<…>

— Помимо медицины, какие еще проблемы кажутся наиболее сложными? Переполненность СИЗО?

— Конечно, перелимит — это наша ужасная проблема, которая превращает в ад пребывание заключенных в камерах. Мы на днях с Зоей Феликсовной Световой по наводке зашли в камеру, там было шесть человек на два места. Как они могли там находиться? Камера маленькая-маленькая.

— Это пару лет уже так происходит?

— Да, где-то около двух лет мы с этим живем.

— С чем это связано?

— С тем, что надо меньше сажать!

— Понятно ли, почему именно в последние годы?

— Я не могу утверждать однозначно. Но я думаю, это обвинительно-арестный уклон следственно-судебной системы. Даже не то что следователям удобнее их всех взять под стражу, а просто если их взять под стражу, то они все признают вину, хотя бы чтобы вырваться в колонию из наших следственных изоляторов, где сидят годами. И будет хорошая отчетность у следствия и суда. И если председатель Мосгорсуда требует большого количества обвинительных приговоров, то это, конечно же, одна из форм их получения. Это помимо того, что у нас много мигрантов, у которых нет прописки, поэтому их надо брать под стражу.

— А не может это быть связано просто с уровнем преступности, возросшим в последние годы?

— Я не владею такой статистикой. И некогда, и неоткуда мне ей владеть, но объективно, я думаю, есть и этот фактор, потому что если в стране кризис, то, естественно, преступность будет больше. От этого тоже нельзя отмахнуться и сказать, что у нас только невиновных сажают. Конечно нет. Есть этот фактор.

— Какие еще есть серьезные проблемы? Нехватка сотрудников в СИЗО?

— Да, это ужасно, я все время об этом пишу. Это результат программы оптимизации, которую подписал наш президент.

Мы имеем две жуткие встречные тенденции: увеличение количества арестантов в изоляторах и постоянное уменьшение количества сотрудников; один человек заступает на два, на три поста. Он так работать не может; понятно, что он не выполняет то, что написано в его должностных инструкциях.

— Кстати, как обстоят дела с нарушениями правил и законов в СИЗО? С нарушениями должностных инструкций и вообще знанием сотрудниками законодательства?

— Есть руководящий состав, а есть низовое звено, все эти младшие инспектора, которые там ходят и про которых руководители кричат, что это люди, набранные по объявлениям. Это действительно так: человек подает заявление в газету, пишет: «Закончил ПТУ, хочу охранять автомойку», — а ему звонят из тюрьмы и говорят: «Иди к нам работать скорее!» Понятное дело, что он зачастую просто в силу своих интеллектуальных способностей и образования не может понять, что написано в этих должностных инструкциях. Хотеть от него, чтобы он еще и законы прочел? Да он просто уволится сразу! Вообще работать будет некому.

<…>

— Можете привести пример, что нельзя иметь в камере?

— Веревку. Потому что ее нет в списке разрешенных предметов. Мы уже много лет спрашиваем: на чем заключенный должен сушить свое белье? Вот они постирали его, и куда они его должны повесить? При этом если ты вешаешь его на кровать, то это занавешивание, это поступок, за который тебя могут наказать. По факту в большинстве мест веревки есть, но перед каждой проверкой их надо снимать, что мне представляется полным идиотизмом. Никаких вешалок, сушилок не предусмотрено. В этом перечне очень много чего нету. Слава Богу, они хотя бы туда внесли, чем ногти стричь, щипчики для ногтей, а раньше это только контрабандой туда протаскивалось. А если у тебя в камере находится то, чего нет в перечне, то это запрещенный предмет, значит, ты совершил нарушение.

<…>

— Есть ли в Москве СИЗО, в которых ситуация особенно тяжелая? Была сложная ситуация с СИЗО «Медведь», связанная с вымогательством у заключенных; чем она разрешилась?

— По перелимиту и состоянию худшие СИЗО — это третий, «Пресня», бывшая пересылка, ужасно переполненный изолятор, в аварийном состоянии находится, и первый, «Матросская тишина», тоже с ужасающим перелимитом и тоже частично в аварийном, неотремонтированном состоянии. Что касается ситуации в СИЗО № 4, о котором вы упомянули, то, действительно, Елена Масюк писала в «Новой газете» замечательные статьи о том, что там происходило.

