Александр Тимофеевский: «У интеллигенции снова появилась героическая задача»

— На последней странице «Коммерсанта-Daily» ваша фамилия не значится, тем не менее говорят, что вы — главный идеолог газеты. Скажите, легко ли быть теневым министром (или даже серым кардиналом) при хозяине издательского концерна? И в чем состоит разница между вашими прежними функциями, когда газета только задумывалась, и теперешним статусом, когда она работает как отлаженный механизм?

— Я все-таки не назвал бы себя ни главным идеологом, ни серым кардиналом — решительно отказываюсь от этих наименований. Когда-то, в декабре 1991 года, мои статьи в «Столице» про новую прессу, в частности «Пузыри земли» — про газету «Коммерсантъ», понравились Володе Яковлеву, и он позвал меня своим, как он тогда говорил, личным критиком. Идея была в том, чтобы я читал все издания Издательского дома «Коммерсантъ» (их было, кажется, четыре) и еженедельно о них высказывался: писал ему служебные записки. Володя придерживался мнения, что существуют Гоголи и существуют Белинские и что я — Белинский; поэтому, когда возникла идея создания «Коммерсанта-Daily», он решил, что я не должен участвовать в сочинении проекта, а должен его рецензировать. Что я и делал. Наконец «Daily» стала выходить, и я опять же принялся писать записки про то, что в ней хорошо, а что плохо.

— Они имели какой-то практический результат?

— Да, надеюсь. Что, в общем, с точки зрения многих сотрудников Издательского дома, делало мою работу, скажем так, рискованной, потому что, вы же понимаете, с одной стороны были журналисты, которые честно работали, а с другой — некто, им неизвестный, кто их работу оценивал. Это, естественно, должно было рождать конфликтную ситуацию. Тот факт, что ее все-таки не случилось, можно, в общем, считать неким чудом.

Мы не можем в качестве ньюсмейкера рассматривать Алену Апину, даже если Алена Апина является главным ньюсмейкером наших читателей.

— Хорошо бы привести пример того, как вы что-то кардинально изменили в газете.

— Самый кардинальный случай — это отдел культуры. Было потрачено много времени и бумаги, но все же удалось объяснить, почему поначалу он был нехорош. Когда объяснил — отдел был полностью заменен.

— «Ъ» — газета для богатых. Учитывает ли его нынешний отдел культуры (хотя бы теоретически) этих читателей? И верите ли вы в культуртрегерство?

— Неверно, что «Ъ» — газета для богатых. Это газета долженствования, она задумывалась как издание в некотором смысле идеальное, рисующее образ жизни и тип мирочувствования, которые ДОЛЖНЫ БЫТЬ и которым НУЖНО СЛЕДОВАТЬ. Все это связано с концепцией газеты, разработкой которой я занимался. Это концепция либерально-консервативного толстого ежедневного издания, где жизнь, размеренная и спокойная, описывается соответственно — то есть размеренно и спокойно. И культура в таком издании должна быть, с одной стороны, фундаментальной, а с другой — лишенной, скажем, присущих «Московскому комсомольцу» желтизны и попсовости. Она, безусловно, должна быть выше читательских представлений о том, что такое культура. Мы не можем в качестве ньюсмейкера рассматривать Алену Апину, даже если Алена Апина является главным ньюсмейкером наших читателей. В толстой буржуазной газете культура есть слагаемое престижа. Она может выглядеть в известной степени эзотеричной и даже, если хотите, не всегда понятной — это не имеет ровно никакого значения, потому что культура, собственно говоря…

— …Все равно никому не нужна.

— Если угодно.

— Но вы забыли рассказать, как изменились со временем ваши функции.

— Они изменились, конечно. Главным образом — в связи с тем, что Владимир Яковлев на какое-то время отошел от дел, так что писать записки стало некому, кроме как разве что Господу Богу. А поскольку у меня за несколько лет работы возникли контакты с сотрудниками Издательского дома, и прежде всего с «Daily», то я стал работать с «Daily». Во-первых, мы вдвоем с Алексеем Кондратьевым занимаемся системой паблик рилейшнз. Но вообще-то я специализируюсь на темах, как правило, на стыке политики и бизнеса, политики и культуры, политики и финансов и продумываю так называемые большие имиджевые публикации.

