Одно из возможных объяснений массовой аполитичности россиян сводится к выявлению особенностей массового поведения «нашего человека». Этот особый антропологический тип стал предметом многолетнего социологического исследования «Советский простой человек», инициированного Юрием Левадой в конце 1988 года, еще в разгар перестройки, но продолжается по настоящее время в «Левада-центре». Цель проекта заключалась в описании уходящей натуры — феномена «советского простого человека», сформированного в условиях тоталитарного режима, установившегося к концу 1920-х годов. Как и другие тоталитарные режимы, советская власть, провозглашая новый порядок и решительный разрыв с проклятым прошлым, ставила себе задачу создания «человека будущего», небывалого коммунистического общества, свободного от всех пороков предшествующих формаций. Для нас важно не то, что в этом человеке осталось от лозунга, а что с ним стало в реальной жизни.

Советский человек генетически принадлежит обществу мобилизационного типа. Пережив чистки, коллективизацию, войну и массовые репрессии, острый идеологический кризис в послесталинские годы, он состарился ко времени брежневского застоя, утратив после многих попыток реформировать социализм остатки коммунистической веры, заменив их архаическим национализмом и внешним «православием», скорее магическим, чем евангельским. Хронический дефицит, бедность жизни, скука, сменяющаяся тревогой из-за различных угроз жизни своей или близких, стали причиной того, что этот человек больше всего на свете был озабочен физическим выживанием. К концу 1960-х годов он уже утратил для молодежи свое значение социального образца («настоящего коммуниста»), стерся ореол романтизма и прекраснодушия. А это указывало, с точки зрения социологии, что этот образец уже не мог воспроизводиться. Левада связывал надвигающийся крах коммунистической системы с уходом этого типа человека (в силу естественных, демографических причин). И действительно, последние годы существования СССР были окрашены внутренними конфликтами и нагромождением принципиально нерешаемых проблем, что ускорило отторжение от коммунизма и разложение самой системы. СССР разваливался.

Как предполагалось первоначально, молодое поколение станет фактором становления демократической России, поскольку оно будет свободно от страха и бедности, принудительной уравниловки планово-государственной распределительной экономики, ориентировано на западные модели правового государства, рыночной экономики, свободного предпринимательства. И первые годы эта гипотеза подтверждалась данными массовых общесоюзных социологических исследований. Однако последующие замеры общественного мнения (в 1994, 1997, 2003, 2008 и 2012 годах) показали, что сам по себе тип советского человека никуда не исчезает. Этот тип человека чуть менее заметен в относительно благополучные времена роста доходов населения, некоторой свободы публичных дискуссий, умеренных фальсификаций на выборах, передышки от военных подвигов и патриотического милитаризма, кампаний борьбы с внутренними и внешними врагами и, наоборот, оживает и наполняется кровью в моменты экономических, политических, социальных кризисов. Поэтому по мере усиления авторитаризма в России и стерилизации политического плюрализма этот тип стал выходить на первый план.

За 25 лет, прошедших после распада СССР, сменилось целое поколение; в жизнь начали входить молодые люди, не жившие при советской власти, однако мало чем отличающиеся по своим жизненным установкам от поколения своих родителей, в меньшей степени — от своих дедов. Пришлось признать, что дело не в том, чего хотят и как ведут себя молодые люди, а что с ними делают существующие социальные институты, в рамки которых молодежь так или иначе должна вписаться, принять их и жить по их правилам. Основные механизмы воспроизводства этого человека обеспечены сохранением базовых институтов тоталитарной системы (даже после всех модификаций или их рекомбинации). Это вертикаль власти, неподконтрольная обществу, зависимый от администрации президента суд, политическая полиция, массовая мобилизационная и призывная армия, лагерная зона, выхолощенные или управляемые выборы, отсутствие самоуправления, псевдопарламент и, наконец, почти не изменившаяся с советских времен массовая школа, воспроизводящая прежние стандарты обучения.

