ОУ приводит текст статьи активиста Российского социалистического движения Александра Замятина «„Евангелие богатства“ и апокрифы», посвященной социалистической традиции в США.
Участие Берни Сандерса в президентских праймериз Демократической партии ожидаемо было встречено многими комментаторами ироническим скепсисом. Читая, скажем, «Нью-Йоркер», вы узнаете о том, что его нападки на американский истеблишмент и корпорации сродни расистскому популизму Трампа. В такой интерпретации лозунги о перераспределении национального дохода в пользу низших классов являются просто электоральным трюком. До объявления первых результатов праймериз в Нью-Гэмпшире «социализм» Сандерса казался совершенной экзотикой, которая не имеет в своем основании никакой традиции и потому может привлечь крайне ограниченную часть избирателей. Но являются ли гонимые левацкие взгляды Берни Сандерса на самом деле маргинальными и чуждыми для американской политической культуры?
Социальный вопрос
Любителю истории становления рабочего движения Старого Света может показаться, что американская индустриализация не сопровождалась ничем подобным по ту сторону океана. Он окажется одновременно прав и не прав. И действительно, мы не видим там грандиозных социальных потрясений с чередой республик, реставраций и империй, ценой которых Европа расставалась с Ancient Regime. Американская революция, провозгласив «We, the people…», порывает с тиранией как политическим механизмом и сопутствующим ему представлением о трансцендентных основаниях общественного устройства. Учрежденная впоследствии республика не подвела отцов-основателей не только с точки зрения их материальных интересов, но и в отношении идеала устойчивости такого образования: за 240 лет существования Соединенных Штатов лишь однажды государственный раскол всерьез угрожал их детищу.
В то же время экономический прогресс погружает американскую демократию в социальный контекст европейских промышленных революций. Очень быстро становится понятно, что замена принудительного труда договором еще не есть освобождение человека. Колоссальный уровень неравенства в доходах американцев, достигнутый к началу XX столетия и ставший для современной леволиберальной части Демократической партии настоящим жупелом, сильное сужение этого разрыва в 50–60-х годах и последующее возвращение к сверхконцентрации богатства, достигающее пика в годы президентства Дж. Буша-младшего, — эти явления во многом определяют американскую политическую повестку. Осенью 2007 года, накануне президентских выборов, выходит книга Пола Кругмана «Кредо либерала». Кругман стремится показать, что «общество среднего класса не появляется автоматически по мере развития экономики; его необходимо создавать политическими средствами», имея в виду, конечно, политику Нового курса. Проблематика, с которой начинает Кругман в развитии своей интерпретации, на самом деле представляет собой фокусировку на определенном фрагменте гораздо более общего превращения, претерпеваемого американским обществом.
Социально-экономическая политика Нового курса, начатая Франклином Д. Рузвельтом в чрезвычайных обстоятельствах Великой депрессии, основана на легитимации того, чего в стране, абсолютизирующей свободный рынок, никогда не было и с определенной точки зрения никогда не могло быть, — вмешательства государства в экономику в пользу неимущих. Рузвельт поступал вполне искренне, когда отвечал на нападки корпораций и правых политиков, тем, что он на самом деле является «лучшим другом капитализма». Но сама возможность Нового курса была подготовлена отнюдь не только политической волей команды президента.
Права на объединение в профсоюз и ведение коллективных переговоров, пособие по безработице, обязательное страхование от несчастных случаев на производстве, медицинское страхование — все это в устах сегодняшних апологетов капитализма представляется естественным результатом его эволюции. В действительности же социальное и трудовое законодательство должно было быть завоевано той частью общества, которая непосредственно в нем заинтересована и которая долго оставалась невидимой для политики и не имела никакого влияния даже в демократической стране. С одной стороны, социальный вопрос проделал в США отмеренный его же внутренней логикой путь, с другой, даже реформаторам движение на этом пути не кажется оконченным, и мы можем это видеть по первой предвыборной кампании Обамы, сконцентрированной на расширении Medicare.