— Затем, вероятно, обсуждаете свои идеи с главным редактором, даете задание кому-то из…

— Да, кому-то из сотрудников, и идея воплощается в жизнь.

— А что вы делаете, если редактор не принимает кажущуюся вам чрезвычайно важной тему? Не тратите на нее больше времени, или выстраиваете некую интригу, чтобы все же его убедить?

— Такого просто не бывало. Они всегда принимаются.

— Когда вы из кинокритика переквалифицировались в… в…

— В имиджевого идеолога — можно сказать так.

— …То какие профессиональные интересы или даже амбиции вам пришлось в себе стимулировать, а какие — подавить?

— Здесь сошлись два обстоятельства: с одной стороны, гайдаровская реформа заставила многих из нас перепрофилироваться, поскольку зарабатывать написанием статей стало очень сложно. С другой стороны, этот социальный момент совпал с очень существенной переменой в культурной ситуации, смысл которой в том, что традиционное членение на профессии (кинокритик, театральный критик, прозаик, поэт и т. д.) постепенно делается совершенно бессмысленным. Более того, художественный процесс протекает не там, где он протекал прежде. Но при этом ни роман, ни картина не умерли (я в этом отношении занимаю не концептуалистскую, а некую срединную позицию). Они имеют шанс возродиться — дай Бог им здоровья. Но важно то, что, предположим, литературный процесс протекает совсем не в толстых журналах, сегодня абсолютно маргинальных и находящихся на глубокой обочине. То есть не там, где его ищет и честно отслеживает, например, Андрей Немзер, чьи статьи я привык читать с удовольствием. Вообще, на мой взгляд, самым крупным после Венедикта Ерофеева явлением русской культурной жизни последнего десятилетия, а может быть, даже двадцатилетия, является Максим Соколов. Который не есть ни прозаик, ни поэт, ни даже критик. Но который есть некий артефакт (да простит меня Максим, потому что он ярый антиконцептуалист и антипостмодернист).

Сейчас стремительно оформляется новая, абсолютно антизападническая российская государственность.

— Сказано сильно, но все же объяснитесь, пожалуйста.

— Понимаете, есть знаменитые пушкинские стихи «Царскосельская статуя»: «Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила»… Когда-то Алексей Константинович Толстой в своих заметках на полях пушкинских сочинений написал по поводу строчки «Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой…» следующее: «Чуда не вижу я тут. Генерал-лейтенант Захаржевский, дырку в скале просверлив, воду пустил чрез нея». Исчезновение подобного типа юмора и такой источающей благодушие иронии, наиболее полно выраженных в русской культуре Алексеем Константиновичем Толстым, оказалось одним из наихудших несчастий, случившихся в отечественной культуре в результате революции. А возвращение к этому, причем не в какой-то элитарной и эзотерической культурной среде, а в русских массмедиа 80–90-х годов, есть совершенно грандиозный артефакт, абсолютно постмодернистский. То есть подлинный концептуализм — это не беспредельно наивные акции Бренера или Кулика, а Максим Соколов с его утрированным традиционализмом — с его животом, бородой и очками. И с его блистательным автоматическим письмом, с этой старорежимностью, с компьютерным вдохновением, поставленным на поток, понимаете?

— Боюсь, не вполне: вопрос-то был о том, какие профессиональные интересы и амбиции вам пришлось в себе стимулировать, а какие — подавить.

— Я именно про это вам и говорю. Некие значительные общекультурные движения вынуждают сегодня совершенно по-новому относиться к понятиям «газета», «газетный репортер», «политический обозреватель», «культурный обозреватель». Скажем, [редактор отдела «Искусство» газеты «Сегодня»] Борис Кузьминский, конечно же, не критик. В том смысле, в каком критик — Наталья Иванова или даже Андрей Немзер. Он, разумеется, писатель. Скажем, его реплика по поводу Михалкова в недавнем [выпуске рубрики в отделе «Искусство» газеты «Сегодня»] «Лаки страйк» — безусловно писательская.

— Сделана-то она, как всегда, довольно изощренно, но по смыслу, на мой взгляд, ужасающа.

