Чего в действительности добивается Россия? Кто она: новая имперская держава, стремящаяся господствовать над более слабыми соседями, либо постимперское государство, защищающее свои законные интересы? Относится ли Москва к Европейскому союзу как к стратегическому партнеру, или она считает его угрозой для своих амбиций в Европе? Насколько стабилен режим Путина? Насколько устойчив экономический рост России? Каковы долгосрочные интересы и краткосрочные опасения Кремля?

Историк Мартин Малия говорил, что Запад отнюдь не обязательно испытывает наибольшую тревогу, когда Россия больше всего настораживает, либо максимальное спокойствие, когда Россия больше всего обнадеживает. Запад наиболее встревожен, когда озадачен и сбит с толку поведением Москвы.

Путинская Россия пугает как раз этим. В ней сочетаются качества восходящей мировой державы и слабого государства с коррумпированными и неэффективными учреждениями. Режим Путина одновременно кажется крепким, как скала, и чрезвычайно уязвимым. Экономический рост выглядит впечатляющим, но в то же время неустойчивым. Российская внешняя политика — это загадка. Чем более капиталистической и похожей на Запад становится Россия, тем более антизападный курс она проводит.

Возрождение угасающей державы

Сегодняшняя европейская реальность — это новое восхождение Москвы как угрозы для соседних стран, как крупного, но недружественного и ненадежного игрока на политической арене, однако при этом важного партнера и собеседника Запада.

Возрождение России приходится на то время, когда мировая гегемония США ослабевает, а ЕС переживает глубокий кризис неуверенности в своих силах. Оно происходит в эпоху «фундаментальной неоднородности и противоречий, присущих как природе политических образований, так и характеру трений, солидарности и борьбы между этими образованиями». Поэтому вопрос в том, насколько серьезен вызов, брошенный Россией, и что привело к нынешнему кризису в отношениях? Является ли Россия восходящей державой, или это угасающая, но временно воспрявшая империя?

Взлетевшие цены на нефть и газ сделали богатую энергоресурсами Россию более могущественной, менее склонной к сотрудничеству и более высокомерной. Нефтедоллары, наполнившие государственную казну, существенно уменьшили зависимость от внешнего финансирования. Сегодня Российская Федерация занимает третье место в мире по объему золотовалютных резервов, имеет огромное положительное сальдо по текущим операциям и выплачивает последние долги, накопленные в начале 1990-х годов. Россия больше не уповает на западные займы. Зато на российские нефть и газ теперь уповает Евросоюз.

С начала XXI века военные расходы Москвы выросли в шесть раз, а российские разведывательные сети проникли во все уголки Европы. Кремлю на какое-то время удалось умиротворить Чечню и вернуть себе стратегическую инициативу в Центральной Азии. Влияние Москвы на мировую политику также существенно возросло. Тупик, в который зашел Совет безопасности ООН в вопросе о статусе Косово, стал последней демонстрацией новой реальности: Россию больше нельзя игнорировать. В общем, появилась новая восходящая держава, которая не только не собирается выслушивать чьи-то нравоучения, но уже готова и сама поучать других.

История российского присутствия в мировой политике свидетельствует о том, что международной силой первой величины страна была только в две исторические эпохи: от царствования Петра I до 1815 года и от победы под Сталинградом в 1943-м по 1980-е годы. Достигалось это оба раза благодаря тому, что репрессивной государственной власти удавалось максимально мобилизовать скудные ресурсы.

Экономический рост России — это в основном следствие растущих цен на энергоносители. Уровень технологической модернизации по-прежнему очень низок. Бюджет страны примерно на 30% покрывается за счет экспорта энергоносителей, формируется классическое «нефтяное» государство с присущими ему коррупцией и неэффективностью. Недостаток инвестиций в разработку месторождений грозит прекращением дальнейшего роста экспорта и создает риск дефицита энергоресурсов на внутреннем рынке.