Но я вынуждена сказать, что вымогательство в той или иной форме присутствует во всех изоляторах, кроме федеральных, которые для другого созданы и единственные являются изоляторами в прямом смысле слова.

Остальные изоляторы — это совершенно особая жизнь, и там, естественно, процветает вымогательство, потому что там сидит много криминалитета, который живет по своим традициям, по своим понятиям. То, что называется АУЕ — «арестантский уклад един» или «арестантско-уркаганское единство». Во главу угла там, конечно, поставлен не только удобный быт заключенных, но и вымогательство. СИЗО всегда является такой машиной, направленной на выбивание денег из определенной категории арестантов и их родственников.

— В СИЗО «Медведь» ситуация усугублялась тем, что в этом участвовало руководство.

— А в других СИЗО могут ли руководство или по крайней мере сотрудники не участвовать в происходящем? Недавно моя остроумная коллега Алла Яковлевна Покрас задала этот вопрос руководителю «Бутырки» Сергею Вениаминовичу Телятникову, когда появилось много обращений о вымогательстве. Она к нему пришла и говорит: «Вы представляете, что у вас тут происходит, Сергей Вениаминович?» Он отвечает: «Да, вы знаете, криминалитет, он такой, вымогает денежки». Алла Яковлевна, которая давно работает с ФСИН, ему говорит: «Но вы представляете, что ужасно, — мне вот кажется, что без сотрудников такое совершенно невозможно!» Посмотрел на нее Сергей Вениаминович и говорит: «Да вы мне глаза открыли, Алла Яковлевна! Да вы решили меня удивить!» На этой ноте мы и остановились. А что еще он мог ответить?

Я говорю коллегам: если вы сходили в тюрьму и вам не поступило ни одной жалобы, значит, вы очень плохо провели проверку, значит, вы вообще не умеете проверять.

В ситуации с СИЗО «Медведь» перегнули палку — убили человека, как минимум одного. И многие действительно серьезно резали себе горла и вены, чтобы вырваться из четвертого изолятора, где жизнь их делали невыносимой, где человеку говорили, предварительно избив: либо ты соберешь до завтра полмиллиона, либо идешь в петушатник (камера, в которой сидят заключенные, отнесенные к низшей касте. — ОВД-Инфо). Других вариантов не остается. И люди вскрывались, чтобы уехать хотя бы в «Бутырку». Но, как нам сказал прокурор, по одному эпизоду было возбуждено дело по 4-й части статьи 111 УК (умышленное причинение тяжкого вреда здоровью, повлекшее по неосторожности смерть потерпевшего. — ОВД-Инфо). Сначала нам говорили, что этот человек упал с кровати, с верхнего яруса. Но сейчас все-таки пришлось возбудить дело — видимо, потому что налицо насильственная смерть. Одна ли? Мы знаем об одной. Но помним, что там была череда смертей.

Но когда я там встречалась с человеком, который на тот момент был положенцем (представителем криминалитета, назначенным отвечать за соблюдение понятий. — ОВД-Инфо) четвертого изолятора, о котором Лена писала, с Евгением Рожковым, он мне объяснял свою позицию и говорил: «Что вы до меня докопались? Все это придумал не я. Так оно сложилось много десятилетий назад, а тут вдруг напали журналисты, правозащитники, зачем-то вытянули всё это на свет». Он рассуждает в таких же категориях, как старшие офицеры: «Я долго шел к тому, чтобы стать положенцем, потратил много сил на это, создал себе доброе имя». Человек, конечно, безобразный, разбойник и убийца, судя по приговору, но он совершенно искренне говорил, что вымогательство было всегда. Он врал во многом другом, потому что, как и все, хотел нас использовать. Но ведь действительно так оно и есть, так оно сложилось.

— Дело возбудили в отношении заключенных или сотрудников?

— По-моему, заключенных, но прокурор меня так глубоко не посвящал в дело. Я думаю, что будут и сотрудники, как было при расследовании прошлогоднего коррупционного скандала в «Матросской тишине». Какие-то люди могут добавляться потом. Это же всё годами тянется. Уже все забудут о том, что произошло, к тому моменту, когда кого-нибудь посадят.