— А неважно. Она в самом деле нехороша по смыслу, «Утомленные солнцем» — вовсе не шедевр, а увесистый бриллиант из табачного ларька, и странно, что Кузьминский им пленился. Но дело не в этом. Дело в том, что реплика самоценна и самоигральна, и мне это импонирует как читателю. Хотя не импонирует, скажем, как создателю газетных концепций. Потому что я считаю, что текст, опубликованный в газете, не должен быть закрытым. И это самый большой порок вашего отдела, впрочем, не всех авторов.

— Но, с другой стороны, это наш фирменный знак и отличительная особенность. Читатели как раз этот тип письма и ценят.

— И все-таки газета должна исходить в своей игре из того, что она коммуникабельна. У Кузьминского совершенно другая установка, она, на мой взгляд, порочна, но мне как читателю порой доставляет наслаждение. Не скрою от вас этого.

— А доставляет ли вам наслаждение освещение проблемы политкорректности, ставшей в последнее время источником полемического задора наших обозревателей?

— У того же Соколова есть на этот счет замечательное высказывание, что воевать с политической корректностью у нас — это все равно что бегать с огнетушителем во время наводнения. Действительно, странно: как будто нет в России большего зла, чем американская political correctness. Вообще-то она, конечно, глуповата. Глуповата, как любой устав. Более того, глуповата, как очень пунктуально, рьяно и истерично исполняемый устав. Но по сути критика политической корректности, согласно которой человек, относящийся к большинствам, должен делать вид, что представители меньшинств ничем от него не отличаются, еще хуже. Заметьте, я говорю «делать вид», поскольку политическая корректность ни в коем случае не посягает на ваше мировоззрение, она только диктует правила поведения. К сожалению, у нас этого не понимают и ведут с ней войну как с мировоззрением. Между тем в России ничего не стоит, предположим, произнести: «Черножопые снова двинулись на Вашингтон», — и при этом не прослыть расистом. Аналогичный случай — с «пидорами гнойными», каковое выражение является общим местом журналистской речевой практики. «Ты смотрел вчера NN?» — «А, этот пидор!» И тот, кто так говорит, уверен, что не говорит дурного. На самом деле весь смысл политической корректности состоит в том, что думать ты можешь все, что угодно: что такой-то — не кто иной, как гнойный пидор, что эти черножопые сметут Вашингтон и т. п. Но говорить так — нельзя. Как представитель большинства ты должен показывать (делать вид), что воспринимаешь меньшинство совершенно на равных. Всего-навсего-то.

— Не могли бы вы охарактеризовать специфику нынешней культурной ситуации при помощи краткой формулы (ну что-нибудь типа «верхи не хотят — низы не могут»), а потом ее расшифровать?

— А могу я ответить серьезно? Понимаете, с 86-го по 93 год, по расстрел Белого дома, Россия двигалась на Запад, очень хотела войти в европейское сообщество, стать полноценной западноевропейской страной. И не стала. Россия хотела припасть на грудь Западу, но щепетильный Запад терпеть не может тех, кто припадает на грудь. По-моему, это самое существенное и самое драматичное из всего, что случилось в последнее десятилетие. Высокомерно проигнорировав русских, Запад совершил ужасающую глупость, потому что главным в XXI веке будет конфликт европейского либерализма и исламского фундаментализма. России, как всегда, предстоит быть буфером. Но сегодня уже непонятно чьим. И даже понятно. В 1991 году, во время войны в Заливе, Россия однозначно поддержала Запад. Во время следующей войны этого, конечно, не случится. Сейчас стремительно оформляется новая, абсолютно антизападническая российская государственность. При том что я от души сочувствую «Нашему дому – Газпрому» и желаю ему всяческих успехов на выборах, дизайн его, определяемый Никитой Михалковым, и впрямь ужасен. Речь не о выборах, конечно, — это мелкая частность, а о том, что он слово «Родина» употребляет с частотой предлога. Так что, если говорить о задаче современной культуры, то она, по-моему, состоит в том, чтобы максимально, сколько хватит сил, противостоять этому животворному и победоносному михалковскому дизайну. Таким образом, у интеллигенции, к сожалению, снова появляется героическая задача личностного противостояния. Как ни смешно и ни высокопарно это звучит.