Политический спрос на институты

Еще в 1988 году в журнале «Вопросы экономики» были опубликованы статьи Л. Никифорова, В. Шкредова и А. Бутенко, с которых началось длительное и, как показало дальнейшее развитие событий, бесплодное обсуждение вопросов, касающихся форм собственности, одновременно близких к социалистической концепции коллективной собственности и в то же время обеспечивающих правильные стимулы для деятельности экономических субъектов <...>. Эта дискуссия, которая велась в основном с помощью понятийного аппарата советской политической экономии, не просто завершилась в 1991 году; с выходом на первый план экономистов, читающих и пишущих на языке современной мировой экономической науки, она стала просто невозможна. Ныне чтение этих работ, так же как и основной массы экономических публикаций более раннего, советского периода, значимо только для историков науки.

Тем не менее вопрос об институтах защиты прав собственности, важнейшем элементе капиталистического развития, стал определяющим и для политического курса реформ, и для их экономических последствий. Из XXI века идеология реформаторов 1992-го, осознававших необходимость защиты прав собственности для успешного экономического развития, выглядела следующим образом. Для устойчивого экономического роста нужны экономические институты: прежде всего институты защиты прав собственности — суды, обеспечивающие исполнение контрактов, регулирование, способствующее развитию бизнеса, и т.п. Чтобы иметь эти и другие хорошие институты, необходимо наличие в экономике субъектов, которым эти институты нужны. Иными словами, эти субъекты должны стать источником спроса на хорошие институты. В этой схеме рождения институтов приватизация приобретает политический смысл; создание института защиты прав собственности идет по следующей схеме: сначала собственность раздается в частные руки (не так важно, как она распределяется, главное — процесс происходит быстро), а потом новые частные собственники становятся естественными сторонниками установления режима защищенных прав собственности.

Однако эта простая схема (собственники — спрос — права собственности) не сработала. Оказалось, в частности, что в условиях высокого неравенства, имущественного и политического, богатые могут оказаться настолько сильны политически, что подчинят себе существующие институты: арбитражные суды, налоговые службы, регуляторов — таким образом, что ресурсы (богатство) продолжают перераспределяться в их пользу. Поскольку у богатых есть преимущество и в создании частного охранного агентства, и в установлении связей с чиновниками, у них, как правило, нет стимулов к поддержке развития хороших государственных институтов. Иными словами, надежды на то, что уже само наличие собственности породит политический спрос на институты защиты прав собственности со стороны олигархов, действительно не оправдались.

Одним из практических последствий того, что стремительно меняющаяся экономическая реальность и не успевающая за ней экономическая мысль разошлись к 1990 году так далеко, стало формирование одного из самых устойчивых мифов постсоветской России: экономический спад и все несчастья жителей страны в середине 1990-х являются прямым следствием экономических реформ.

Аргументы нобелевского лауреата Дж. Стиглица, самого известного специалиста из тех, кто считает российские реформы неправильными, в этом плане сводятся к следующему. Реформа институтов — ключевой этап любой реформы; российские реформаторы не уделяли им достаточно внимания. Как следствие, проводимая экономическая политика, в отсутствие подходящих институтов, не достигала своих целей. Более того, предоставленные сами себе, экономические институты в России развивались самым неэффективным образом. Чтобы проверить эту мысль, а точнее, возможность перехода России от плановой экономики к рынку путем институциональных реформ, сделаем шаг назад (не во времени, а в теории). Тогда возникают следующие вопросы: в каких ситуациях возможна политическая смена экономических институтов? Почему некоторые институты так устойчивы, даже если они чудовищно неэффективны?

Д. Норт определил экономические институты как систему правил в комбинации с системой санкций за их нарушение. Такое определение позволяет выделить два типа экономических институтов — формальные, то есть поддерживаемые государством, и неформальные. Оба типа легко уживаются между собой; например, они сосуществуют в плановой экономике, где формальным институтом могут быть вертикальные (отраслевые) связи между предприятиями, а неформальным — горизонтальные (зачастую бартерные и не учитываемые официальной статистикой). Поведение экономических субъектов определяется и теми, и другими. В отношении реформ существенная разница состоит в том, что, в то время как для изменения формального института иногда требуется просто принятие закона, на неформальные институты непосредственно повлиять нельзя. Можно сказать, что целью реформаторов является изменение неформальных институтов, средством — изменение формальных. Впрочем, и неформальный институт может меняться мгновенно: после либерализации цен «черный рынок» многих видов товаров исчез в одночасье.

