Согласно переписи населения 2010 года, в Краснодарском крае казаками себя считали 5261 человек, но некоторые из них расходятся во мнениях, кого действительно можно назвать казаком. Алина Десятниченко поговорила с причисляющими себя к казачьей культуре жителями края и попыталась выяснить, что для них значит быть казаком.

— В казачество не приходят, казаками рождаются. Вот я родился казаком: получил воспитание в казачьей семье и к тому же имел счастье стать историком казачества и России. Именно это и определило, что 17 лет моей жизни, моего здоровья, моей семьи, усилий, всего другого было посвящено делу казачества, его возрождению.

Сейчас казачество, выражаясь современным языком, в тренде, модно. О нем пишут, о нем говорят, его показывают даже там, где казаками отродясь не пахло. Отчасти потому, что может представиться возможность распилить бюджет для казаков — вдруг завтра дадут деньги на хромовые сапоги. И когда ты спросишь о казачестве, тебе дадут различные определения — только ленивый не дает определений казачеству: состояние духа и все такое. В статье 2 Закона 1991 года «О реабилитации репрессированных народов» было определение казачества: это исторически сложившаяся культурная, этническая общность людей. Этот закон постарался подготовить ваш покорный слуга.

До революции казачество было военно-служебным сословием – общество делилось на сословия, и казаки не могли быть вне сословной структуры. Царская власть притянула казаков к себе, и поэтому они были там. Я же думаю, казачество — это народ, а не сословие: проживая на окраинах империи, казаки обогащали свою культуру и развивали культуру соседних народов.

— В детстве я всегда слышал от родителей, что мы казачьего рода, что прабабушка у нас была репрессирована вместе со своими родителями, вернулась с Урала пешком, — в общем, долгая сложная история. Где-то в 4–6 классах физрук, атаман в нашем хуторе, вел у нас казачий кружок, где мы с автоматами бегали, — такие увлечения, которые нужны нормальным парням. От школы мы ездили на ежегодные мероприятия «Тиховское поминовение» — дань памяти Льву Тиховскому и 150 казакам, которые были вместе с ним на кордоне Ольгинском и все погибли, отражая четырехтысячную атаку черкесов. Я там побывал раза два: в 8 и 9 классах. Потом учеба, работа, университет, и я что-то отрешился от всего этого.

На четвертом курсе у нас было задание — снять документальный фильм с элементами реконструкции. Я взял за основу историю Льва Тиховского и его казаков. Работая над фильмом, стал знакомиться с людьми. Мы начали общаться с Игорем Васильченко с Новодмитриевской, тоже родовым казаком. Он сказал: если хочешь узнать, как живут современные казаки, то ты должен искать не в каком-нибудь казачьем обществе, а поехать со мной в Ставрополь на фестиваль в селе Сенгилеевском, называется «Казачья лава». Через год я туда поехал — мне было интересно просто пообщаться с людьми, посмотреть этот быт, окунуться в среду, взять какие-то интервью. Интервью я оттуда не привез, а привез массу эмоций, полностью повернутое мировоззрение: ориентиры немножко поменялись, потому что я увидел другую сторону казаков. Меня поразило, что там абсолютно все дети ходили в национальном головном уборе — кубаночке, все были в правильной справе. Я с этими мыслями приехал, ходил, думал.

По воле случая буквально через месяц я попал на выставку товаров для охоты и рыбалки, где продавали казачью справу, и отец мне в шутку сказал: «Хочешь, я тебе кубанку куплю?» Я говорю: «Хочу». Купил он мне эту кубанку, пролежала она у меня недели две дома за компьютером, я смотрел на нее периодически. В один прекрасный день я собрался кофе попить с подружкой и решил: а надену я кубанку. «Зачем? Нет, что ты!» Да как-то чувствую, что именно так надо поступить. И в прошлом мае я надел на себя кубанку с полной мыслью, что это головной убор, который носили мои предки, и мне не должно быть стыдно его носить, а даже наоборот.

