С момента их возникновения о социальных сетях говорили не только как о чем-то новом, но и как о чем-то совершенно особом, как о виртуальных пространствах, куда люди приходят, чтобы убежать от проблем реального мира, как о вселенной, в которой люди и события обретают новую значимость и готовы отклониться от заданных маршрутов. Эти пространства всё больше и больше взаимодействовали с реальным миром, но мы всё еще продолжали говорить о них, как будто они были по своей сути чем-то другим: электронная коммерция чем-то отличалась от обычной торговли, а twitter-революции чем-то отличались от обычных революций. Пора остановиться.

Являетесь ли вы аналитиком или политиком, становится все сложнее утверждать, что есть что-либо виртуальное в реальности, за которой мы наблюдаем вот уже больше года. «Сетевые хомячки», как выражаются некоторые российские комментаторы о протестующих, могут быть или не быть хомячками (что бы это ни значило). Но относить их исключительно к интернету — столь же странно, как называть революционеров XVIII века «памфлетными хомячками». Действительно, сила эмпирических доказательств, пусть, возможно, и ограниченная, призывает к стиранию разграничительной линии между онлайном и офлайном. И недавние протесты в России показывают почему.

В то время как организаторы движения и полиция спорили о том, сколько людей вышло на антиправительственный митинг 24 декабря — от 30 000 до 120 000, по разным оценкам, — исследователи и журналисты начали выяснять, кто именно там был. К счастью, по просьбе организаторов на митинге присутствовал «Левада-центр». Большое им спасибо за все данные, использованные в этом материале.

Из тех, кто оказался 24 декабря на митинге на проспекте Сахарова, лишь 37% сказали, что регулярно обсуждают события, связанные с думскими выборами, в социальных сетях или других интернет-форумах; еще 30,5% сообщили, что иногда участвуют в таких обсуждениях, и 32,2% сказали, что никогда не делали этого. В онлайн-контингенте поражает то, насколько мало он отличается от остальных протестующих. Те, кто активно участвовали в онлайн-дебатах, немного богаче остальных митинговавших, но в целом социальная структура онлайн- и офлайн-контингентов не сильно отличается. Причины протестов «онлайнеров» практически не отличаются от других митинговавших. Их политические предпочтения и требования, в общем, те же самые, что и у остальных протестующих.

Разрыв между «онлайнерами» и «офлайнерами» хотя и увеличивается в абсолютных цифрах, в реальном выражении с проведением митингов сокращается.

Есть, однако, некоторые важные различия. Во-первых, данные «Левада-центра» говорят о том, что «онлайнеры» со значительно большей вероятностью поддержат менее традиционных политических и оппозиционных лидеров, включая борца с коррупцией Алексея Навального, телеведущего Леонида Парфёнова и миллиардера-плейбоя Михаила Прохорова, в то время как «офлайнеры» сохраняют симпатию к либеральному экономисту Григорию Явлинскому и Коммунистической партии.

Еще более интересен мобилизационный аспект. Из всех участников митинга 24 декабря приблизительно 56% были и 10 декабря на Болотной площади, а 21,5% участвовали в несанкционированном митинге на Чистых прудах 5 декабря. При этом активных участников онлайн-обсуждений было значительно больше на двух первых акциях протеста: 25,3% активных «онлайнеров» участвовали в митинге 5 декабря против 16,5% «офлайнеров», 67,2% активных «онлайнеров» были 10 декабря на Болотной против 47,5% «офлайнеров».

Этот разрыв между «онлайнерами» и «офлайнерами» хотя и увеличивается в абсолютных цифрах, в реальном выражении с проведением митингов сокращается. Так, вероятность того, что средний «онлайнер» участвовал в митинге 5 декабря, на 53% выше, чем вероятность того, что там был средний «офлайнер». А на 10 декабря этот показатель уменьшился до 41%. Исходя из этого, можно предположить, что протестная активность постепенно становится уже общим явлением, так как митинги завоевывают все больше внимания в традиционных СМИ и становятся в центре общественных дискуссий. Более того, получается, что солидарность генерируется не медиа, а самими улицами.

Во многом это подтверждают результаты более ранних исследований в области роли социальных медиа в протестных движениях, включая недавний отчет исследователей Оксфордского института интернета и Университета Сарагосы об использовании Twitter для привлечения к протестам в Испании. Они выяснили, что онлайн-вербовка (то есть вероятность, что произвольный онлайн-пользователь присоединится к движению) дважды достигает пика: в начале движения, когда появляются пионеры движения, и затем, когда число фолловеров пользователя, которые подключились к процессу, достигает 50%. После того как этот порог достигнут, вероятность вербовки сходит на нет, притом что сами протесты продолжают расти — опять же мы предполагаем, что рост сплоченности происходит уже в другом месте. Действительно, данные «Левада-центра» говорят о том, что социальная солидарность «офлайнеров» фактически выше, чем у «онлайнеров», которые присоединились к протестам скорее как индивидуумы, чем как часть группы.

Ничто из этого не уменьшит роль интернета или новых социальных медиа. Все общественные движения требуют эффективных средств коммуникации, особенно таких, которые будут поддерживать консолидацию настроений несправедливости и чувства приобщения, и социальные онлайн-медиа, конечно, отвечают этим стандартам. Но исследования недавних протестных движений с сильными онлайн-составляющими на Западе, Ближнем Востоке или в России проигнорировали существующие в академической литературе представления об общественных движениях. Без отсылки к специфическим технологиям эта литература говорит о важности коммуникации, структурированности и солидарности и отмечает решающую роль взаимодействия между тем, что происходит в опосредованных информационных пространствах, и тем, что происходит на улицах. В этом отношении новые социальные медиа, являясь техническим новшеством, совсем не столь новы.

Но данные, которые мы имеем, хоть и, по общему признанию, ограничены, предлагают больше, чем это теоретическое заключение. В самом деле, они предполагают, что становится все более и более неуместно говорить о мирах онлайна и офлайна так, как будто они существуют отдельно. Те, кто обсуждают в Сети события дня в интернете, может быть, еще не стали большинством в России или где-либо еще с этой точки зрения, но не были и большинством люди, сидевшие в кофейнях, о которых писал Юрген Хабермас, описывая общественную сферу. Так же, как и в тех кофейнях, значимое онлайн-меньшинство сейчас задает систему координат и системы действий для всего политического сообщества в целом. Другими словами, интернет более не виртуален. Он стал реальностью.