Каждый существующий институт приносит экономическому субъекту какую-то ренту. Не формализуя это понятие, скажем, что на конкурентном рынке рента, получаемая экономическим агентом (фирмой), — это прибыль, а рента чиновника — польза, извлекаемая из его положения. Соответственно, чтобы провести реформу института, не обязательно формального, надо понять, кто является основным получателем ренты от нынешнего института (будущие «противники реформы») и кто будет получать ренту уже после реформы (будущие «сторонники реформы»). Некоторые экономические реформы, например создание и развитие рынка корпоративного контроля, требуют долгой и кропотливой работы — при том что у этих реформ нет видимых противников. Для ряда реформ — либерализации цен или либерализации внешней торговли — достаточно одного президентского указа. Конечно, и у этих реформ есть могущественные противники — хотя бы те, кто получает монопольную прибыль до либерализации внешней торговли, — но количество потенциальных сторонников таково, что политически эти реформы были осуществимы. Более того, проведенная в январе 1992 года либерализация цен имела так много потенциальных сторонников, что у правительства фактически не было выбора, проводить ее или не проводить.

Приватизация обосновывалась реформаторами той же целью — для создания коалиции в поддержку капиталистических правил игры. В этой стратегии есть свои издержки: Д. Хеллман предложил следующую теорию, согласно которой агенты, получившие ренты после первого этапа реформ, становятся на пути последующих реформ, потому что опасаются свои ренты потерять. Л. Полищук и А. Савватеев показали, что экономические агенты, получив собственность на первом этапе, будут, вопреки предсказаниям идеологов реформ, оппонировать установлению эффективной защиты прав собственности. Логика такова: в отсутствие института защиты прав собственности со стороны государства политические агенты строят свою собственную систему защиты прав собственности — частную. Теперь, когда создана собственная «служба безопасности» (а частным институтом защиты прав собственности могут быть и связи с коррумпированными чиновниками), им нет смысла политически поддерживать создание государственного института защиты прав собственности. <...> С одной стороны, эта логика поддерживает, но лишь отчасти, один из центральных тезисов Cтиглица: рыночные институты не развиваются сами. С другой стороны, эта же логика объясняет трудности, стоявшие перед реформаторами уже фактически и в 1990 году, — неизбежное образование коалиции противников реформ из числа ее сторонников на первом этапе, «победителей» первого этапа, — и ничего не говорит о путях преодоления этих трудностей. В России эта новая коалиция оказалась особенно сильна — в силу того, что на первом этапе реформ распределялись очень большие куски собственности. Однако можно ли было отложить приватизацию? Можно было отложить появление формального института частных собственников. Но как можно было отложить появление неформального? Идея «институты сначала, либерализация — потом» подразумевает наличие сильных властных рычагов в руках у реформаторов, а их, по всем свидетельствам, не было (ни у союзного правительства в 1990-м, ни у гайдаровского кабинета в 1992-м).

Главный миф российских реформ

Одним из практических последствий того, что стремительно меняющаяся экономическая реальность и не успевающая за ней экономическая мысль разошлись к 1990 году так далеко, стало формирование одного из самых устойчивых мифов постсоветской России: экономический спад и все несчастья жителей страны в середине 1990-х являются прямым следствием экономических реформ. Казалось бы, взгляд на базовые экономические показатели (производство, потребление, реальная заработная плата, просроченные кредиты) дает понять, что как минимум с конца 1990 года, то есть за год до начала реформ, уже начался тот самый масштабный кризис, который массовое сознание приписывает реформам 1992 года. Собственно, ни в одно из последующих лет кризис не носил такого катастрофического характера. Принятие последствий кризиса 1990–1991 года — реформ гайдаровского правительства — за его причину является явной исторической аберрацией.

Изучение экономической дискуссии 1990 года не может дать полного объяснения тому, что общественное мнение считает экономическую либерализацию и политическую децентрализацию — последствия кризиса — его причинами. Тем не менее разрыв между обсуждаемым — реформами, рассчитанными на куда большие сроки, чем в итоге было предоставлено развитием ситуации, — и теми реальными реформами, которые проводились, а также разрыв между ожидаемым и происходящим помогают понять природу этой аберрации. Просто современный исследователь, пытаясь проложить альтернативную дорожку из 1990 года в настоящее, становится на место себя тогдашнего, знающего, что такое экономические институты, но не догадывающегося, откуда они берутся.

Фотография на обложке: Участники Московского межрегионального аукциона у стойки регистрации в выставочном комплексе «Экспоцентра» на Краснопресненской набережной. Москва, 1993 / Кавашкин Борис, Фотохроника ТАСС