Кагебешник и вор

Иннокентий Михайлович Лучков навсегда запомнил тот жаркий июльский день 1998 года, когда председатель правления банка «Ивеко» Александр Арбатов вызвал его в кабинет. Кабинет у Арбатова был роскошный: из огромного шестидесятиметрового помещения, увешанного коврами и заставленного мебелью розового дерева, шел небольшой коридорчик. Справа в коридорчике находился вход в комнату отдыха, слева шли туалет и душевая, а кончался коридорчик сорокаметровой залой, где всегда стоял стол, крытый белоснежной скатертью, со свернутыми в конус салфетками, покоящимися на тарелках дрезденского фарфора. В этой столовой время от времени устраивались камерные обеды.

Арбатов позвал Иннокентия Михайловича именно в комнату отдыха, откинулся на спинку кожаного кресла, скрестил перед собой полные пальцы и, неприятно улыбаясь, сказал:

— Извольский все-таки умудрился вывернуться из крысоловки. Жаль — Аузиньш так просился на должность генерального. Что там произошло?

Вопрос застал Иннокентия Михайловича врасплох. Он знал, что всю прошедшую неделю шахтеры из соседнего с Ахтарском городка блокировали железную дорогу, и комбинат стоял на грани краха: еще несколько дней, и у него вульгарно закончился бы кокс, стали бы коксовые батареи, а после этого комбинат можно было выкидывать на помойку. Правительство заняло твердую позицию и сказало, что на поводу у шахтеров не пойдет и денег им не выплатит. Твердая позиция правительства была очень хорошо поддержана банком «Ивеко». Одновременно гендиректору Извольскому намекнули, что если бы он согласился продать банку часть акций комбината, то твердая позиция правительства могла бы измениться. А если еще точнее — то банк «Ивеко» предоставил бы правительству кредит, который пошел бы на выплату денег протестующим шахтерам.

Иннокентий Михайлович не отслеживал ситуации, поскольку вся комбинация в целом задумывалась на самых верхах, и даже комбинации-то как таковой не было: просто в тот момент, как Арбатов узнал о забастовке, он понял, что ему подвернулся капитальный случай наложить лапу на комбинат. Поэтому Иннокентий Михайлович не знал, что ответить, но так как отвечать было нужно, он повторил только то, что узнал из информагентств:

— Как-то они там договорились с шахтерами.

Подумал и добавил:

— По моим сведениям, значительную роль в забастовке играл чернореченский положенец Негатив. Вор в законе. Он так кормился — сдаивал деньги из бюджета и пускал через свои структуры. Был убит через несколько часов после прекращения забастовки.

Арбатов поднял брови.

— Слябом?

— Трудно сказать. Вместе с ним застрелен ахтарский вор Премьер. Был на побегушках у Сляба. Возможно, они перестреляли друг друга.

Арбатов помолчал. У банкира было породистое, худое англосаксонское лицо, на котором неожиданными пуговками сидели маленькие славянские глазки, слегка увеличенные толстыми стеклами очков: комсомолец Арбатов с детства был близоруким отличником.

— Я хочу этот комбинат, — сказал Арбатов.

Таким тоном дети говорят: «Я хочу эту шоколадку». И прибавил, в качестве объяснения:

— Извольский оскорбил меня.

Иннокентий Михайлович несколько раз сморгнул. Конечно, Ахтарский металлургический комбинат был завидным куском. По реальной прибыльности с ним могли сравниться только «Северсталь», НЛМК и Магнитка. Однако у АМК не было ни враждующих акционеров, ни разрозненных пакетов в руках трудового коллектива, ни крупной доли у областного или федерального фонда имущества. 75 % акций было сосредоточено в руках самого директора, и, собственно, именно этим и объяснялись и отсутствие дрязг, как на Магнитке, и процветание комбината. Еще 5 % находились у банка «Ивеко», 3 % — у какого-то молодого сунженского банкира, вовремя подсуетившегося при приватизации, остальные принадлежали трудовому коллективу, и Извольский целым рядом хитроумных мер практически обезопасил себя от возможной продажи этих акций.

Пытаться завладеть комбинатом было все равно, что пытаться вырвать кусок мяса у крокодила после того, как тот его съел. Иннокентий Михайлович вознамерился объяснить это шефу и даже привел вышеупомянутый пример с крокодилом, но шеф только посмотрел блеклыми глазами и сказал:

— Если надо будет вспороть крокодилу живот — вспори его.

Деревянно улыбнулся и добавил:

— Извольский — опасный человек. Сепаратист. Десять таких, как он, — и от России останется одна Москва. Мы сумеем получить в федеральном центре одобрение на любые действия, направленные против феодализации России.

«Блин! Тоже мне нашелся собиратель земли русской», — сурово про себя подумал Иннокентий Михайлович, а вслух ничего не сказал и откланялся.

И через две недели (как было велено) пришел с планом.

