Парадокс российского пространства

Ярчайшие, судьбоносные события последних лет в нашей стране были связаны с пространством; оно само быстро и сильно менялось, действуя на все сферы жизни; мы живем во время и в месте мощнейших пространственных катаклизмов, сломов старого пространства и возникновения нового. Распалась (хотя еще и не до конца) крупнейшая империя, перестраивается геополитическое пространство всей Северной Евразии. Существенно начала меняться внутренняя структура России: никогда еще в ее истории составные части государства не были столь автономны. Парадокс же состоит в том, что Россия, богатая именно пространством, мыслящая себя прежде всего в пространстве, видящая себя в первую очередь (если не исключительно) особым местом в мировом пространстве, в сущности, пространственно невменяема. Подтверждение тому не только в крахе всех пространственных планов государства — от спасения СССР и создания реальной федерации в России до всего лишь конструирования «властной вертикали» («властная вертикаль» — это доведение власти Центра до формально подвластной ему территории), но и в полнейшей растерянности общества перед новой пространственной реальностью, чрезвычайно трудном ее освоении, непонимании реальности, страхе перед ней и бегстве от нее.

Государство терпит в пространстве неудачу за неудачей — случайно ли это?

Общество хочет для пространства чего-то вполне определенного, но легко мирится с прямо противоположным положением дел: проголосовав за сохранение СССР, население на деле довольно спокойно отреагировало на его роспуск — империю никто не стал защищать с оружием в руках или акциями гражданского неповиновения; выступая за реальные права регионов как субъектов Федерации, чуть ли не государств в составе РФ, и региональные элиты, и общественность регионов проглотили начавшуюся дефедерализацию России. По-видимому, реальность пространства самой большой территориально, самой пространной и «самой пространственной» страны современного мира резко расходится с теми представлениями, которые лежат в основе действий государства, элит и просто активных групп, транслируются или формируются средствами массовой информации.

<…>

Проблемное наследство современной России

От российской и советской империи нашей теперешней стране достались не только военная мощь, огромная территория и гигантское, неповоротливое государство. Россия получила в наследство сам тип организации пространства. Он складывался веками и овеществлялся в культурном ландшафте страны, поэтому его нельзя изменить существенно и за короткий срок.

В России так давно и прочно переплелись страна и государство, что утрачена способность их различать, утерян или ослаблен смысловой вкус на все, что связано с пространством и государством: даже неясно, что же именно связано с государством, если кажется, что связано все. Все, что существует и видимо в пространстве, имеет государственный статус. Не существует внегосударственного или негосударственного пространства, в каждом месте пространства присутствует государство, каждая форма и формочка пространства — форма государственная. Они не различены и не расчленены, пространству «отделиться» от государства оказывается труднее и сложнее, нежели островкам экономики — спонтанно вычлениться из государственного «народного хозяйства». Наш культурный ландшафт отлит по формам государства: сверхцентрализованное и моноцентричное на всех уровнях пространство с единой и единственной системой частей-регионов, где административно-территориальное деление является каркасом и основой всей жизни всего пространства. Государство — одновременно внешняя рамка и внутренний каркас пространства.

Тысячелетнее государство вросло в ландшафт. СССР как структура культурного ландшафта, как проблемный регион, как генератор пространственных отношений просуществует много дольше «государства СССР»; это — на десятилетия или даже на века. Государство рушится, но его формы остаются и после его исчезновения. За последние полтора десятилетия новые негосударственные силы прильнули к государству, организовались в пространстве именно так, как организовано государство, даже утрировали структуры его пространства (например, сверхконцентрация нового бизнеса). Наглядным свидетельством этого могла бы стать специальная карта. Если изобразить по отдельности общественное и государственное пространство, то изображения окажутся идентичными. Одна-единственная карта. Одно-единственное пространство.

Такое пространство структурировано четко и закономерно — и меняется ныне очень закономерно; процессы имеют ясное направление и столь большую мощь, что им бессмысленно противодействовать. Попытки государства воздействовать на это пространство имеют шанс на успех, только и если только они основаны на тщательном знании реальности и попадают в резонанс с уже идущими спонтанными процессами. Преодолеть закономерность и инерцию пространства государство не в силах, но все время стремится это сделать, понапрасну расточая ресурсы.