Дальше — как снежный ком: решил заняться фланкировкой, овладеть шашкой. Ко мне подошел товарищ: «А ты казак?» — «Да, я казак». Предложил вместе заниматься. Вместе с ним сделали шашки, начали тренироваться, подтянулись хлопцы с нашего хутора. В общей сложности нас там 5–6 человек занималось до Нового года, а после все больше и больше ребят приходило, сейчас у нас 20 человек. От шашки все пошло дальше: заинтересовались также военно-исторической реконструкцией, песенной и танцевальной традициями.

— Я учился и жил какое-то время в Подмосковье, скучал по Кубани, по родной земле. Интересовался традиционной жизнью русского народа: познакомился с хорошим песенным коллективом, занимающимся реконструкцией обрядов средней полосы России; потом с бузниками, которые увлекаются традиционным русским рукопашным боем — бузой. И будучи, так сказать, на чужбине, понял, кто я есть: что я себя самоопределяю как казака, и это что-то весомое в моей жизни. Начал интересоваться, что нужно, чтобы соответствовать тому, к чему душа тянется, как грамотно разобраться в этом деле, в вопросах, которые попутно возникают, что означает быть казаком.

Конечно, можно родиться казаком и сказать, что я казак. Но мы подспудно понимаем, что мы и не казаки даже, нам до казаков еще далеко. Вот тогда были казаки — а мы еще так. Как говорится у казаков, мало казаком родиться — им нужно стать. Например, приходит человек к запорожцам и говорит: блин, хлопцы, классные вы ребята, хочу к вам. А у тех была такая традиция — сходить с желающим к ним присоединиться православным в боевой поход, посмотреть на него в трудной жизненной ситуации. «Если друг оказался вдруг и не друг, и не враг, а так…» А если, например, женщина становится женой родового казака, но у них в семье нет казачьей среды, то только кровь делает их казаками. Нужно взять человека, поместить его в среду и понять, его это или не его, нравится или не нравится. Важна среда — это как закваска.

— Я точно не могу дать определения, кто такие казаки и кем они были, — это состояние души. Сюда меня позвали друзья с района, когда мне было 17 лет. Может, у меня есть казачьи корни, но я о них и знать не знал — мне понравилось отношение людей, этот уклад жизни безумно понравился, как будто я вспомнил что-то, о чем забыл. Потом я начал разбираться в своей истории — да, оказывается, у меня в роду были казаки.

Я моментально дорос с обычного рядового казака до начальника штаба. В курене была полная разруха: атаман, который был начальником штаба в 2004–2005 годах, до меня, все развалил, привел в негодность; процветало пьянство. Я помню, сам себе говорил: что я могу сделать? Ничего, только ходить собирать всякие бумажки. Потом тот атаман ушел — попросили, в связи с состоянием своего здоровья уже не мог исполнять обязанности. И в 2006 году меня сделали исполняющим обязанности атамана (не выбрали атаманом, потому что мне был 21 год). Я считался самым молодым исполняющим обязанности атамана Кубанского казачьего войска. И я начал потихоньку придавать всему тот вид, который должен быть.

Я поработал абсолютно на всех должностях, которые здесь есть. Музей образовали своими силами: мы всё штукатурили, красили. Во многие экспедиции я лично с Александром, нынешним директором музея, и другими казаками ездил с металлоискателем, искал экспонаты.

— В прежние времена казачество было образом жизни. Это было всё: и семья, и будущее, и прошлое, и хозяйство, и способ добывать деньги. Казак чувствовал себя не просто гражданином державы, а казаком до самого последнего времени, до 1917 года, когда они были ликвидированы и официально перестали существовать. А сейчас мы как бы надстроечка небольшая: образ жизни у нас уже совсем другой, сама суть изменилась. Казачество сегодня — это добровольное общественное объединение с очень тесными личными отношениями между его членами. Если откровенно сказать, это память и желание поддержать и сохранить хоть как-то традиции прошлого.

Дедушка, отец моей мамы, был терский казак, сотник. Я 15 лет был кадровым охотником государственного промыслового хозяйства — это говорит о вольности казачьей: лучше я буду в тайге охотиться, но по своей инициативе, преодолевать трудности по своим возможностям. Затем я был старейшиной нашего казацкого общества долго, лет 10, старых-то больше не было. Надо было присутствовать на каждом слете, на каждом сборе принимать непосредственное участие, а мне уже стало трудно: в этом году мне будет 80 лет.