Уровень жизни вырос, но страна остается бедной. Социальное неравенство стремительно растет, а уровень образования продолжает падать. Ни один российский университет не входит в число ведущих учебных заведений мира. Алкоголизм и пришедшая в упадок система здравоохранения чреваты демографической катастрофой: население сокращается на 700 тысяч человек ежегодно в последние восемь лет, а эпидемия ВИЧ/СПИДа еще не достигла пика. Средняя продолжительность жизни мужского населения одна из самых низких в мире.

Несмотря на недавние внешнеполитические инициативы, Москва остается сравнительно изолированной в мировой политике. Все это делает Россию угасающей державой в опасно непредсказуемом мире.

История российского присутствия в мировой политике свидетельствует о том, что международной силой первой величины страна была только в две исторические эпохи: от царствования Петра I до 1815 года и от победы под Сталинградом в 1943-м по 1980-е годы. Достигалось это оба раза благодаря тому, что репрессивной государственной власти удавалось максимально мобилизовать скудные ресурсы. В обоих случаях Россия пыталась уравновесить свою бедность западными методами организации, в то же время избегая политической зависимости от западных держав. Неужели история повторится еще раз? А Россия снова достигнет величия за счет прав и свобод своих граждан?

Запутавшись в лабиринте противоречий, западные стратеги разрываются между желанием «жестко говорить» с Москвой и «преподать ей урок», с одной стороны, и осознанием того, что у Запада мало рычагов влияния на российскую политику, — с другой. К сожалению, дискуссии о западной политике вносят только путаницу, поскольку подстегиваются комплексами, а потому абсолютно непродуктивны.

Предписания политологов сводятся к двум крайностям: либо «сдерживать Россию», либо «вовлекать» ее в мировой процесс. Но при этом никто не знает, что сегодня следует подразумевать под «сдерживанием»; «вовлекаться» же в мировой процесс на западных условиях Москва не согласна. Ведущиеся дискуссии отличает глубокое непонимание истоков теперешнего кризиса во взаимоотношениях. Запад все чаще считает Россию геополитическим и экономическим игроком, но обращает все меньше внимания на природу ее режима и на связь между внешней и внутренней политикой. Критика путинского режима не может подменять его понимание.

Природа путинского режима

Россия Владимира Путина — не банальное авторитарное государство и не облегченный вариант Советского Союза, хотя ее новый гимн поется под музыку старого советского гимна. Но это и не переходная, а скорее «управляемая» или даже «чрезмерно управляемая» демократия. Данный термин отражает логику и механизмы воспроизводства власти, а также способ использования демократических институтов и злоупотребления ими для сохранения властной монополии. Однако концепция управляемой демократии недостаточна, поскольку описывает лишь способ функционирования властного аппарата, но не объясняет Россию Путина как политический проект.

Так, эта концепция не может объяснить, почему Владимир Путин, в отличие от своих центральноазиатских коллег, отвергает возможность стать пожизненным президентом и тем самым ставит под угрозу устойчивость всей выстроенной им политической конструкции. Понятие «управляемой демократии» также бесполезно при оценке будущей стабильности режима. Что больше всего поражает западных политологов, наблюдающих за процессами в современной России, так это диалектика устойчивости-неустойчивости нынешнего статус-кво.

Кажется, что альтернативы путинской модели не существует. Оппозиция изолирована и вытеснена на обочину политической жизни, у нее нет идей, и она не пользуется поддержкой со стороны широкой общественности. В то же время московские элиты ведут себя очень нервно и неуверенно. Вопрос о «преемнике» занимает все их мысли и воображение. Почему они так напуганы, если режим настолько устойчив?

«Дилемму преемственности» можно обобщить следующим образом.

Если Путин хочет, чтобы его режим сохранил европейское лицо, и беспокоится о долгосрочной стабильности в стране, ему нужно выполнить данное им обещание и уйти со своего поста по окончании второго президентского срока, дозволенного Конституцией.