Ответ с Уолл-стрит
Когда вас убеждают в том, что роль государства в хозяйственной жизни страны следует как можно сильнее ограничить, не забывайте, что где-то и когда-то это уже было реализовано. Особое значение для американского движения за экономическое равенство во всех его проявлениях имеет Позолоченный век — период между концом Реконструкции в 1870-х и наступлением эры прогрессизма в 1896-м. Впрочем, и для Америки в целом эта карикатурная эпоха оказалась определяющей. Ее главные действующие лица — Дж. Рокфеллер, Э. Карнеги, Дж.П. Морган, Э. Меллон, Дж. Гулд, Дж. Пульман, К. Вандербильт — вошли в историю под собирательным псевдонимом «бароны-разбойники», получившим особую популярность в тридцатые годы после выхода одноименной книги Мэтью Джозефсона. Эти люди были основными бенефициарами эпохи доведенного до совершенства принципа laissez-faire, абсурдных финансовых махинаций, дворцов на севере Лонг-Айленда и карманных сенаторов.
Стоит ли удивляться, что принцип невмешательства государства работал только в одну сторону. Конституции некоторых штатов прямо запрещали казне «расходы на благотворительность», т. е. любые субсидии и пособия. При этом единственным источником денег для государства оставались акцизы и торговые пошлины. В 1896 году спорам о подоходном налоге, как кажется, положен конец: Верховный суд признает его неконституционным. О пособиях по безработице не может быть и речи. Для тех же, кто остается на рабочем месте, доктрина индивидуального спасения содержит настойчивое предостережение — не роптать. Попытки оспорить заработную плату или условия труда наемными работниками не вызывали ничего, кроме общественного презрения. Вплоть до 1842 года любое протопрофсоюзное объединение прямо расценивается законом как преступный заговор, а его организаторы и участники попадают под уголовное преследование. Такое отношение закона к профсоюзам размывается во время Гражданской войны и полностью восстанавливается в более изощренных формах в годы Позолоченного века. С введением Акта Шермана в 1890 году профсоюзы подпадают под действие антитрестовского законодательства, и такое их положение будет оспорено лишь 25 лет спустя. В том же 1842 году в Массачусетсе впервые ограничен рабочий день для детей — до 10 часов; соответствующего федерального законодательства не существовало до 1938-го.
Кругман пишет:
«То был период, когда в общественном мнении господствовало представление, будто налоги неизбежно ведут к разорительным экономическим последствиям, будто любая попытка смягчить нищету и неравенство в высшей степени безответственна, а всякий, кто считает ничем не ограниченную власть капитала несправедливой и требующей корректировки, — опасный радикал, зараженный европейскими идеями».
Реакционное представление о чужеродности концепции социального государства было общим местом элиты страны. Посмотрите, насколько знакомую нам сегодня проповедь выдает преподобный Генри Бичер:
«Их понятия и теории о том, что правительство должно по-отечески заботиться о благосостоянии граждан, являются антиамериканскими».
Высокопоставленный дипломат и страстный ненавистник организованного труда Джон Милтон Хэй пишет популярный у современников роман «The Bread–Winners: A Social Study», в котором действуют благородные состоятельные хозяева жизни и противопоставляемые им нищенствующие ленивые бездельники и пропойцы, завистливо мечтающие о перераспределении богатств.
Получив безраздельное господство в мире материальном, бароны-разбойники нуждались в прообразе такового в мире идей. Завезенное на континент Уильямом Самнером, последователем Герберта Спенсера, учение социал-дарвинизма точно отвечало этой потребности (хотя сам Самнер считал, что привез в Америку социологию). В основе главной философии новой «аристократии» Позолоченного века лежит представление о том, что обществу, как и природе, не чужда иерархия, устанавливаемая естественным отбором, из чего мгновенно следует, что наблюдаемое глубочайшее неравенство есть результат работы сил, отсеивающих ленивых и бездарных от предприимчивых и способных.
