вообще они вложились в какие-то американские облигации…» По крайней мере, на уровне риторики произошло именно это. Путин из преимущественно элитарного правителя, который, конечно, легитимировался на всеобщих выборах, но тем не менее был, скорее, таким классическим правым элитарным диктатором, превратился на какой-то период времени в популистского вождя и до сих пор отчасти не вышел из этой роли. Хотя, конечно, сейчас он значительно менее антиэлитарен, чем в 2012–2013–2014 году, в годы введения основных репрессивных законов и экспериментов с политическим оптимизмом, связанным с наказанием врагов, с уличным их преследованием, и с Донбассом, конечно. Потому что во время донбасской войны особенно государству понадобились эти добровольцы и активисты, и это один из классических признаков авторитарного, популистского режима, когда правитель опирается на массы и вместе с ними контролирует элиту или, вернее, заманивает людей тем, что «вы вместе со мной контролируете элиту».