Но если он стремится не допустить краткосрочную дестабилизацию режима, придется либо стать пожизненным президентом, либо переселиться на Луну. Ведь процесс ухода Путина из власти при его сохранении в общественно-политической жизни как самого популярного человека в стране неизбежно приведет к появлению второго центра управления в самом сердце российской управляемой демократии.

Этот плюрализм в высшем эшелоне подрывает основы нынешнего режима, которые Владислав Сурков не побоялся назвать ключевыми элементами российской политической культуры в целом: централизация государственной власти, непрагматическое (утопическое) узаконивание политической системы и персонификация институтов власти.

Пытаясь осмыслить и как-то понять путинскую Россию, Запад не стремится вникнуть в политические представления нынешней московской элиты и не интересуется аргументами, к которым прибегает режим, претендующий на легитимацию. Критики Путина внутри России и за ее пределами склонны игнорировать интеллектуальную начинку продвигаемой Кремлем концепции «суверенной демократии». В их представлении «суверенная демократия» — это пропагандистское клише, единственное предназначение которого — защититься от критики Запада. Они исходят из того, что единственная идеология Кремля — цинизм, позволяющий оставаться у власти и богатеть. Но так ли это на самом деле?

Как представляется, понятие «суверенной демократии», разработанное в идеологической лаборатории Кремля, поможет найти ключ к пониманию амбиций, опасений и ограничений путинского режима. Концепция «суверенной демократии» позволяет Кремлю успешно противостоять двум идейным противникам: либеральной демократии Запада и популистской демократии, которой восхищаются другие страны. Она претендует на то, чтобы примирить безотлагательную потребность России в модернизации по западному образцу с ее твердым намерением отстаивать независимость от Запада. Истоки кризиса во взаимоотношениях России и Евросоюза следует искать скорее в логике «суверенной демократии», нежели в столкновении интересов.

«Суверенная демократия»: происхождение понятия

Идея «суверенной демократии» имеет украинское происхождение. Она зародилась в результате осмысления «оранжевой революции» («оранжевых технологий», по выражению Кремля) в ноябре 2004 — январе 2005 годов. «Суверенная демократия» — это ответ Москвы на опасное сочетание популистского давления снизу и международного давления сверху, что в итоге сокрушило режим Леонида Кучмы. События в Киеве были воплощением главной угрозы — восстания народных масс, режиссируемого из-за рубежа.

Последовавшая за этим профилактическая контрреволюция Владимира Путина ознаменовала «смену режима» в России. В системе «направляемой демократии», которую Путин унаследовал от Бориса Ельцина, элиты развивали такие институциональные элементы демократии, как политические партии, выборы и разнообразные средства массовой информации с единственной целью: помочь тем, кто находится у власти, ее сохранить. Регулярно проводимые выборы не обеспечивали возможность передачи власти, а служили лишь средством ее узаконивания.

В отличие от классических моделей управляемой демократии, «направляемая демократия» 1990-х не предполагала, что политическим процессом будет руководить правящая партия. Ключом к этой системе стало создание параллельной политической реальности, целью которой было не просто утвердить монополию на власть, но и монополизировать конкуренцию за власть. Ключевым элементом были источники легитимации режима, которые находились на Западе. Фальсифицированная демократия предполагает, что фальсификатор признаёт преимущества той модели, которую он фальсифицирует. Выслушивание поучений Запада и имитация того, что Россия им следует, было той ценой, которую российская элита платила за использование западных ресурсов для сохранения своей власти.

По своей социальной сути направляемая демократия отражала странные отношения между правителями и управляемыми в ельцинской России. Эти взаимоотношения метко охарактеризовал Стивен Холмс: «Верхи не эксплуатируют и не угнетают своих подданных. Они даже не управляют ими — они просто их не замечают».