Каждое общество состоит из различных человеческих типов, распределяемых по разным сферам жизни и институтам. Социологи, выделяя особенности человеческого поведения, строят обобщенные конструкции различных типов людей: человек традиционный, плут (трикстер), маргинал, авторитарная личность, харизматический лидер, человек политический, хомо экономикус, человек играющий, бюрократ и т.п. Характер общества, потенциал его развития зависит от соотношения различных типов, от того, какой тип оказывается доминирующим, управляющим другими человеческими способностями в тех или иных областях (доминантный тип — не то же, что численно преобладающий).

Главная особенность советского человека — умение адаптироваться к административному и полицейскому произволу, способность уживаться с репрессивным государством. Жесткость принуждения снимается посредством частичной демонстрации лояльности власти, частично — терпением и халтурой, обманом, когда речь заходит о начальстве или государстве. Он озабочен прежде всего физическим выживанием в той мясорубке, которая досталась на его долю, сосредоточен на собственных интересах, на обеспечении благополучия своей семьи. Выученная «беспомощность» или мнимая апатия, «пассивность» в общественной жизни, отвращение к политике резко контрастирует с его работой на себя, упорным стремлением к «нормальной жизни», к повышению уровня потребления. Он верит и не верит обещаниям власти о наступлении эпохи процветания в недалеком будущем, но ориентируется на то, что есть, — общие на данный момент стандарты жизни: «не хуже, чем у других» (или «несколько лучше, чем у всех»). Образцы уравнительного равенства, привычные для государственно-распределительной экономики советского типа, определяют горизонт его запросов, а значит, и критерии удовлетворенности жизнью.

Главная особенность советского человека — умение адаптироваться к административному и полицейскому произволу, способность уживаться с репрессивным государством.

Такие установки на выживание ценой относительного, но постоянного снижения запросов сочетаются с надеждами или иллюзиями на лучшее будущее, обещанное властями, пронизывают массовое сознание, структурируют всю гамму отношений населения с властью, определяя жизненную философию этого человека, которую можно назвать стратегией «понижающей адаптации». Фактически гибкость или лабильность этого сознания определяется опытом двоемыслия; в головах у людей одновременно уживаются два мотива — государство должно «заботиться о людях» и «государство непременно обманет». Противоречие «должно» и «есть» разрешается тем, что доверие растет по мере удаления от повседневной жизни, наделяя национального лидера полнотой тех достоинств, которые хотели бы видеть в нем обыватели. Напротив, чем ниже предмет суждения по статусу, чем более конкретны затрагиваемые вопросы, тем более жесткими и трезвыми становятся оценки власти и администрации: по мнению большинства опрошенных, люди, в руках у которых некоторая власть, всегда циничны, жестоки, беспринципны, озабочены исключительно своей карьерой или стремлением к обогащению любой ценой. А это, в свою очередь, оборачивается смиренным пониманием, что справедливости здесь не добьешься, что приписываемое человеку достоинство обусловлено его положением в социальной иерархии, статусом, который он занимает (а значит, неравнозначностью прав, неравномерностью распределения того, что допустимо, что «положено», что может позволить себе тот или иной человек). Другими словами, подавление участия в общественной жизни, стерилизация гражданской активности или ответственности оборачиваются стойким убеждением в том, что авторитет и честь никак не связаны с достижением, талантом, трудом, что в такой социальной системе нет и не может быть универсальных, общечеловеческих ценностей. В свою очередь, такой моральный релятивизм оправдывает любые нарушения самим обывателем принятых социальных обязательств, правовых норм и правил жизни (при ясном сознании, что ответственность людей, приближенных к власти, и обычных граждан существенно различается).

Антропологические последствия такого положения дел заключаются в том, что такой человек характеризуется а) очень коротким радиусом доверия или устойчивым опытом недоверия ко всему, что лежит за пределами повседневного круга общения, кроме самых близких людей, ко всему, что отдает отвлеченной и непонятной риторикой или демагогией; б) подавляемой агрессией, непреходящим раздражением, порожденным хронической неудовлетворенностью жизнью, социальной завистью, сознанием несправедливости жизни; в) отказом от участия в общественной жизни, пониманием невозможности что-то изменить в окружающей действительности, отсутствием солидарности и ответственности за происходящее, кроме того, что затрагивает опять-таки самый узкий круг людей; г) фрагментированностью существования, партикуляризмом норм морали и права (то, что позволено своим, осуждается в чужих); д) боязнью, фобиями нового и незнакомого, переносом своих представлений на всех других, неспособностью к формальным договорным отношениям.

