Interview

«Если нет нации, то нет и субъекта модернизации»

Source:АПН

ОУ приводит сокращенный текст интервью историка Сергея Сергеева, данного им интернет-изданию «АПН» в связи с выходом его книги «Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствия» (М., 2017).

<...>
— Но вы сами действительно считаете, что на всем протяжении отечественной истории русская нация «отсутствовала»?

— Здесь важно уточнить, что подразумевается под словом «нация». Если иметь в виду особую этнокультурную общность, то, разумеется, русская нация существует много веков. Но я в своей книге исследую русскую нацию как политический субъект, как народ, имеющий политические права. Как любит говорить постоянный автор «АПН» Павел Святенков, «нация — это пакет политических прав». Именно в этом смысле и понимается нация в современной гуманитарной науке и международном праве. Если рассматривать проблему через такую призму, то да, русской нации почти не было, за исключением краткого периода 1905–1917 годов, начавшегося после манифеста 17 октября. И, наверное, самое точное название моей книги было бы «История отсутствия русской нации».

— Но не выглядит ли такая история несколько абсурдной? Зачем исследовать то, чего нет?

— Прежде чем ответить на этот вопрос, нужно сначала пояснить, что мотивы для написания этой книги у меня были не только научно-исторические, но и самые что ни на есть современные и злободневные. Впрочем, вообще большинство концептуальных исторических работ пишется так или иначе для того, чтобы лучше понять современность. Я хотел прежде всего разобраться, почему в РФ нет русской нации. Именно как этнополитической общности, как политического субъекта. А ведь ее действительно нет. И это главная проблема современной России, ибо если нет нации, то нет и субъекта модернизации, и именно отсюда происходит тот мертвящий застой, говоря словами Чаадаева, в котором мы живем. Про «российскую нацию» не будем говорить, это очевидный симулякр, имеющий бытие лишь в официозном дискурсе. Понятно, что сегодня существует совершенно очевидное государственное табу на русскую нацию и русский национализм, понятно, что это тяжелое наследие советского периода. Но что было раньше, до большевиков? Почему эта маргинальная политическая секта вообще смогла победить? В 1919 году известный ученый-аграрник А.В. Чаянов написал, что «русская революция с подчеркнутой наглядностью… показала, что у нас еще нет нации…». И когда изучаешь историю Гражданской войны, когда видишь, насколько плохо русская общественность организовывала отпор красным, то да, понимаешь — при всем почтении к героям Белого дела: нации действительно нет.

«Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствии» Сергей Сергеев, Москва, 2017
«Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствии» Сергей Сергеев, Москва, 2017

— Но вы же сами сказали, что в 1905–1917 годах она уже была…

— Она только-только начала институциализироваться. Возникло, пусть и весьма несовершенное, народное представительство. В деревне стал создаваться обширный средний класс, которого раньше в России практически не было (а без среднего класса, как известно, нации не бывает). Чуть-чуть не успели до войны запустить систему всеобщего начального образования — тоже важнейший фактор нациестроительства. Но все это находилось еще в процессе становления. Столыпин ведь недаром говорил о двадцати годах покоя — за это время новые институты успели бы «отвердеть», — но, увы, этих двадцати лет история нам не дала. То, что из всех европейских стран только в России произошла и победила коммунистическая революция, разумеется, не некая фатальная предопределенность, но это и не просто роковая случайность или последствие каких-то заговоров. Достаточно посмотреть на отношение к институту частной собственности в России до 1906 года, когда началась столыпинская аграрная реформа. Ведь подавляющее большинство русских — крестьяне — не могли распоряжаться своей землей свободно, находясь в рамках передельной общины; так откуда у них могло возникнуть уважение к частной собственности как таковой? И кстати, можно было бы привести массу цитат — от Юрия Самарина до Салтыкова-Щедрина — о том, что в императорской России уже были элементы своего рода социализма: в той же крестьянской общине, в государственном вмешательстве в экономику, в крепостном праве, в таких диких экспериментах, как, например, военные поселения, которые, между прочим, к середине 1820-х годов охватывали треть русской армии.

— Судя по всему, вы не разделяете культа «России, которую мы потеряли»?