— Была ведь еще история, как людям в СИЗО «Медведь» угрожали расправой за жалобы ОНК.

— Был момент, когда Рожков дал вводную (указание. — ОВД-Инфо) не пускать правозащитников в камеры, выставлять стенку. Когда Лена начала писать статьи и под ним уже все закачалось, он вдруг понял, что очень нехорошо, когда всюду ходят правозащитники. И Рожков сказал: «Все, вас больше в камеры не пустят». Я говорю: «Что, меня тоже не пустят?» Он говорит: «Нет, тебя как-то пустят, а других не пустят». Я отвечаю: «Вы все-таки как-то определитесь со своими постановами», — у сотрудников это называется «вводные», у воров — «бумагу отписал». Но пришел новый исполняющий обязанности начальника учреждения, бывший начальник СИЗО № 7 Владимир Машкин, человек очень неоднозначный; ему поручили сломить криминалитет, который из-за безвластия или, может быть, ангажированности предыдущего руководства очень серьезно пустил корни. Действительно, в других изоляторах положенец сам не ходит по камерам и лично не бьет того, кто денег не заплатил. Там делается по-другому: могут угрожать, могут передавать указания «выламывать из хат» тех, кто что-то делает плохо. Но так, чтобы он ходил и лично всех лупил, — наверно, это все-таки был какой-то эксцесс. Он же не может куда-то ходить без сопровождения сотрудников, надо же понимать! Он же в камере сидит, как все! Значит, кто-то открывал ему камеры.

<…>

— Можно ли в общих словах охарактеризовать отношение сотрудников ФСИН к заключенным? Действительно ли среди них преобладает мнение, что все заключенные — преступники и поэтому они не заслуживают особо гуманного отношения?

— К сожалению, есть такая очень распространенная точка зрения. Это то, что называется профессиональной деформацией. С другой стороны, так легче: если ты считаешь, что все — преступники, тогда легче работать. А иначе возникнет вопрос, что они в таком случае в камерах делают.

— То есть бывает, что конфликт или непонимание у вас с сотрудниками ФСИН происходит именно в связи с этим?

— Я перестала обращать на это внимание. У меня, наверно, тоже профессиональная деформация. Но когда я слышу какую-то вопиющую грубость, тогда я говорю: «Слушайте, что-то вы тут уже палку перегибаете». С другой стороны, например, правила внутреннего распорядка требуют от сотрудника вежливого обращения к заключенным, в частности, называть их на «вы». Но в тюрьме все друг друга называют на «ты»! Это как бы правило такое. Очень многое из того, что прописано в законе, нарушается. Почти всё нарушается, потому что не может не нарушаться по самым разным причинам. При этом для многочисленных проверок — их же проверяют каждый день, то днем, то ночью — надо притворяться, что закон соблюдается. Идет борьба за форму. В суть происходящего никто не смотрит, а вот форма должна быть соблюдена. Разве что мы теперь признаём, что у нас нарушается норма «четыре метра на человека» — потому что это уже трудно отрицать. А так система должна говорить, писать на своем сайте, что все прекрасно, у нас нет ни одной, даже самой малюсенькой проблемы, заключенные довольны, не поступило ни одной жалобы.

Я говорю коллегам: если вы сходили в тюрьму и вам не поступило ни одной жалобы, значит, вы очень плохо провели проверку, значит, вы вообще не умеете проверять.

Просто не надо в тюрьме кричать «Какие у вас жалобы?», вам никто не скажет ни слова, потому что жалобы табуированы. Спросите что-нибудь другое: «Какие у вас предложения по улучшению условий вашего быта?» Сразу что-нибудь услышите.

— А что обычно начинают отвечать?

— Да что угодно! Что врача не видели месяцами, что кран течет два месяца, и его не чинят, и нет воды из-за этого, что забыли принести второе, третье, еду, хлеб.

— Вы в московских СИЗО неоднократно пересекались с людьми, сидящими по делам, которые многие считают политическими. Как вам кажется, их условия отличаются от других, лучше ли, хуже ли?