Когда я приехал в станицу, меня взволновало, что, оказывается, в 1921 году осенью здесь было расстреляно 43 казака, и мужчин, и женщин. Это были репрессии советской власти. У меня есть рукопись о 1930-х годах, когда шло расказачивание, образование колхозов, коллективизация. В нем участвовала моя мама, она была ярая коммунистка, истово мечтала о новом мире, счастье для всех и так далее (насколько это удалось — вопрос другой). Поэтому мне это близко, я хорошо знаю историю казачества и стараюсь подать это как-то по-простому.

— Я байстрюк — так раньше называли рожденных без отца. Меня воспитала бабушка, она была как гувернантка у есаула Гаркуши, который жил в этом хуторе. Бабушка воспитывала детишек этого сотника, барыню хорошо знала, жила у них прямо в доме. Я тоже родился в этом хуторе, так что само казачество для меня не ново.

Здесь я был учителем физической культуры и военного дела, работал директором в школе. Долгое время организовывал спорт в хуторе, был капитаном футбольной команды, членом Бюро охотников. То есть все общественные организации стекались именно ко мне. Теперь я атаман здешнего хуторского казачьего общества «Гаркушин кордон». Когда становился вопрос, как его назвать, для меня всё было однозначно: «Гаркушин кордон» (кордон — это прикрытие района). Оно символично тем, что название самого хутора первоначально было Гаркушин кут (а кут — то же, что уголок).

— Я впервые попала сюда в 2010 году: были какие-то концерты, я была дико впечатлена, никогда не слышала такого звучания, такой мощи. И потихонечку начала сюда наведываться. Хотя у меня есть казачьи корни и какое-то понимание казачества, долгое время для меня это была как диковинка какая-то. Мне это было все интересно: нарядиться в костюм, потанцевать, поводить хороводы, что-то попеть — игра такая, реконструкция. С этого все началось, это втягивает настолько сильно — эти эмоции, эта энергия вообще какая-то невероятно сумасшедшая.

Я всю жизнь работала бухгалтером и вообще никакого отношения к культуре не имела, кроме того, что в общечеловеческом смысле была человеком сколько-нибудь образованным и культурным. Я ушла в декрет и пришла к директору с просьбой: «Возьмите меня кем-нибудь, вообще все равно кем. Я хочу здесь у вас работать. Я хочу, чтобы мои дети здесь жили, чтобы они это впитали с малолетства, чтобы это все присутствовало в их жизни с младых ногтей». Она меня взяла сначала методистом, потом своим заместителем по административно-хозяйственной работе. Около шести лет я была сначала посетителем Дома культуры, потом работником Дома культуры.

Так сложилось, что я стала директором. Взяв это на себя, пришлось погружаться еще больше, потому что рулить процессом, когда ты снаружи, невозможно. Сейчас это перестало быть игрой: в какой-то момент я поняла, что я так живу. Для меня казачество — это устои, морально-нравственные критерии, какие-то мерила. Мой прадед был турком, привезенным мальчишкой с Русско-турецкой войны; казачья семья приняла его, воспитала как своего, и он дорос до заместителя атамана казачьей станицы в Тамани. Поэтому казачество — это не принадлежность к какой-либо национальности, это принадлежность к культуре. Абсолютно точно: казак — это желание быть ближе к земле, это православие, это работоспособность и трудолюбие и это, конечно, любовь к своим корням.

— Я себя считаю городской казачкой по своим внутренним убеждениям и складу характера. Не хочу примазываться к какому бы то ни было сословию — я не могу похвастаться древностью рода, подтвержденной каким-нибудь генеалогическим древом. Но я могу не сходя с места назвать две-три фамилии старинных казачьих родов, которые не отличат прошвы от подзора и не просто колбасы не сделают, а даже холодца путевого не сварят.

Я же приблизительно за 40 лет собрала огромную коллекцию старинных казацких рукоделий: больше 300 экземпляров, из которых около 70 — это рушники. Очень многие вещи требовали реставрации, мне приходилось самой, потому что у нас в городе нет реставраторов текстиля. По сути, я человек с улицы, проходила мимо, я инженер-технолог приборостроения, никакого искусствоведческого образования не получала. Но, имея кое-какие кубанские корни по матери, я увлеклась этой культурой.