Направляемая демократия была политическим режимом, который освобождает элиты от необходимости управлять и дает им время заняться собственным бизнесом. Она воспринималась как лучший способ избежать кровавой революции и в то же время создавала простор для революции «криминальной», в результате которой большая часть национальных богатств оказалась в руках нескольких могущественных инсайдеров. Это был самый подходящий режим для «безналогового государства». В России существовала система налогообложения, но никто всерьез не занимался сбором положенного. В стране проводились выборы, но им не разрешалось становиться выражением реальных интересов.
Посткоммунистические элиты открыли для себя неотразимое обаяние слабой государственности. Россия была слабым, но хитроумным государством, весьма избирательным в своей слабости. Оно не платило работникам зарплату, но проявляло достаточно сил, когда это было в интересах элит: например, при перераспределении собственности и даже при выплате внешних долгов. Стратегия режима заключалась в том, чтобы поддерживать иллюзию политического представительства, но не допускать представительства интересов и мнений неудачников переходного периода. Модель направляемой демократии сделала элиты независимыми от законных претензий граждан. Ни одна из реформ, осуществленных в России в разгар направляемой демократии, не была следствием давления снизу. Именно полное пренебрежение базовыми потребностями народа — наиболее уязвимая сторона российской государственной системы.

Путин предложил российскому обществу потребительские права, но не права человека; обеспечил государственный суверенитет, но не личную независимость.

В нынешних рассуждениях Запада о России авторитаризм Путина обычно противопоставляется несовершенной демократии Ельцина в том смысле, в каком тирания противопоставляется свободе. В действительности ельцинский либерализм и путинская суверенная демократия представляют собой две разные, но взаимосвязанные формы непредставительных политических систем. Они различаются лишь взглядами на роль государства в жизни общества и источниками легитимации. Другим важным отличием являются цены на нефть.

Ельцинский режим занимался тем, что приучал широкую общественность не возлагать больших надежд на государство. Режим Путина, рожденный высокими ценами на нефть и безотлагательной потребностью предотвратить полный крах социальной инфраструктуры, твердо вознамерился снова связать процветание элит со славой государства. На смену «сфальсифицированной демократии» Ельцина пришло путинское укрепление государственной власти посредством национализации элиты и устранения или маргинализации того, что Владислав Сурков называет «офшорной аристократией».

Национализация элиты приняла форму фактической национализации энергетического сектора, взятия под полный контроль средств массовой информации, фактического объявления вне закона финансируемых из-за рубежа неправительственных организаций, учреждения прокремлевской партии, уголовного преследования оппонентов Кремля (как в случае с Михаилом Ходорковским). Созданы общественные организации, способные активно выступить в защиту режима в период кризиса (например, движение «Наши»).

На смену офшорным олигархам пришли олигархи, служащие государству. Эта трансформация объясняет одну из загадок современной России: форма собственности, частная либо государственная, не имеет значения, когда речь идет о крупных российских компаниях. Всех их отличают государственное мышление и подход, а экономическая политика отражает первоочередные задачи российского государства. На смену коммунистическому однопартийному государству пришло путинское «одноканальное». Путин предложил российскому обществу потребительские права, но не права человека; обеспечил государственный суверенитет, но не личную независимость.

Вопреки некоторым обвинениям со стороны западных политологов, Кремль, реализуя свой проект построения суверенного режима, не опирается на мобилизацию русского этнического национализма (в окружении Путина много людей, не являющихся этническими русскими). Связь между русским национализмом и кремлевской идеей суверенной демократии куда более двусмысленна и сложна. Владимир Путин использует традиционный национализм, когда это требуется, но в целом Кремль не мобилизует его, а им управляет.

В то время как власти несколько театрально подавляют своих либеральных и прозападных оппонентов (главным образом, чтобы показать Западу, что они не потерпят вмешательства во внутреннюю политику), Кремль умело и беспощадно пресекает деятельность националистов. Суверенная демократия, по мнению ее архитекторов, — это российская разновидность европейского гражданского национализма. Столпами проекта являются природные ресурсы, память о победе Советского Союза во Второй мировой войне и обещание суверенитета.