— Я бы сказала, что мудрые руководители учреждений, разумеется, сажали их в хорошие условия, где их не касалась вся эта АУЕшная зарница, вымогательство денег, не дай Бог, какие-то уж совсем криминальные поползновения. Сажали их в нормальные камеры.

Мудрый руководитель понимает, что если он сейчас ухудшит условия политическому, то к нему сразу же придут пресса, правозащитники и начнут ходить каждый день.

«Бутырка», например, просто замечательно заботилась о заключенных по «Болотному делу», которые там сидели. В общем, с каким-то мотивированным ухудшением их условий содержания относительно общей массы я не сталкивалась. Сергей Мохнаткин, сложнейший человек, бывал в карцере, но не могу сказать, что условия его содержания искусственно ухудшались. Вот у других каких-то категорий я такое видела неоднократно.

— У каких?

— Бывает давление следствия, например, по каким-нибудь актуальным многоденежным коммерческим делам. Буквально сейчас в одном изоляторе у нас на глазах развивается ситуация, где группа людей с такой статьей не признает вину. У них есть оперативное сопровождение ФСБ по делу.

Стало очень интересно: дозвониться никому невозможно, проблемы решить тоже никакие нельзя, при этом зэки как звонили из камер, так и продолжают звонить.

Тут все самое интересное и начинается — в «Лефортово», в «Бутырке» ли, не важно. Они приходят и говорят: «Будешь вину признавать?» Ты говоришь: «Нет. Зачем мне это надо? И кто вы вообще такой? Где мой адвокат? Зачем вы пришли ко мне?» «Хорошо», — говорят они. После чего тебя немедленно выдворяют в карцер по какому-то надуманному нарушению. И ты проводишь там для начала семь дней. Они приходят и опять тебе говорят: «Ну, что ты там? Не хочешь вину-то признавать? Нет?» Ты говоришь: «Да нет вроде». Ты опять отъезжаешь в карцер. Потом ты попадаешь на спецблок (часть изолятора, где установлен режим усиленного контроля. — ОВД-Инфо), потом твои условия содержания еще как-нибудь ухудшаются: просто в плохую камеру без телевизора и холодильника попадаешь. А они всё продолжают приходить и просто иногда интересоваться: «Что там ты? Не надумал еще? Нет? Ну ладно тогда». Вот это мы видим и пытаемся против таких проявлений всегда выступать, когда с ними сталкиваемся. Иногда нам идут навстречу. Когда все понимают, что мы уже слишком много знаем, иногда отступают. Но понятно, что следствие-то тоже давит. Нам как-то рассказывал один начальник учреждения, уже работая в другом месте, что ему всё время говорили: «Вот этому человеку вызовите врача и переведите в нормальную камеру». Но следом за нами к нему приходили с другой стороны и говорили: «Ни в коем случае не вызывай ему врача и ухудши его положение до крайности». Вот что он должен был делать?

— По-вашему, в нормальной ситуации следствие не должно иметь никакого влияния на условия содержания?

— У нас, к сожалению, по-моему, до сих пор на следственные изоляторы возложена функция раскрытия преступлений. И оперативная служба учреждения действует и в этих целях тоже. Явки с повинными, недораскрытые эпизоды, и т.д., и т.д. И из-за того, что оно так, может быть, имеет смысл вообще убрать эту функцию. Потому что она смыкается с тем, о чем я говорила сейчас: с давлением со стороны следствия путем манипуляции условиями содержания, — и отделить одно от другого крайне сложно. Поэтому, может быть, разумнее было бы вообще эту опцию убрать. А оперативники тогда быстрее чайники и телевизоры по камерам разносили бы, чем заниматься тем, чем они там занимаются. Контрактами этими своими кривыми оперативными. Эти оперативники — люди молодые. Как в милиции оперативники — им лет, по-моему, по 20, может, 22. Они ничего не понимают, они читали очень мало книг. И то, что они там творят вот с этими контрактами, ломая людям жизнь, — тоже полное безобразие.

— Контракты — это что?

— Оперативный контракт — это бумага о том, что ты будешь стучать. Они умудряются к тому же еще таких людей выбрать, которые на следующий день в суде бросаются к правозащитникам и кричат: «Я тут что-то не то подписал, немедленно вся страна сюда! Меня обманули и напугали!» Вот такой уровень работы.

