<…>

О своем определении города мне приходится говорить только теперь, а не в начале. Это потому, что я надеюсь склонить читателей к этому определению как естественно вытекающему из всех предшествующих соображений. Я воспринимаю город как конструкцию, по смыслу близкую к языковой, но несколько проще и приземленнее самого высокого, на что способен человек, — речи, творческого использования языка. Город в этом качестве порождается специфическим взаимодействием людей, проживавших и проживающих в нем, — во многом город есть развитие идей республики, общего дела и неродовой солидарности: солидарности по убеждениям, солидарности разума. Город есть крепость и защита от сил, противостоящих ему: архитектура, городские обычаи, маршруты и вообще отличия от других городов — все это добровольно принимается как обязательство перед городом и вместе с тем его покровительство. Наконец, город как язык есть вызов единственному вечному, с чем мы имеем дело, — течению времени.

Не слишком ли высокий, скажете вы, штиль для приземленных материй, о которых мы только что говорили? Ведь в этой истории с географией история на порядок менее важна, чем география: Юрий Долгорукий наверняка основывал сей град именно тут, на семи никому не нужных холмах посреди самых посредственных болот, ровно потому, что на них никто больше толком и не претендовал, кроме какого-то крайне сомнительного «боярина Кучки» с его деревней где-то там, в лопухах и комарах. То, что никому не было нужно, сделалось затем гигантской агломерацией — Москва всегда была городом вопреки, а не городом благодаря: никогда такого не случалось, чтобы хоть в чем-то Москва не пребывала в упадке и повреждении. Что ей советская власть, что ей градоначальники — четвертому не бывать!

Хорошо бы, если бы так. Но будем объективны: уже родилось третье поколение москвичей, для которых город как добровольно принятая и свободно наследуемая система творческих связей между людьми и местом их совместного проживания, обеспеченная общей городской собственностью, — это что угодно, но не Москва. С одной стороны, главной жертвой города, построенного по классической европейской системе концентрических кругов, уже давно стал центр Москвы, его сердце. Я вижу сейчас экономическую невозможность новой колонизации исторического центра Москвы — вероятнее всего, его в скором будущем ждет судьба старых арабских городов в XX веке, судьба заселенной случайными людьми и деклассированными элементами мдины, которую вы можете увидеть, например, в ливийском Триполи. Во всяком случае, представить себе экономическую, а тем более социальную силу, которая сумела бы присвоить то, что осталось от исторического центра Москвы, сделать эту историю своей историей, я не в состоянии.

Новая московская элита, кем бы она ни стала в будущем, может ценить историю Москвы и даже пытаться жить модерновыми особняками да архивными палатами, утешаться словами «Ленивка», «Остоженка», «Покровка». Но по сути разрушения 1980 года в Москве, а ранее — ликвидация городских островов в Зарядье, на Собачьей площадке, да и на окраинах Москвы в 1950–1960 годах, невосполнимы: уже негде и некому воссоздать исторически достоверный, руководствующийся специфической логикой места образ жизни и мысли жителя Москвы.

Но, казалось бы, что нам центр Москвы — ведь в его руинах обитает менее миллиона жителей города, что для агломерации Москвы составляет сейчас даже не 10 %. Проблема в том, что оставшиеся миллионы — это или классические города-спутники, или предместья, или спальные районы, или загородные деревни. У них есть отдельная, пусть и не полноценная пока, но самость: легенды и мифы о свирепых гопниках Южного Бутова, об астральных мистиках Гольянова, о новых киниках Химок, о языческих капищах Чертанова, о новоявленных святых «Бабушкинской» и о содоме и гоморре Рязанского проспекта возможны, но в этом нет Москвы как единства. Все это легко могло бы случиться в любой точке России, объединяющий элемент неочевиден. Мало того, в круг этих явлений легко включаются и щелковские кикиморы, и балашихинские бездонные колодцы, и долгопрудненские цифровые отшельники — Подмосковье в XX веке наступало на Москву, Москва наступала на Подмосковье, круг становился двумя концентрическими кольцами, сближающими свои границы, — и не было центростремительной силы, а была лишь центробежная. Печальная история: Москва, которую всегда дразнили «большой деревней», самый русский город России, в XXI веке обречена стать федерацией ничем друг другу не обязанных крупных деревень: почти то же, с чего все начиналось в XII веке.

Но связующий центр нужен федеральной власти — возможно, город будет удерживаться и поддерживаться именно ею, как это уже было в 1920-х годах? Сомнительно именно в силу того, что Москва, утратив при СССР политическое значение как единый организм, одновременно утратила и политическую необходимость для России. В сущности, смена власти в Москве в 2012 году и предъявила этот для кого-то печальный, а для кого-то нейтральный факт: Москва как отдельное политическое в широком смысле явление перестала существовать, Москва остается лишь тем, что может уйти отсюда и наверняка в силу массы московских проблем уйдет отсюда по мере дальнейшего прогресса: это финансовый центр, это транспортный хаб, это место расположения правительственных зданий и средоточие административной культуры. Изменения в финансовой сфере — это вопрос пяти–десяти лет, транспорта — десяти–пятнадцати, власть даже в самой своей форме вполне может измениться в этот же срок.

Города в европейском смысле, не сильно, кстати, отличающиеся и от городов других цивилизаций, как раз и характерны были совершенно неоценимой способностью игнорировать извороты истории и пребывать за счет своей природы, противостоящей времени, вне всякого временного потока. В этом смысле Москва уже не город, и, возможно, как и судьба Лондона и, что менее очевидно и требует более сильной аргументации, других гигантских мегаполисов мира, вся эта история — начало новой и пока загадочной деурбанизации, которая последует за урбанизацией XIX–XX веков, набросок движения всей человеческой цивилизации к новым, пока невиданным типу поселения, виду солидарности и способу бытования в пространстве.

Возможно, в этом конце заложено важное: Москва станет всем, и все будет Москва.

Фотография на обложке: Новые Мытищи. Москва, 2010 год / Из серии «Пастораль» / Александр Гронский
Фотографии опубликованы с разрешения автора