— Я историк и не занимаюсь мифологизацией прошлого. Благо желающих делать это предостаточно — от министра Мединского до некоторых русских националистов, не желающих видеть структурных пороков Российской империи и полагающих, что последняя была национальным русским государством. Непонятно только, почему в этом прекрасном национальном государстве русские в конце XIX века платили налоги в среднем на 59% больше, чем национальные окраины, имели среднюю продолжительность жизни менее 29 лет (при том что, скажем, у латышей она составляла 45 и даже у чувашей — 31), а процент грамотных среди них был одним из самых низких — 29,3 (для сравнения: у тех же латышей — 85, а у финнов — и вовсе 98,3). В дневнике члена Государственного совета А.А. Половцова за 1901 год есть замечательная запись про обсуждение в Госсовете вопроса о том, как уравнять русских переселенцев в Забайкалье с бурятами, ведь последние не подвергались телесным наказаниям, в отличие от первых. Быть русским в Российской империи было невыгодно. Разумеется, это не относится к русской социальной элите, но ведь она составляла 2–3% русского этноса, да и ее положение было не всегда столь уж блестящим в сравнении, скажем, с покровительствуемыми Романовыми остзейскими немцами. Вспомним ерническую просьбу Ермолова «Государь, произведите меня в немцы» или Самарина, брошенного в Петропавловку за антинемецкий памфлет. А если учесть, что при Бенкендорфе и Дубельте тогдашняя политическая полиция — III Отделение — была своего рода штабом «немецкой партии» при дворе, то становится понятным незавидное положение русских националистов того времени — славянофилов, которые постоянно подвергались гонениям. Так что традиция российской власти опираться на нерусские этнокорпорации не при большевиках родилась, но, впрочем, и не при Николае I, а во второй половине XVII века, когда при помощи малороссийского духовенства Никон и Алексей Михайлович изничтожали традиционное русское православие.

— То есть вы хотите сказать, что императорская власть была русофобской?

— Отнюдь нет, но она и не была (по крайней мере до Александра III) русофильской. И вовсе не ставила себе задачу формирования русской политической нации. У нее были совсем другие задачи, она действовала по совсем другой логике — логике военной патримониальной монархии. Цель русских монархов, начиная с Алексея Михайловича (и, наверное, даже раньше, просто при Тишайшем это оформилось идеологически), — создание великой, даже величайшей империи. Ради реализации этой цели русскими национальными интересами легко жертвовали. Практически каждой присоединенной территории, чтобы ее удержать, предоставлялись льготы. Это началось с Малороссии, получившей права областной автономии, которых не было ни у одного великорусского региона: малороссы платили налоги в 3,5 раза меньшие, чем великороссы, до конца XVIII века у них не было крепостного права, на них не распространялась рекрутская повинность, а в городах до 1830-х годов действовало магдебургское право. Потом эти привилегии были отобраны, но появились другие «льготники» — те же остзейские немцы, Польша, Финляндия, Кавказ, Закавказье, Средняя Азия. А кто оплачивал эти льготы? В первую очередь великорусский центр. То есть обратной стороной этой системы льгот стала система нещадной эксплуатации русского большинства империи. И отсюда понятно, почему у русских была такая низкая продолжительность жизни, такой низкий уровень грамотности, наконец, почему для их подавляющего большинства была запрещена частная собственность. Они должны были быть ресурсом великой империи, должны были обеспечивать геополитические фантазии российских самодержцев.

— Но почему же русские не протестовали против такой системы?

— Ну как не протестовали… В период становления системы в XVII–XVIII веках протестовали с оружием в руках! В XIX — начале XX века об этой системе с возмущением писали славянофилы и другие русские националисты, например, публицисты газеты «Новое время»: Суворин, Розанов, Меньшиков. Но протесты были либо слишком стихийными (как народные движения), либо слишком бессильными (как публицистика националистов). Не было устойчивых институтов, которые бы постоянно лоббировали русские интересы (их и сейчас нет). А у многих народов империи такие институты были. У финнов, например, имелся свой парламент — сейм, у поляков тоже был сейм до восстания 1830 г., у остзейских баронов — мощная система местного самоуправления и т.д. А у русских — ничего.

— Почему же у русских не сложилось таких институтов?