Государственный образ пространства

Нынешнее пространство России огосударствлено. Огосударствлено и ви́дение, мышление, понимание пространства. Пространство дано лишь в государственной оптике, которую трудно осознать и еще труднее преодолеть. Государственная схема пространства куда сохраннее ныне, нежели самое государственное пространство. Власть видит не все то, что существует, а только лишь то, что имеет определенный статус, заданный сугубо нормативно и даже аппаратно. Власть не просто не видит пространства помимо государства — она даже не догадывается о самом существовании какого-то пространства вне нормативной онтологии; пространство как таковое исключено из поля зрения или даже не существует для государства. Государство само порождает предметы своего ви́дения; но государственная картина пространства в основном фиктивна и мнима. На линзу государственной оптики уже нанесено изображение.

Эта картина пространства России еще и крайне упрощена. В ней представлены лишь те детали, что есть в статусной онтологии, — регионы или города как статусы, а не как типы районов или поселений. Страна видится составленной из, самое большее, 89 частей (субъектов Федерации), тогда как на самом деле частей этих примерно 400, о чем ниже. Государственная картина пространства игнорирует разнообразие индивидуальных мест, которое можно охватить лишь сложными типологиями, но содержит только повторяющиеся стандартные детали.

Власть не просто не видит пространства помимо государства — она даже не догадывается о самом существовании какого-то пространства вне нормативной онтологии; пространство как таковое исключено из поля зрения или даже не существует для государства.

Власть не осознает, что она ультрареалистична: реальность общих (статусных) категорий для нее несравненно выше, нежели реальность конкретных мест. Оборотная сторона стандартизации — крайняя индивидуализация: власть работает с конкретными местами как с чем-то почти уникальным. Таким образом, реальность пространства проваливается в пропасть между немногими тощими схемами и конкретными местами, часто персонифицируемыми. Закономерное разнообразие мест властью не схватывается.

Представление о пространстве как о своем собственном творении лишает власть возможности видеть в пространстве не то что закономерности — просто некоторую независимую реальность. Равно и любая динамика видится как результат действий власти — удачных либо неудачных — и противодействия ей; спонтанность и самоорганизация либо игнорируются, либо отрицаются. Явно и закономерно структурированное пространственно общество-государство меняется сегодня вполне определенным и закономерным образом, но эти процессы не воспринимаются ни властью, ни массмедиа, ни общественностью.

Новая, невиданно новая Россия!

Современное пространство России — при всей тяжести имперского наследства — беспрецедентно и поразительно ново. Такого пространства Россия в своей истории никогда не имела как возможности, не знала как реальности. Новое пространство — новые возможности.

Никогда еще в России (тем более в СССР) не были столь цельны, четко оформлены, осознаны и многообразно представлены части страны: нынешние регионы — субъекты Федерации. Наши регионы просто есть — и никакой властной вертикали этого не изменить: у Центра нет ни достаточно мощных, ни достаточно точных средств воздействия на них. Нынешний уровень институциональной децентрализации велик и сам по себе, а для России просто уникален. По-видимому, столь полицентрична была только Киевская Русь. Разумеется, превращение властей регионов фактически в региональные корпорации — нонсенс с точки зрения нормального государства (как, впрочем, и привластные концерны «олигархов»); но ведь именно это означает, что децентрализация страны имеет реальную экономическую основу. Децентрализовано и полицентрично многое. Впервые за все время существования в России газет доминируют местные издания; пресса — и, значит, информация и даже смыслополагание — капитально и необратимо регионализованы. Регионы превратились в особые порядки жизни, жизненные миры со своими правами и правилами. (Крупный же бизнес — от собственной структуры до политических манифестов — имперская, централизованная структура.)

Проявившиеся как локусы новой экономики вторые города сделали полицентричным пространство многих регионов.

Российское пространство ныне экономически и культурно открыто: границы государства никогда еще не были столь проницаемы, через них никогда не проникал столь значительный поток вещей, людей и идей. Россия впервые в своей истории имеет не военные, барьерные границы, не границы-бастионы или границы-форпосты, а мирные контактные границы, границы-медиаторы, границы-посредники. Приграничные регионы набирают экономический вес, потихоньку становясь инновационными полигонами; повседневная экономическая жизнь приграничных территорий, которая в СССР в противоречии с логикой географического положения всегда зависела от далекого Центра, стала напрямую зависеть от активности пограничных связей. Логика географического положения заработала — и не только здесь. Сама РФ в новых государственных границах — образование приграничное. По положению и функциям приграничны обе столицы России и половина регионов страны. Оборотной стороной ресурсной ориентации экономики стали мощные трансграничные потоки. Пространственная структура России — по крайней мере потенциально — становится все более открытой.