— Мои родители были коренные казаки. Отец умер в 1942-м, мать — в 1991-м, все дети в свои семьи поуходили. А мы же, как Плюшкин: ничего не выбросишь, бережешь. И вот в память об отце, о маме я задалась целью собрать музей в ее комнате, привести всё в порядок. Я открыла его в 2011 году, уже пять или шесть раз делала реконструкцию. Музей посетили уже больше двух тысяч человек, я веду учет, книгу отзывов — их много, больше двухсот. Ходят детки из школы — казачьи классы, просто классы, детские садики, студенты Пашковского колледжа, взрослые, ветераны, пенсионеры, одним словом, жители.

— За последний год я сменила свою точку зрения о казачестве раз пять, наверное. Сначала для меня это была просто такая культура в стагнации: когда-то была культура очень богатая и разнообразная, но у нее нет будущего, потому что все закончилось, настоящих казаков нет, всё прошло. Теперь это пережиток прошлого, который мы можем переносить из поколения в поколение как явление в истории. Потом все повернулось с ног на голову, когда я познакомилась с людьми, которые живут этим: у меня язык не повернется сказать, что они не казаки. Я стала думать о том, что такое вообще казачество как сословие или как, скажем, субэтнос. В принципе, у казачества есть все признаки, которые присущи этносу: своя культура, свой уклад жизни, свой костюм сложившийся, причем как у женщин, так и у мужчин, свои законы, свои порядки. Да, это не отдельный народ (все-таки казаки — это не национальность), но как субэтнос их можно рассматривать. А буквально несколько дней назад я подумала: подождите, раньше же в казаки принимали людей, которые никак не принадлежали к казачеству, и сейчас их тоже принимают. Сейчас казаки — все-таки синоним военных людей, но у нас же никто не говорит, что если ты родился в семье военных, то ты военный. Зато если ты родился в семье казака, то ты казак; если ты вышла замуж за казака, то ты казачка, будь ты хоть турчанка. Вот эти вопросы меня сейчас волнуют.

Когда я стала заниматься традиционной культурой, сначала очень интересовалась средней полосой России, западнославянскими традициями. Но как-то раз мы побывали на фестивале «Старая линия» в Гулькевичах. Туда приезжал донской казачий ансамбль «Бузулук», и его солистка проводила мастер-классы: «Не нужно петь то, что к вам не относится. Вы никогда не будете петь песни, допустим, Брянской области, лучше, чем это делают в Брянской области, — пойте свое». Тогда меня это очень сильно задело: я вообще не русская, мне что теперь, ехать и петь только армянские песни?

В этом году я закончила Краснодарский государственный институт культуры, и я понимаю, что на Дону очень хорошо развита эта история: люди ездят в экспедиции, записывают песни. Огромное количество донских ансамблей поют донскую традицию за пределами Дона, а кубанский фольклор уходит. У нас есть Научно-исследовательский центр традиционной культуры — они тоже все время ездят в экспедиции, записывают, публикуют материалы, всегда щедро делятся всем. Но к ним никто не ходит, просто потому что в нашем крае есть коллектив-флагман, который просто задал тон всей народной культуре, — Кубанский казачий хор. Когда я говорю, что учусь на артиста-руководителя народного хорового коллектива, мне сразу отвечают: «А, в Кубанском хоре будешь работать?» Никто не допускает мысли, что народная культура намного шире, чем Кубанский хор и все дочерние его коллективы.

Спасибо большое его худруку Виктору Гавриловичу — благодаря ему Кубань вообще вспомнила, что есть народная культура, песни, которые забыты, которые можно петь. Они, по крайней мере, поют это в лучших традициях государственного академического ансамбля. Но есть же и другие коллективы в домах культуры, которые поют просто наидешевейшую минусовку: то, что слушают на «Казак.fm», что звучит с экранов телевизоров, — все эти хиты, народная попса, как мы называем их, варэнычки. И все это ассоциируется с народной культурой. Но в станицах по сию пору есть женщины и мужчины достаточно преклонного возраста, которые помнят, как пели у них в семье. И так обидно, так хочется всё это людям показать, донести, чтобы они услышали, как звучала подлинная кубанская культура.

Фото: Александр Карелин