С точки зрения Кремля, суверенитет — не право, смысл его не в том, чтобы застолбить себе место в Организации объединенных наций. Суверенитет — это возможности. Он подразумевает экономическую независимость, военную силу и культурное своеобразие. Другим ключевым элементом суверенного государства является «патриотический настрой» элиты. Природа элиты, по мысли кремлевских идеологов, — это важнейший компонент суверенного государства. Создание патриотической элиты — первоочередная задача суверенной демократии как проекта.

Более того, потребность в патриотической элите диктует необходимость разработки патриотической демократической теории. Режим Путина никогда не считал новые демократии Центральной и Восточной Европы образцом либо эталоном политического развития, потому что, с точки зрения Москвы, небольшие центральноевропейские государства не имеют возможности стать по-настоящему суверенными. Они обречены на то, чтобы притягиваться к тому или иному суверенному полюсу власти. В этом контексте Москва готова признать, что членство в Европейском союзе — это реальная возможность для таких малых стран, как Болгария либо Польша, но не путь, которым должна идти постимперская Россия.

Суверенная демократия: интеллектуальные истоки

Что действительно восхищает в теории суверенной демократии, так это не режим, который она пытается узаконить, а система взглядов, выстроенная для его оправдания. В последние два десятилетия на российском идеологическом рынке никогда не было нехватки в теориях, провозглашающих уникальность культуры и истории России, а также ее особую миссию в мире. Раздавались многочисленные голоса, призывавшие порвать с идеологической зависимостью от западных теорий.

Но авторов концепции суверенной демократии не интересовали различные теории «российской уникальности». Протест Кремля против англосаксонской теории либеральной демократии, в основе которой лежат права личности и система сдержек и противовесов власти, зиждется не на критике демократии как формы правления и не на теориях исключительности. Конструируя интеллектуальный фундамент модели суверенной демократии, ее идеологи обратились к интеллектуальному наследию континентальной Европы — французскому политическому рационализму Франсуа Гизо (1787–1874) и концепции «решимости» (политической воли) Карла Шмитта (1888–1985).

Что привлекает Суркова и его философов в наследии Гизо и Шмитта, так это их очевидная антиреволюционная направленность и фундаментальное недоверие к двум идеям современной демократической эпохи: идее представительства как выражения плюралистического характера современного общества и идее народного суверенитета, которая определяет демократию как правление народной воли. Антипопулизм и антиплюрализм — это две отличительные особенности нынешнего режима в Москве. Следуя Шмитту, теоретики суверенной демократии предпочитают определять демократию как «тождество правителей и управляемых».

Свою государственность Россия решила строить в соответствии с европейской практикой и идеологией XIX, а не XXI века.

И, следуя Гизо, под словом «суверенный» они имеют в виду не народ или избирателей, а здравый смысл, воплощенный в согласии ответственных национальных элит. В приготовленном Кремлем идеологическом коктейле из антипопулизма Гизо и антилиберализма Шмитта выборы рассматриваются не как инструмент выражения различных и противоречивых интересов, а как способ демонстрации тождества правителей и управляемых; не как механизм народного представительства, а как метод представительства власти перед народом.

В основе путинского режима лежит огосударствление всей страны. Кремль мыслит категориями не прав граждан, а потребностей населения. Концепция населения противопоставляется как понятию «личность», обладающая правами, которое является глубинной сутью либерального демократического устройства, так и понятию «народ», лежащему в основе националистических проектов. Права гражданина и избирателя, которые служат фундаментом либеральной демократии, подменяются правами потребителя, туриста и обладателя «загадочной русской души».

Предложенное Шмиттом определение властелина либо правителя как «того, кто избирает режим чрезвычайного положения» (или мобилизационное государство), идеально описывает почти метафизическую роль президента в современной политической системе России. Определение Шмиттом демократии с точки зрения тождества, а не с точки зрения представительства не позволяет провести четкую грань между демократией и диктатурой. Кремлевские теоретики демократии также могли увидеть в этом большой плюс.