— А формально какова функция этих людей, которые обходят СИЗО? Их встречи с заключенными законны?

— В смысле, местных оперативников?

— Да, местных.

— Ну конечно, законны. Они — те, кто большинство вопросов организации быта имеют право решать. И атмосферу какую-то они должны знать и поддерживать, чтобы заключенные не поубивали друг друга. Как, например, в «Матроске», где год назад произошло страшное убийство. Все это входит в том числе в задачи оперативников. Но и, естественно, еще вот эта опция по раскрытию и предупреждению преступлений. И когда все это вот так вот смешивается, конечно, получается не очень хорошо.

— То есть у них формально прописано, что они должны помогать в раскрытии того преступления, по которому человек оказался в СИЗО?

— Да. И всех других преступлений тоже. Они собирают явки с повинной: например, кто-то признался, что не только сумку потырил у женщины на «Маяковской», а еще и барсетку у дядьки на «Пушкинской». Они вписывают это в книгу сообщений о преступлениях: «Во, классно преступление раскрыли!» И это тоже их показатель.

— По-вашему, лучше было бы, если бы у них вообще не было этой функции?

— Тут я боюсь сказать что-нибудь по-дилетантски. Тут надо очень хорошо думать. Что проблема есть — это я вижу очень хорошо. А тем более надо понимать, что у них еще какие-то свои не очень законные интересы при этом могут быть. Вот, например, мобильные телефоны, с которыми борется МСИН (московское управление ФСИН. — ОВД-Инфо). Сейчас даже у начальников изоляторов и их замов отобрали телефоны. Стало очень интересно: дозвониться никому невозможно, проблемы решить тоже никакие нельзя, при этом зэки как звонили из камер, так и продолжают звонить. И эти мобильные телефоны иногда нам падают на голову, иногда звонят в камерах, но часть этих телефонов туда приносят сами оперативные сотрудники для того, чтобы преступники звонили по телефону, их прослушивали и таким образом раскрывались их какие-то тайные связи. Чтобы следствию помочь. Ты звонишь куда-нибудь, а они тебя прослушивают в это время. Но при этом огромное количество мобильных телефонов просто попадает туда, в том числе и через сотрудников, которые за это получают денежки, — коррупционно, взяточнически. И отличить одно от другого — как? Иногда, часто, сотрудники садятся в тюрьму за проносы. Недавно в «Матроске» был передоз неприятный, человек умер. Потому что медсестра принесла зарядки, а в зарядках оказался героин.

<…>

— Вы что-нибудь знаете про ситуацию в Подмосковье в ОНК и в тамошних местах лишения свободы?

— Я не очень хочу критиковать работу подмосковной ОНК. Но заключенные, которые попадают в Москву, говорят, что разница очень велика с плюсом в сторону Москвы. Периодически встречаются девочки, которые, попав в Москву транзитом или этапом, говорят: «Мы у вас хоть мяса в первый раз попробовали. У вас, оказывается, мясо тут дают». То же самое мне сказал сотрудник, который перевелся из сергиево-посадского СИЗО — что разница очень велика. «Не ожидал, переходя сюда, что может быть так». При всем бардаке.

— В Московской области количество колоний и мест лишения свободы больше, чем в Москве?

— Да, больше, потому что там есть и изоляторы, и колонии. Там как минимум восемь изоляторов — этот сотрудник как раз, по-моему, из СИЗО-8 пришел, а там еще есть колонии, женские, детские, чего я совсем не знаю, кстати. Я специалист только по изоляторам. То есть, если вдруг они меня туда возьмут, мне надо будет садиться и изучать всё с нуля, потому что я начинаю-то с законов. Бессмысленно ехать в колонию, не зная, как оно там должно быть. О чем же я буду спрашивать сотрудников? Конечно, они обманут меня. Я знаю.

Мне пишут письма из других регионов. Они не понимают, что мои полномочия на страну не распространяются. Это ужасно совершенно. Это же еще один вал идет. Они мою визитку передают друг другу, и начинается: вот, например, из СИЗО №1 Ярославля женщина пишет и описывает мне какие-то кошмарцы. Что жрать нечего, находиться невозможно.

<…>

Фотография:
Юрий Мальцев / Reuters