Доктрина «выживания наиболее приспособленного» работала на обоснование свободы торговли и монополий в экономике, закрепляла законность превосходства сильнейшего в области морали и, главное, давала ответ на столь неприятную для новой финансово-промышленной элиты проблему. Самнер резюмирует свое отношение к социальному вопросу следующим образом:
«Жажда равенства происходит от зависти и жадности, и нет никакого иного способа его достижения, кроме как награбленное у А передать B; следовательно, все стремления такого рода питают самое низменное, что есть в человеческой природе, способствуют пустой растрате накопленного и низвержению цивилизации. Но, расширяя возможности свободного действия, мы можем рассчитывать на общее устойчивое развитие цивилизации и прогресс общества силами и в лице его лучших представителей. На этом пути мы обязаны проявлять друг к другу доброжелательность, взаимное уважение и гарантии свободы и безопасности. За пределами этого в свободной стране нет и не может быть никаких обязанностей одних классов перед другими».
Эти прекраснодушные наставления надолго закрепились в риторике республиканцев: перед выборами 2012 года на дебатах вокруг бюджета Митт Ромни и Пол Райан будут практически дословно повторять самнеровские формулировки. Если сегодня вы попытаетесь расспросить республиканца о том, что G.O.P. может предложить людям со средними и низкими доходами, он, скорее всего, выложит вам ту же trickle-down theory, что использовали его кумиры из Позолоченного века.
Мог ли капитал предложить что-то большее, чем примитивный антиэгалитаризм в защиту status quo? В 1889 году в North American Review опубликовано «Евангелие богатства» — манифест современной филантропии. Его автор Эндрю Карнеги — сын ткача, сталелитейный магнат, эсквайр — был первым, кто привез в Америку бессемеровский процесс выплавки стали. Если в реальности и существовали прототипы героев Горацио Элджера, проделавших головокружительный жизненный путь «из грязи в князи», то Карнеги был, пожалуй, единственным из баронов-разбойников, кого можно было причислить к таковым. В отличие от Гулда, который мечтал «нанять одну половину рабочих, чтобы уничтожить другую», Карнеги называл рабочих своими бедными братьями и считал, что добился определенного успеха в решении рабочего вопроса, поскольку получал от мастеров своих заводов такого рода послания: «Добрый хозяин, скажите, чего вы хотите от нас, и мы сделаем все, что вы хотите».
Развиваемая в «Евангелии богатства» аргументация в пользу того, что накопление в какой-то момент должно смениться благотворительностью, существенным образом остается социал-дарвинистской, и это видно в самой постановке вопроса автором: как распорядиться богатствами, «которые непреложный закон развития цивилизации отдал в руки тех немногих», сосредоточивших огромные капиталы в результате процессов, «при которых наилучшим образом осуществляется прогресс человечества». В 2013 году в «Нью-Йорк Таймс» выходит колонка Питера Баффета, под управлением которого находится солидный благотворительный фонд. Сын известного финансиста Уоррена Баффета говорит то, чего мы вряд ли могли бы от него ожидать: «Практически каждый раз, когда кто-то получает удовольствие от своих хороших поступков, в противоположной части мира (или даже улицы) кто-то другой остается во власти системы, которая не предполагает его или ее настоящего благополучия или хотя бы возможности жить счастливой и полной жизнью». Здесь разочарование в карнегианской концепции филантропии отнюдь не свидетельствует о левацких убеждениях, автору было достаточно просто отказаться от социал-дарвинистского представления о справедливости и прогрессе: «Можно ли назвать прогрессом wi-fi на каждом углу? Нет. Прогресс — это когда ни одной 13-летней девочке на планете не приходится заниматься проституцией. Но пока большинство похлопывает друг друга по спине в одобрении очередной благотворительной акции, мы имеем вечную фабрику нищеты».
Ответ снизу
Уже в середине следующего века вопрос о положении наемного труда имеет совсем иные коннотации и оказывается в центре американской политики. К концу 1934 года 20 миллионов человек получают пособие от государства. Гарри Гопкинс, один из главных идеологов Welfare State в команде Ф.Д. Рузвельта, так характеризует произошедшие перемены:
«Долгое время те, кому не требовалось пособие по безработице, питали иллюзию исключительно личной ответственности всякого, в таковом нуждающегося. Теперь же нам совершенно ясно, что безработный есть типичный представитель трудящихся — лучших людей страны».
Мировоззренческая трансформация, непригодная для одной отдельно взятой головы, оказывается в самый раз для разума истории. Но как стало возможно это превращение?