Вопреки утверждениям критиков Путина идея «суверенной демократии» не знаменует размежевание с европейской традицией, но олицетворяет идеологические амбиции России стать «другой Европой», альтернативой ЕС. Кремль разработал идеологический проект, который не только выглядит привлекательным для многих в постсоветской Европе, но и бросает экзистенциальный вызов Евросоюзу.

«Россия — это очень старая Европа, — пишет аналитик Московского центра Карнеги Дмитрий Тренин. — Она чем-то напоминает Германию двадцатых годов прошлого столетия с ее жизненной энергией и болезненной реакцией на несправедливое обращение со стороны окружающего мира, Францию сороковых годов, когда она пыталась залечить свои раны, или Италию шестидесятых в том, что касается связи между властью, деньгами и преступлением». В самом деле, Россия — это очень старая Европа. Она олицетворяет собой ностальгию по старому европейскому национальному государству, тоску по европейскому порядку, построенному на балансе сил и невмешательстве во внутренние дела соседей.

Соединенные Штаты могут позволить себе относиться к России с точки зрения классического реализма. Европейский союз этого себе позволить не может. Конфликт между Москвой и Вашингтоном можно свести к пробе сил XIX столетия, в основе которой — борьба за контроль над природными ресурсами и вопрос национальной гордости. Но этого нельзя сказать о конфликте между Россией и ЕС. В идее суверенной демократии европейцев больше всего обескураживает то, что Москва фактически считает Евросоюз временным явлением, интересным экспериментом, у которого нет будущего. Европейская стратегия России основана на предположении, что будущее Европы станут определять государства-нации.

Возвращение идеологии

«В 1989 году был не просто положен конец холодной войне или даже Второй мировой войне, — писал Роберт Купер, обобщая новый консенсус Европы. — В Европе (быть может, в одной только Европе) был положен конец политическим системам трех столетий: равновесию сил и империалистическим устремлениям».

Политическая элита Европы исходила из того, что окончание холодной войны означает рождение нового постмодернистского порядка. Его ключевыми элементами являются высокоразвитая культура вмешательства во внутренние дела друг друга и построение безопасности на основе открытости и прозрачности. Постмодернистская политическая система не опирается на принцип равновесия сил и не делает акцента на суверенитете либо разделении внутренних и внешних дел. Таким образом, узаконенная монополия власти, являющаяся сущностью любой государственности, подчиняется международным, но добровольно накладываемым на себя ограничениям.

Договор об обычных вооруженных силах в Европе (ДОВСЕ), предусматривающий активный мониторинг и инспектирование военных объектов иностранными наблюдателями, и Организация по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ) с ее мониторингом демократичности выборов были основными инструментами интеграции Москвы в постмодернистское устройство Старого Света. Они придали России вид современного государства, принявшего новые требования открытости и взаимозависимости. Слабость России создала иллюзию, будто Москва разделяет такой подход к безопасности. В действительности же это было далеко не так. Свою государственность Россия решила строить в соответствии с европейской практикой и идеологией XIX, а не XXI века.

Отношение России к европейскому порядку — смесь ностальгии по эпохе «европейского сообщества» и зависти к современному Китаю, которому удается сочетать открытость для Запада с неприятием какого бы то ни было западного вмешательства в свою внутреннюю политику. Россия предпочитает такое мироустройство, в котором дружественные Кремлю олигархи будут владеть английскими футбольными клубами и российский средний класс станет свободно путешествовать по Европе, но международным компаниям не будет позволено эксплуатировать природные ресурсы России, а критиков Кремля российского происхождения станут изгонять из европейских столиц.

Столкновение между Россией и Западом по своей природе идеологическое. Отличие от периода холодной войны состоит в том, что противостоят друг другу не демократия и диктатура, а постмодернистское государство в лице Европейского союза и путинский режим суверенной демократии.