Такого рода навыки, накапливающиеся на протяжении десятилетий, образуют прочный пласт нерационализируемого и табуированного социального опыта и правил повседневного поведения, неформализуемого и редко выговариваемого. Отсутствие публичной жизни, дискуссий, общественных авторитетов, условий рафинирования и облагораживания внутренней жизни оборачивается тем, что воспроизводится как раз тип человека усредненного, разочарованного, недовольного, лукавого (склонного к лицемерию и демонстративному поддакиванию тем, кто выше или от кого он зависит: от власти, от администрации, полиции, работодателя). В силу своей массовидности и деиндивидуализированности, примитивности запросов такой тип человека легко доступен для контроля, им легко управлять и манипулировать, но одновременно это означает его инерционность и косность, устойчивость к изменениям.

Достоинства и подвиги предыдущих поколений этот человек присваивает себe, что возвышает его в своих глазах и наделяет чувством превосходства (в том числе морального) по отношению к другим народам и странам.

Левада среди главных характеристик этого человека выделял следующие: принудительная самоизоляция, государственный патернализм, эгалитаристская иерархия и имперский синдром. Последний компонент крайне важен. Поскольку власть апроприирует все коллективные ценности и символы всего целого — нации, общества, страны, государства, культуры, истории, — то человек, лишенный возможности самореализации и признания своих достижений, может испытывать чувство самодостаточности и полноты лишь в качестве подданного, проекции государства на себя, а значит, лишь в виде мобилизуемого члена всего сообщества, в ситуациях предельного испытания и напряжения, борьбы с врагами. Поэтому милитаризм оказывается не только необходимым условием культа силы (или насилия), но и условием, без которого нельзя выразить, артикулировать собственные достоинства и добродетели. Отсюда склонность, если не любовь к парадам и массовым шествиям, приобретающим характер демонстрации национального духа и общности, единства, которое старательно поддерживается подыгрывающей массам пропагандой.

Подобные свойства фиксируют прежде всего принадлежность этого человека к государству (принятие системы, отождествление себя с ней), но не его собственную активность и достижения. От собственно коммунистического сознания (синдрома идеологического миссионерства, превосходства над другими в силу принадлежности к передовому обществу) сегодня сохранилось лишь сознание своей исключительности или особости, но уже в качестве защиты от сравнения, недопустимости сопоставления с другими, ибо это порождает болезненное чувство своей отсталости, неразвитости, варварства и бедности (оно, конечно, еще старше, поскольку укоренено в вырожденной традиции религиозной, православной исключительности).

Такой человек легко переходит от состояния апатии к авральной деятельности, от недоверия — к практической сметке и цепкости, от быстрой удовлетворенности — к состоянию эмоционального истощения и астении, неконтролируемой тревоги и возбуждения. Поскольку у него нет будущего (ибо он не в состоянии полностью поверить в то, что обещают политики), он склонен ностальгировать по идеализируемому или придуманному прошлому, которое утешает его или выступает в качестве основания для критики и выражения недовольства настоящим. Тем более если в этом ему помогает пропаганда, с некоторых пор все чаще поющая песни о главном.

Как показывают исследования, в концентрированном виде эти черты характерны для 35–40% населения России, но отдельные характеристики и способы поведения, жизненных стратегий, элементов идентичности распространены гораздо шире, охватывая в моменты возбуждения и мобилизации до 80% российского общества. Именно с апелляцией к таким структурам сознания и связана успешность той или иной пропагандистской кампании. Альтернативные характеристики и качества человека (например предприимчивость, способность к сопереживанию, альтруизму или, напротив, алчность, хищничество) чаще представлены как партикуляристские характеристики отдельных групп, но никогда — «большинства», то есть обычного, «простого человека». Специфические черты всегда приписываются либо властной элите, либо тем, кто вытесняется на периферию общества, маргинализируется или вообще выдавливается из страны.

Выход этого человеческого типа на первый план может рассматриваться как симптом стагнации общества или даже его растущей деградации.

Фотография: Празднование Дня Победы в Севастополе, 9 мая 2014 года / Игорь Евдокимов / Интерпресс / ТАСС