— Николай Борисович, неужели мы как-то и говорим по-другому, чем там, где не было тоталитаризма?

— Каждое утверждение в нормальной речи мы оцениваем по очень простому признаку — оно истинно или ложно. Когда вы слышите речь нормального человека, вы можете считать ее ложной или истинной, вы можете ошибаться, принять вранье за правду, правду за вранье, но оцениваете именно с этой точки зрения.

«Советский язык» удивительным образом лишен этого свойства. Утверждения передовицы газеты «Правда» и речи на пленумах не проверяются на истинность и ложность, у этих высказываний важно другое противопоставление: они могут быть лишь «правильные» и «неправильные».

Например, если утверждается, что «весь советский народ, как один человек, одобряет политику партии и правительства», — это верное утверждение или ложное? А мы не знаем. Но оно правильное — вот так надо говорить. Я этот язык условно называю «советским», потому что такие языки были в соответствующих вариациях в Германии, потом во всех странах советского блока — то есть везде, где была эта раковая опухоль тоталитаризма.

— А сейчас у нас что?

— Это другая тема, в которую пока не будем углубляться, но вопрос совершенно правомерный. Так вот это свойство «советского языка» делает любое утверждение единственно возможным — говорить можно только так, а не иначе.

— Как это отразилось на речи обычных людей, как это аукается нам сейчас?

— Эта особенность «советского языка» начинает распространяться на те области человеческой жизни, куда она вообще-то распространяться не должна. В принципе, в любом нормальном языке есть такие области, где речь проверяется не на «истинно — ложно», а на «правильно — неправильно».

Например, литургия, ритуальные тексты вроде присяги, речи в ЗАГСе при заключении брака, речи на похоронах, тосты. У них есть правила, по которым они должны быть построены. Эти области есть в любом нормальном языке. Но когда эта ритуализованность речи начинает распространяться дальше: на все СМИ, и на бытовые разговоры, и на официальное общение, и на личное общение, когда я уже не могу вам сказать ни «правдивого» ни «неправдивого», а только «правильное» и «неправильное», а вы меня оцениваете, правильно или нет я сказал. Вот это тоталитарный язык.

Эта особенность нашего сознания никуда не делась, она постоянно присутствует в нашей жизни. Вот вы слышите какое-то утверждение по телевизору, и оно вам кажется странным. Но вы не думаете, правду вам сказали или неправду. Вы думаете: «Он как-то неправильно сказал». Вот этот рефлекс, который у нас выработан тремя поколениями жизни при советской власти.

— Ну не все же такие. Многие видят, что им просто врут.

— Да, конечно, но далеко не все это видят. И одно из следствий того, что тоталитарный язык так долго господствовал у нас, — в России практически отсутствует то, что мы называем публичной речью. Мы умеем очень хорошо говорить в официальной обстановке: выходим и говорим, что надо и как правильно. Как тогда, так и сейчас. Мы очень хорошо умеем разговаривать и спорить на кухне.

Ни тот, ни другой вариант речи не может быть использован для того, чтобы в публичном пространстве в незнакомой обстановке достигать компромисса и договариваться о чем-то. Потому что в официальной речи все известно заранее. Это просто некоторые ритуальные произнесения, которые должны прикрыть заранее известный факт. Это мы вроде как убеждаем кого-то, но на самом деле это имитация. Когда мы сидим на кухне и болтаем, то каждый высказывает лишь свое мнение, не умея выслушать другого и убедить.

— И наши бессмысленные и беспощадные баталии в соцсетях с переходом на личности — тоже от неумения говорить в незнакомом публичном пространстве?

— Да. Потому что промежуточного варианта речи у нас нет. Когда мы могли бы выйти и высказаться, не начиная немедленно уничтожать оппонента за любое высказывание, которое противоречит тому, что «я хотел в данную секунду сказать немедленно», не вытирая об него ноги, не оскорбляя и не проклиная, потому что он думает не так, как я.

Достичь в этой ситуации компромисса, услышать друг друга мы не умеем. Нас три поколения выбитых людей, у которых не было этого опыта. Это одно из главных следствий «советского языка», которое мы в свое время назвали «синдром публичной немоты».

— Это лечится?

— Трудный вопрос. Думаю, что да, но очень долго.

— В ситуации, в которой мы сейчас пребываем, возможно ли хоть малейшее излечение, хоть шанс на него?

— Возможно было бы, если за последние 20 лет телевидение воспитывало бы людей на публичных дискуссиях, когда два человека не обливают друг друга соком и не орут, а высказывают и отстаивают свои мнения, убеждают, а не бьют морду. Если бы это 20 лет назад началось и не прекращалось, то чему-нибудь научились бы уже.

— А каков прогноз нашего «синдрома публичной немоты»?

— Отвечу вопросом на вопрос: что происходит с людьми, которые не могут договориться?

— Они когда-нибудь вцепятся друг другу в горло.

— Вот это нас и ждет.

Беседовала Галина Артеменко