Для индустриальных профсоюзов последняя четверть XIX века отмечена рядом оглушительных поражений, которые в некоторых отраслях обернулись полным исключением какой-либо перспективы организации трудящихся на долгие десятилетия. Биржевая паника в сентябре 1873 года открыла период циклических смен взрывного экономического роста и последующих резких спадов.
За четыре года глубокого экономического кризиса в промышленном секторе появляется не менее миллиона безработных. Летом 1877 года, накануне очередного производственного пика, железнодорожные компании северо-востока начинают сокращать оклады и рабочие места. На Пенсильванской железной дороге, крупнейшей в стране, дважды за несколько месяцев происходит десятипроцентное сокращение заработной платы и уменьшение рабочей недели до 2–3 дней. Вскоре те же меры настигают железнодорожников в Балтиморе, где пожарные команды и тормозные кондукторы отвечают забастовкой, за которой мгновенно следуют увольнения. Несмотря на это, к концу дня к ним присоединяются рабочие на коммутаторах, заблокировав грузовые перевозки по всей Западной Вирджинии. Развитое телеграфное сообщение, в которое постоянно вкладывали владельцы железных дорог, обернулось против них самих неожиданным образом: в считанные дни забастовка охватывает Пенсильванию, Огайо и Кентукки.
Так начиналось первое общенациональное выступление рабочих в США — The Great Railroad Strike. Каждый последующий экономический подъем вплоть до начала XX века сопровождался массовыми рабочими выступлениями. Иногда протестующие добивались своего, как это было в Нью-Йорке, где в 1872 году в результате стотысячной забастовки, длившейся 3 месяца, был установлен 8-часовой рабочий день, вокруг которого будет еще много судебных разбирательств с исходом в пользу «свободного договора». Но всякий раз, когда протест получал общенациональный размах, забастовщики и присоединившиеся к ним проигрывали: работа предприятий восстанавливалась, их владельцы не принимали требований рабочих, а наиболее строптивые активисты оказывались в черных списках и за решеткой.
Одной из первых работ, систематически рассматривающих вопрос о причинах неудач индустриальных профсоюзов в Америке и подъема тред-юнионистских цеховых объединений, была книга «Теория рабочего движения» Селига Перлмана. Во главу угла в ней ставится тот факт, что рабочий класс оказался значительно разделен на расовые, национальные и профессиональные общности, и этим не преминули воспользоваться как управляющие компаний, так и лидеры нарождающегося тред-юнионизма. В том же 1877 году в одном из своих выступлений перед бастующими на производстве сигар в Нью-Йорке Сэмюэл Гомперс обещает «жестко» встретить любого работника сигарной промышленности из Китая.
Но достаточно взглянуть на то, как развивались события в городах, охваченных забастовкой летом 1877 года, чтобы заметить, что при таком понимании провала профсоюзных движений в тени остается еще одно действующее лицо, которое все это время было на сцене.
Первым на угрозу полного паралича всей хозяйственной жизни штата вследствие остановки железнодорожного сообщения ответил губернатор Мэриленда, подняв по тревоге Шестой полк ополчения в Мартинсберге. За ним последовали губернаторы Пенсильвании и Западной Вирджинии. Эти действия были расценены местными жителями недвусмысленно: власти объявляют забастовщиков нарушителями закона и встают на защиту права собственников бесперебойно вести дела. На улицы хлынули толпы людей, окружающих оружейные склады и забрасывающих камнями и брусчаткой мобилизованное ополчение штата. Забастовка перерастает границы служащих железных дорог и превращается в восстание. В Балтиморе, Питтсбурге, Филадельфии, Рединге, Чикаго, Сент-Луисе и многих других городах промышленного северо-востока стихийно собираются митинги, на которых предпринимаются попытки создания комитетов из представителей всевозможных ассоциаций трудящихся. Журналист Джозеф Дакус, подробнейшим образом зафиксировавший события того лета, так описывал охватившую страну мятежную атмосферу, освежившую в памяти тех, кому было что терять, воспоминания о событиях шестилетней давности в Париже:
«К концу четвертого дня забастовки было очевидно, что в каждом крупном городе массы готовятся к действию, что эти доведенные до отчаяния толпы без всяких колебаний установят царство террора еще более страшного, чем тот, что потряс весь цивилизованный мир во Франции».