Режим суверенной демократии абсолютно несовместим с гегемонией новейшего времени. Решение России выйти из ДОВСЕ и хорошо обдуманные попытки блокировать работу ОБСЕ знаменовали собой конец европейского порядка, сложившегося по окончании холодной войны. Эти действия — проявление логики режима суверенной демократии.

Сегодня реальный источник конфронтации между Россией и Европейским союзом — не столько даже конкурирующие интересы или разные ценности, сколько политическая несовместимость. Вызов России нельзя свести к вопросу энергетической зависимости и амбициям Москвы диктовать условия своему ближнему зарубежью, которое теперь превратилось в приграничные территории ЕС. Суть нынешнего кризиса — не столкновение демократии и авторитаризма (как явствует из истории, демократические и авторитарные страны могут легко сотрудничать), а столкновение между постмодернистским государством, воплощением которого является Евросоюз, с традиционным государством эпохи модерна, олицетворяемым Россией.

Полемика вокруг Энергетической хартии и британско-российское испытание нервов по поводу «дела Литвиненко» уходят корнями не в столкновение интересов и не представляют собой рецидив холодной войны. Все это есть не что иное, как выражение разной логики модернистского и постмодернистского государств. Подобно тому как Европейский союз с его упором на права человека и открытость угрожает кремлевскому проекту «суверенной демократии», российское стремление добиться баланса сил как основания нового европейского порядка угрожает самому существованию ЕС. Сталкиваясь с экспансией российских компаний с их государственным мышлением, страна — член Евросоюза испытывает искушение оградить от внешней конкуренции некоторые отрасли своей экономики, такие, как, например, внутренние энергетические рынки, ставя тем самым под угрозу либеральный экономический порядок, лежащий в основе европейского проекта.

Полярная природа политических элит в современной России и Европе — это еще одна причина для беспокойства о будущем их взаимоотношений. В отличие от бюрократических советских элит позднего периода, чуждых риска и проявлявших компетентность, когда дело касалось международных отношений и политики в области безопасности, новая российская элита — это те, кто выжил и победил в жестоких играх переходного периода. Они чрезвычайно самонадеянны, склонны к риску и необычайно богаты. Европа не знает, как с ними разговаривать. Европейские политические элиты, сделавшие карьеру на искусстве компромисса и ухода от конфликтов, имеют дело с элитами, которые горды тем, что не берут заложников. Взаимного непонимания и недоверия, похоже, не избежать.

Короче говоря, столкновение между Россией и Западом по своей природе идеологическое. Отличие от периода холодной войны состоит в том, что противостоят друг другу не демократия и диктатура, а постмодернистское государство в лице Европейского союза и путинский режим суверенной демократии. Кремль считает, что политика открытости и взаимозависимости, проводимая ЕС в международных отношениях, угрожает его проекту. В то же время само существование Евросоюза постоянно находится под угрозой ввиду того, что Россия настаивает на преобладании суверенного государства в европейской политике. Для постмодернистского государства «суверенитет — это место за столом». Для России суверенитет — это право государственной власти делать то, что ей заблагорассудится, на своей территории, а также казнить своих врагов в центре Лондона.

Москву обнадеживает возрождение национализма и обостренного ощущения национальной идентичности в некоторых странах — членах Европейского союза, и она ожидает, что ЕС канет в Лету точно так же, как Советский Союз в начале 1990-х. С точки зрения Москвы, Евросоюз — еще одна утопия, время которой истекает. Брюссель же, со своей стороны, убежден, что суверенная демократия — печальная попытка обмануть историю, и открытие российского государства — это только вопрос времени.

Сосуществование европейского политического постмодернизма и российской суверенной демократии может стать более трудным и опасным предприятием, чем сосуществование советского коммунизма и западных демократий. Примите это к сведению!

Фотография: Иван Крастев / Globsec Bratislava forum