Хотя геополитически Россия остается империей, однако в ней не столь уж велика доля существенно инородных территорий, особенно ищущих свою пространственную судьбу за пределами нынешнего государства; они известны, и нет нужды их перечислять. Территория государства неоднородна — но столь однородной она не была уже много столетий, а может быть, и никогда.

Что же это все значит? Россия — все еще империя, но империя менее, нежели когда-либо за всю свою историю. В имперской стене появилось окно возможностей, и через него видны контуры потенциально неимперской России. Это поразительная геополитическая новость. Но используется ли, осознается ли новизна пространства, наметившийся разрыв с тысячелетней имперской структурой? Вряд ли, коль скоро власть стремится законсервировать уходящие, архаические черты и структуры.

Если что-то и угрожает ныне «единству России» — хотя единству страны чрезвычайно редко может что-то угрожать, это единство государства может становиться проблемным, — так это бремя центральной власти, ведущей себя так, что региональные элиты вынуждены задумываться об ином Центре. Все региональные элиты в России лояльны или сверхлояльны по отношению к Центру.

И это несмотря на то что Центр регулярно испытывает их лояльность, устраивая — или позволяя устроить — кризисы вроде путча 1991 года, конфликта 1993 года, дефолта 1998-го и двух кавказских войн. Центр устраивает кризисы, а регионы их терпят и расхлебывают последствия…

Ненужная центру РФ опора: культурные федералы

Все интеллигенты российской глубинки работают в поле во время летней страды.

Дело не в солидарности с остальным населением — все куда проще. Местная интеллигенция ровно так же, как и многие жители, ведет свое карликовое сельское (экономически — уже не подсобное) хозяйство, даже часто держит скот. Так в глубинке везде: в селах, в малых и средних городах — это необходимость выживания.

Занятость в сельском хозяйстве не мешает интеллигентам исполнять свой долг: кроме обязательных школ или больниц работают — хорошо работают — театры и самодеятельность, библиотеки и музеи. Территория — любая территория — взыскует сейчас культурного самоопределения. И на местную интеллигенцию ложится очень тяжелое бремя культурного самоопределения территорий, особенно малых, периферийных и сельских; ведь именно интеллигент служит посредником между малым и большим миром. Так стоит ли загонять провинциальную интеллигенцию на гумно и на огород? Когда федеральная власть действительно озаботится своей реальной опорой на местах, первым признаком этого будет служить то, что провинциальная интеллигенция начнет избавляться от бремени сельского хозяйства. Интеллигент должен иметь свободное время (и деньги), чтоб читать книжки, думать и разговаривать, тем более что в глубинке интеллигенция сохраняет свой общественный и культурный статус — роль окна в большой мир; по крайней мере, сохраняет в гораздо большей степени, чем в столицах России и в центрах регионов.

Однако федеральная власть, наспех сооружая грубые политико-механические подпорки, совершенно игнорирует свою культурную органическую опору на местах, культурные скрепы российского пространства — интеллигенцию в широком смысле. Федеральная власть как обеспечивающая единство норм и — шире — связность и проницаемость пространства страны нужна отнюдь не всем социальным группам. Единое связное пространство очень нужно как раз тем, кого пренебрежительно зовут «бюджетниками». Это чуть ли не единственная группа, которой реально нужна единая страна с общими нормами. Внепространственные силы и акции часто имеют мощные последствия для пространства; «федеральная интеллигенция» гораздо эффективнее властных вертикалей может интегрировать территорию государства и контролировать региональные элиты снизу.

Вертикаль власти — или иерархия существующих районов?

О новой властной вертикали сказано уже чрезвычайно много — но не сказано главное. Она не стыкуется с реальностью.