— А вот это самый важный и интересный вопрос нашей истории. Чтобы с ним разобраться, мне пришлось погрузиться в средневековую историю Руси. Среди части националистов еще со времен славянофилов бытует мнение, что до Петра такие институты существовали, и именно Петр своей европеизацией их уничтожил. Но при внимательном изучении темы становится ясно, что институты эти, а конкретно говоря, Земские соборы, во-первых, функционировали недолго, а во-вторых, были лишь бледной тенью европейских представительных учреждений. В частности, они никогда не оспаривали у власти налоги, чем, как известно, с самых своих первых шагов любил заниматься английский парламент, а уж тем более не было там никаких разговоров о политических правах. И, что еще более важно, таких политических прав не имела и московская аристократия уже с XIV–XV веков. И вот здесь, на мой взгляд, и скрывается главная причина отсутствия русской политической нации. Есть правило, работающее в европейской истории, кажется, без исключения: модель отношений между верховной властью и социально-политической элитой, устойчиво сложившаяся в Средние века, определяет не только характер политического строя государств, но и социокультурные поведенческие модели народов, их населяющих, до сего дня. То есть права и привилегии аристократии постепенно распространяются на весь народ; так, собственно, и создаются нации. Но в русском случае власть великих московских князей, а затем и царей, в силу ряда исторических причин не была ограничена никакими нормами — говоря словами А.И. Фурсова, она была «автосубъектной и надзаконной». Московские бояре по отношению к своим государям не обрели статуса вассалов, а были лишь не имеющими никаких гарантированных прав подданными. Следовательно, русскому народу в плане прав и привилегий нечего было унаследовать у своей аристократии. Поэтому русские почти на всем протяжении своей истории были не нацией, а служилым народом. Лишь при Екатерине II русское дворянство получило фиксированные права — да и то лишь гражданские, а не политические, и именно после этого началось развитие русского национального самосознания в точном смысле слова. Но самосознанию этому прямо противоречили социально-политические институты империи, предназначенные, как и прежде, для обслуживания военной патримониальной монархии, — отсюда длительный конфликт самодержавия и русского национализма. И только после революции 1905 года в России началось строительство основ национального государства, оборванное мировой войной и захватом власти большевиками, восстановившими в новом, гораздо более ужасном обличии надзаконную структуру власти и буквально катком раздавившими все ростки русского гражданского общества.

— «Надзаконная» власть московских государей — это наследие монгольского ига?

— Безусловно. В домонгольской Руси такой формы власти не было, сама идея неограниченной монархии в общественном сознании отсутствовала, это касается даже Владимиро-Суздальской Руси, где княжеская власть была наиболее сильной, — там вполне эффективно действовали вечевые структуры. Но здесь не прямое влияние — Орду Москва не копировала, — а косвенное. Будучи ханскими ставленниками, московские князья могли не искать для себя опоры в русском обществе; полномочия же, даваемые им ханами, были огромными.

— Итак, русская история у вас выходит историей сплошного русского бесправия и унижения?

— Нет, не только. Это и история борьбы русских за свое национальное государство. Я очень внимательно рассматриваю альтернативы московско-петербургско-советскому мейнстриму. Это и реформы А.Ф. Адашева при молодом Иване IV, и различные проекты ограничения самодержавия во время Смуты, и проект «верховников» при воцарении Анны Ивановны. Это движение декабристов, которое я считаю главным событием в истории русского национализма — по сути, единственный случай, когда русские националисты представляли реальную политическую силу, способную взять власть. Наконец, это реформы П.А. Столыпина. Во всех этих случаях вектор русской истории мог измениться, но альтернатива всегда срывалась именно из-за слабости русских общественных институтов.

— Но все же в целом получается достаточно пессимистическая картина…

— За оптимизмом нужно обращаться к историкам-«имперцам». Они вам с энтузиазмом расскажут о колонизации бескрайних пространств, блестящих военных победах и грандиозном державном строительстве. Историй, написанных с точки зрения властителей, у нас довольно; я же предлагаю историю с точки зрения народа, создавшего великую страну, но так и не ставшего ее хозяином. Что же касается пессимизма… У нас, у тех, кто хотел бы видеть Россию национальным демократическим государством, не должно быть иллюзий: это крайне сложная задача, ибо та социально-политическая структура, в рамках которой находится наша страна и которую мы хотим радикально изменить, имеет давние и прочные исторические корни. Но пессимизм разума, как говорил Антонио Грамши, не означает пессимизма воли.
<...>

Обложка: Фрагмент картины «На Руси. Душа народа» Михаил Нестеров, 1914—1916 гг., Государственная Третьяковская галерея