Первой мыслью Иннокентия Михайловича, совершенно банальной, была следующая: если акции завода нельзя купить — нельзя ли его обанкротить? Тут же оказалось, что у завода есть куча векселей, которые можно было бы скупить и обратить долги на имущество. Но при ближайшем рассмотрении оказалось, что векселя АМК выпущены не самим заводом, а вексельным центром «Металлург» с уставным капиталом аж в двести тысяч новых рублей, и максимум, что светило банку, — обанкротить этот самый вексельный центр.

Второй естественной мыслью был губернатор. Губернатору обанкротить завод было бы так же легко, как поймать карася, нацепленного ныряльщиком на удочку. Ведь завод хоть и не имел задолженности перед областным бюджетом, однако платил в этот бюджет всякой невероятной дрянью по цене, завышенной порой в десять раз. Губернатору было бы достаточно потребовать уплаты налогов исключительно деньгами, и тут же завод, совершенно для этого не приспособленный, влетел бы в страшные долги.

Пытаться завладеть комбинатом было все равно, что пытаться вырвать кусок мяса у крокодила после того, как тот его съел.

Иннокентий Михайлович сначала навел справки о губернаторе, потом пощупал почву, потом подвел к губернатору пару человечков. Выяснилось — дело не безнадежное, но крайне рискованное. Ахтарского хана губернатор ненавидел: да и как же можно любить человека, который тебе налогов не платит, а вместо этого заводит, к примеру, свою милицию и дает ей сэкономленные в налогах деньги? Область в целом была угольная, дохлая, электорат в ней был протестный и губернатор соответствующий, и то, что вышеназванный протестный губернатор был избран во многом благодаря Извольскому, только добавляло сложностей в их отношениях. Трудно сказать, насколько губернатор был твердокаменным ленинцем, но одну большевистскую заповедь, изреченную Сталиным, он знал точно: «Благодарность — это такая собачья болезнь».

Проблема заключалась в том, что Москву и московские банки губернатор ненавидел еще больше, чем Извольского, и, что еще важнее, электорат полностью разделял ненависть губернатора.

Словом, было такое ощущение, что если банк поможет губернатору кинуть Извольского, то губернатор, в свою очередь, кинет их. Забывать об этом варианте не следовало, но за основной его держать было просто глупо.

Еще можно было пригрозить обанкротить комбинат, как задолжавший федеральному правительству, а в качестве отступного потребовать часть акций. Однако после прошлогодней ВЧК комбинат федеральные налоги платил аккуратно, благо девяносто процентов этих самых федеральных налогов составляли подоходный налог с зарплат, налог на прибыль да НДС. Прибыли у завода по документам вовсе не было, официальные зарплаты составляли ноль целых хрен десятых и выплачивались через страховые схемы, а НДС возвращался при экспорте. Тут же выяснилось, что часть металла, обозначенного как экспорт для Китая и Румынии, на деле идет в Казахстан и Украину. При большом желании из этого можно было раздуть скандал. Но сам по себе скандал бы ничего не дал.

Разумеется, за всеми шишками на комбинате была установлена слежка, и в первую очередь это касалось московского офиса. В самом Ахтарске заметить слежку было слишком легко, и дело ограничилось выборочным контролем за заместителями директора. Иннокентий Михайлович быстро отметил один положительный момент в работе комбината — крайнюю нелюбовь замов друг к другу. Но вместе с тем пришлось констатировать, что система всеобщей подозрительности дает свои плоды: с вероятностью большей чем 50 % следовало ожидать, что, ежели подъехать к кому-то из замов Извольского на предмет предательства, он тут же сольет информацию шефу, Извольский насторожится... И тогда вообще все пропало. А ведь надо было законтачить ни с одним человеком, а по крайней мере с тремя-четырьмя. В таких условиях донос из вероятного превращался в неизбежный.

Иннокентий Михайлович совсем уже было отчаялся, когда наблюдатели при московском офисе донесли, что один из его сотрудников, некто Коля Заславский, чересчур любит играть и играет в казино, контролируемом долголаптевскими.

Тут же паренька взяли в плотное кольцо, и через два-три дня выяснилось, что долголаптевские уже начали его разработку: Заславский взял два кредита под гарантию областной администрации, общей сложностью в полтора лимона, в «Росторгбанке», где у Иннокентия Михайловича в кредитном отделе сидел надежный человечек.

Было ясно, что бандиты готовят из Заславского «кабанчика». Пока он кредиты отбивал, но уже недалек был тот день, когда его заставят взять что-нибудь такое нехилое, миллионов в пять-шесть. После чего кредит распилят бандиты, а Заславский сгинет навечно в каком-нибудь подмосковном болотце.

Приятное обстоятельство заключалось в том, что один из лидеров долголаптевских, Коваль, был, в некотором роде, хорошим знакомым Иннокентия Михайловича. Знакомство началось еще в 70-х годах, когда вскоре после первой своей отсидки Коваль возглавил бригаду ломщиков, промышлявших валютными чеками около «Березки». Коваля замели, но не ментовка, а КГБ, и вопрос был поставлен ребром: либо ты садишься сам, либо становишься стукачом. Коваль выбрал последнее.