Политическая организация пространства, система институциональных районов (у нас это субъекты федерации и административно-территориального деления (далее АТД), АТД как таковое существует лишь в унитарных государствах) может соотноситься с реальными социально-экономическими районами одним из двух способов. Во-первых, институциональное районирование может быть — в идеале — полностью независимым от реальной организации общества в пространстве; так, в США в основном почти не совпадают институциональные районы (штаты и округа), социально-экономические районы на базе городских агломераций и реальные культурные районы типа Новой Англии. Во-вторых, институциональное районирование может по замыслу строиться на основе реальных районов, а на самом деле формировать их, что отчасти имело место уже в Российской империи и в полном объеме было осуществлено в СССР. Во втором случае, при фактическом огосударствлении пространства, система институциональных районов должна согласовываться с реальными социально-экономическими районами; такая система работает, если согласована с реальностью, иначе в зонах рассогласования накапливаются проблемы. В нашей стране в перспективе желателен первый путь, но для его реализации государство должно резко сократиться в функциональном размере (пресловутая доля госрасходов в ВВП) и начать постепенно уходить из пространства, как оно понемногу уходит из экономики. Но в любом случае иерархия институциональных районов — а это и есть настоящая вертикаль власти — должна быть и реалистичной, и гибкой.

Вертикаль власти упирается в такую глушь, что занимает там в государственных учреждениях чуть ли не все население. Сельский район копирует своим набором учреждений столичную Москву.

В условиях огосударствления пространства все уровни иерархии власти копируют друг друга и власть доходит до самого низа, до села. Здесь возникает два парадокса.

Парадокс первый. В провинциальной глубинке бросается в глаза обилие районных учреждений и районных чиновников: каждое ведомство федерации или региона доходит до самого малого района. В каждом районе — иногда с населением всего несколько тысяч человек — сотня «районных министерств»; множество официально одетых людей в галстуках и с портфелями шествуют по утрам по сельским улицам вперемешку с курами и коровами. Именно там, где царит настоящая патриархальная жизнь и люди заняты своими обыденными делами, далеки от всякого государства и почти на него не рассчитывают, доля государственных (федеральных, региональных и местных) чиновников в населении наибольшая. Максимальная относительная концентрация чиновников отнюдь не в столице державы — в райцентрах, в глухомани. Вертикаль власти упирается в такую глушь, что занимает там в государственных учреждениях чуть ли не все население. Сельский район копирует своим набором учреждений столичную Москву.

Парадокс второй. Реальные районы лишены институционального статуса. Сказав «А» и создав федеральные округа ровно посередине между страной в целом и ее регионами, федеральная власть не сказала «Б» — не создала свои структуры между уровнями субъектов федерации и местного самоуправления. Не в них ли должна заканчиваться общегосударственная вертикаль? Ведь именно между административными районами и городами, с одной стороны, снизу, и регионами — с другой стороны, сверху, и лежит существующий на самом деле уровень промежуточных районов, экономических микрорайонов (округов). Таких районов примерно 300–400, они выделены и изучены еще в советское время. Сеть этих районов — самая дробная из сплошных, покрывающих всю территорию страны; это система частей, из которых и состоит страна. Эти районы, несомненно, реально существуют, и они достаточно крупны, чтобы именно в них — а не в административных районах — иметь весь набор федеральных структур. Часть этих районов — городские агломерации, каковым сейчас не соответствует никакая институциональная структура. (В Свердловской области примерно такие районы превратили в «областные округа».) Это ведь в целом куда более целостные системы, нежели административные районы (муниципальные округа, в которые не входят города областного подчинения). Это особый уровень: именно и только здесь поселения интегрированы в реальные территориальные системы, соединено сельское и городское расселение, сочетается и совмещается федеральный уровень, уровень субъектов федерации и муниципальный уровень. Эти округа могут иметь троякую институциональную нагрузку: быть самой мелкой, низшей единицей институционального районирования федеральной власти, быть округами субъектов федерации и быть самой крупной единицей местного самоуправления (ассоциацией). Но этот уровень не привлек внимания строителей вертикали власти; вряд ли он вообще им известен.

<…>

Административные статусы — или истинные города?

Особый случай места дает нам город. Городов вообще столь немного (порядка тысячи), что за время подготовки административной реформы можно было разобраться с каждым по отдельности, тем более что каждый город в силу понятия города — образование индивидуальное, имя собственное; да и экспертов-урбанистов в стране достаточно.

Постсоветский город — это советский город после (очень частичного) упразднения советской власти. Но при ней все поселения, как и вообще всё в пространстве, были снабжены государственным статусом. При централизованном управлении, предполагающем нормирование и, следовательно, стандартизацию, таких статусов не могло быть много. Отсюда — разделение всех сотен тысяч поселений на три страты: сельское поселение — поселок городского типа — город; отсюда же — предельная разнородность каждой из групп.