Когда в Питтсбурге бойцы ополчения штата начинают переходить на сторону восставших, президент Ратерфорд Хейс, еще только весной вступивший в свой первый и последний срок, внимает просьбам губернаторов и дает разрешение на привлечение Национальной гвардии из Филадельфии. Трехтысячная армия наводит порядок, перемещаясь из города в город и не оставляя забастовщикам шансов на победу. К концу июля остается более сотни убитых и тысячи раненых.
Столь же эффективно проявит себя союз профессионального штрейкбрехерства с Национальной гвардией в 1892 году при подавлении стачки на одном из крупнейших сталелитейных заводов Карнеги в Хомстеде. Управляющий Carnegie Steel Co. Генри Фрик, правая рука самого Эндрю Карнеги, известный своей яростной ненавистью к любым рабочим объединениям, открыто объявил войну профсоюзам после настойчивой попытки Amalgamated Association of Iron and Steel Workers провести коллективные переговоры с руководством. Ожидая массовых стачек, Фрик распоряжается обнести территорию завода забором с колючей проволокой и прожекторными вышками по периметру, за что в народе завод тут же окрестили «Форт Фрик». Объявлен локаут. Ответ бастующих рабочих и примкнувших к ним горожан приводит Фрика в бешенство: они блокируют завод, не давая восстановить производство за счет тайком перевозимых из других регионов рабочих. Через шесть дней простоя ситуация получает разрешение в одной из самых известных баталий в истории рабочего движения Соединенных Штатов.
Десятки лет сопротивления жестокому угнетению и неконтролируемому богатству баронов-разбойников подтачивали общественные представления о незыблемости индивидуализма и ограниченной роли государства в экономике.
Рано утром 6 июля по реке Мононгахила на двух баржах, снаряженных в Питтсбурге, в Хомстед прибывают 300 вооруженных головорезов из агентства Пинкертона. Город встречает их боем, и спустя 12 часов наемники вынуждены сдаться. В последующие дни город погружается в траур, похороны погибших сопровождаются проклятиями в адрес Фрика, давно покойного Пинкертона и, главное, Эндрю Карнеги. В заголовках первополосных газетных статей прибывшие штрейкбрехеры именуются не иначе как «псы войны», а самому Карнеги прямо ставится в вину неспособность договориться с рабочими и избежать кровопролития. Кажется, что на этот раз победа — на стороне рабочих, и Карнеги окажется вынужден допустить организацию профсоюза на своих предприятиях, чтобы в дальнейшем сесть с ними за стол переговоров. Общественное мнение поколеблется после неудавшегося покушения анархиста Александра Беркмана на Фрика, но решающее слово снова будет за государством. Прибывшие в Питтсбург еще за десять дней до покушения 7000 солдат и офицеров восстанавливают порядок и разоружают стачечников, что в конечном счете приводит к арестам десятков профсоюзных лидеров, которым предъявляются тяжкие обвинения. После этого эпизода рабочих на всех заводах Карнеги вынуждают подписывать «контракт желтой собаки».
Спустя всего два года следующая общенациональная стачка также была жестко подавлена вмешательством армии. В 1893 году экономика США снова погружается в глубокую депрессию, и снова в авангарде — железнодорожные компании, с резкого падения котировок на акции которых начинается цепная реакция разорений, утащившая тысячи компаний и сотни банков. Весной следующего года в центре внимания оказывается Пульман — человек, вагон и город.
Первое в мире производство вагонов со спальными местами располагалось на юге Чикаго в городе, полностью спроектированном и отстроенном Pullman Palace Car Company вокруг вагоностроительного завода, который носил имя основателя компании Джорджа Пульмана; производимые там вагоны также именовались пульмановскими. Город-мечта инженера-миллионера вскоре превратился в город-кошмар для его жителей. Все здесь, включая жилье, церковь, прессу и городской совет, находилось под прямым управлением менеджмента компании. Стоит ли удивляться, что как власти штата, так и федеральное правительство и Верховный суд эпохи Позолоченного века не видели в этом ничего противоречащего Конституции. Несмотря на тотальный контроль и единодушие руководства компании и властей в отношении полного неприятия профсоюзных объединений, в городе все же вспыхнул пожар забастовки.
Сокращение зарплат на 25–30%, необходимое для поддержания нужного акционерам уровня прибыльности компании в кризис, при сохранении взимаемой платы за жилье сделало существование рабочих окончательно невыносимым. Попытка American Railway Union провести переговоры с директорами Пульмана была презрительно отвергнута последними. К ответному бойкоту обслуживания пульмановских вагонов присоединились десятки тысяч железнодорожников в 27 штатах от восточного побережья до Калифорнии. Таким образом, весной 1894 года практически все железнодорожное сообщение в США было парализовано в течение месяца. Несмотря на грандиозный охват стачки, беспрецедентную организованность и солидарность рабочих, которая выходила далеко за пределы отрасли, Пульман и не подумал пойти на уступки. Ему было понятно, что на его стороне выступает федеральное правительство и бурбон-демократ Гровер Кливленд, который не замедлил ввести войска в Чикаго, опираясь на свою обязанность как президента обеспечивать почтовое сообщение в стране. Противостояние мгновенно переходит в плоскость нескрываемого насилия, поджогов и мародерства. Непродолжительное восстание заставит понервничать весь американский истеблишмент: 7 июля пожары в Чикаго доходят до территории Всемирной выставки, на которой политическая, финансовая и торгово-промышленная элита страны подводит свои итоги Позолоченного века и утверждается в статусе мозга, сердца и души первой экономики мира.
Непосредственным результатом пульмановской стачки стали разгром American Railway Union и тюремный срок его лидеру Юджину Дебсу, которому принадлежат следующие слова:
«За нами было ограниченное количество людей, чей заработок столь низок, что приостановка выплаты зарплат означает для них голод. За нами не было мощи правительства. Не было у нас и влияния в обществе… Корпорации же отлично действовали заодно, на их стороне было все, что может быть куплено за деньги, в том числе контроль над прессой, а значит, и над общественным мнением. Духовенство обрушивалось на нас в едином громогласном порыве осуждения; то же относится и к судам, и к милиции штата, и к федеральным войскам. Все и вся было на стороне корпораций».
Может показаться, что речь идет об отдельных экстраординарных случаях; в действительности же на протяжении всего Позолоченного века не прекращалась обоюдоострая борьба вокруг трудовых конфликтов, среди которых насчитывается около 160 случаев вмешательства правительства и Национальной гвардии. Тот факт, что власть занимала в этих конфликтах практически исключительно сторону корпораций и становилась единственным непреодолимым препятствием на пути к завоеванию рабочими права на объединение, определил специфику тернистого пути американского рабочего движения.
Десятки лет сопротивления жестокому угнетению и неконтролируемому богатству баронов-разбойников подтачивали общественные представления о незыблемости индивидуализма и ограниченной роли государства в экономике. В самом же движении или, по крайней мере, в определенной его части появляется понимание необходимости ведения политической борьбы с целью влияния на правительство и включения в избирательную систему иммигрантов и женщин, составлявших существенную часть рабочего класса США и на тот момент полностью отлученных от демократического процесса. Как известно, Юджин Дебс выйдет из тюрьмы убежденным марксистом, полным намерений построить третью политическую силу в Америке.
Последующая эра прогрессизма сделает обнажившуюся классовую борьбу политическим фактором, подготовив основу для острого размежевания демократов и республиканцев по современной линии разделения между Occupy Wall Street и Tea Party Movement. И в этом базовом противостоянии программа Берни Сандерса отражает требования движения, ведущего свое происхождение от низового ответа на социальный вопрос, ставшего мейнстримом американской политики в тридцатых и низведенного правым республиканским реваншем с приходом к власти Рейгана. В таком контексте становится понятно, что представление о популистском характере лозунгов и самоопределения Сандерса как социалиста игнорирует все, что в значительной степени составляло политическую культуру Нового Света до восьмидесятых годов.