Разумеется, города де-юре имеют некоторую общность и как категория отличаются от сельских поселений — хотя бы размером и доминированием производственной функции. Но никто, сколько известно, не обосновывал и, соответственно, не обосновал то, что сейчас, в быстро меняющейся реальности, существуют именно и только эти три типа поселений и что именно эти типы должны быть непосредственно объявлены институциональными единицами.

Тем более что советская урбанизация, произведшая массу статусных городов, стремительно проблематизируется, и прежде всего — само́й социальной практикой. Впервые за несколько столетий в стране в мирное время перестала расти общая численность городского населения, и сотни пгт вернулись к своему прежнему статусу сельского поселения или получили его впервые, что само по себе беспрецедентно. На ту же мельницу дезурбанизации льет воду и дачный бум, а если обойтись без эвфемизма, то вторичная аграризация половины формальных горожан, которые при первой же возможности вернулись к сельскохозяйственному труду.

Что же и в каком смысле мы называем и считаем городом, если город — это: поселение, где большинство жителей занимаются сельским хозяйством, дающим им основной доход; закрытый, изолированный от окружения монопроизводственный поселок Минатома; обычный городок с диверсифицированным хозяйством и функциями местного хозяйственного и культурного центра; большой поселок — придаток единственного завода; административный центрик небольшого района, где большинство населения занято в органах управления; огромный фрагментированный расползающийся в агломерацию миллионный город, гораздо менее целостный, нежели его отдельные части, etc. Или все это — разные типы поселений, которые в разной мере способны к самоорганизации и самоуправлению, явно по-разному реагируют на внешние управляющие импульсы и требуют совершенно разных мер и политик?

Кроме того, разные города и типы городов совершенно по-разному очерчены городской границей: есть «города», включающие огромные массивы тайги или тундры; есть просто части слитной агломерации, когда граница разных городов проходит по бойкой общей улице; есть фрагментарные поселения, части которых разделены многими километрами, причем каждая часть весьма специфична; есть, наконец, и города, которым тесно в своей административной границе, каковая рассекает территориальную и социальную ткань фактически единого поселения. И это далеко не все…

Реальное единство статусной категории «город» может и должно быть оспорено по меньшей мере с двух сторон. Во-первых, разнообразие внутри этой статусной совокупности столь велико, что ей не может отвечать никакая единая деятельность, никакое единое нормирование, социальное и административное проектирование; многие административно города ни в каком смысле — кроме статуса — городами не являются. Во-вторых, эти административные единицы в очень разной степени целостны — от вполне реальных поселений до случаев, когда городом считается либо часть иного поселения, либо несколько фактически отдельных поселений, либо некоторый фрагмент, статус которого совершенно неясен; есть и более сложные случаи. Сейчас нет обоснованного списка истинных, фактических городов с оценкой численности их населения и — на основе фактической границы — площади городской территории; значит, данные о фактических городах никого не интересуют, что само по себе поразительно и настораживает. Ведь еще до революции 1917 года аспект различения административных и истинных городов начинал осмысляться и изучаться.

И вот это плохо организованное разнообразие (даже не статистическая совокупность) вновь наделяется единой административной реальностью. Идущая фрагментарно — включая реформирование ЖКХ — городская реформа основывается на институциональных руинах советского времени — и фикциях. Реформа неведомого?

* * *

Ни государство, ни общество своего пространства не знают, не понимают, не любят, они не склонны отдавать себе отчета ни в бремени пространства, ни в его возможностях. Пространство как сложный предмет не дано нашей власти и нашему обществу; в культуре же оно далеко на периферии. Место пространства занято мифами вроде тех, что поставляет расцветшая на пустом месте, ядовито-плодоносящая геополитика. Обнадеживает лишь одно — реальная жизнь собственно страны, того, что с позиции Центра (Москвы) пренебрежительно именуется местами («на местах»), территориями, регионами, провинцией (ее вечно путают с периферией).

Места ищут себя — а государство им по-прежнему мешает, нанося при этом себе только урон. У пространства есть один-единственный шанс ожить — вырастать снизу, жить в самоорганизации. Если государство не намерено вредить пространству страны, то следует осторожно и деликатно дополнять самоорганизацию мерами, основанными на подлинном знании реальности.

Фотография: Максим Шеметов / Reuters