Весной 2004 года в цикле публичных лекций Полит.ру, посвященных истории новейшего русского реформаторства, президент Института национальной модели экономики, а в 1981–1993 годах — старший научный сотрудник Центрального экономико-математического института (ЦЭМИ) при Госплане СССР и АН СССР/РАН Виталий Найшуль, автор идеи ваучерной приватизации (высказанной им в 1985 году в самиздатской книге «Другая жизнь»), прочитал лекцию «Откуда суть пошли реформы». ОУ приводит ее фрагмент с рассказом об итогах институциональных реформ 1990-х годов и о причинах, обусловивших их ограниченный результат.
<…>
Я расскажу о некоторых вещах, которые мне кажутся наиболее яркими по отношению к 90-м годам. Я скажу о некоторых действиях и моем к этому отношении.
- Освобождение цен. Но не всех. 2. Приватизация. Ее бюрократический характер и непроизошедшая приватизация долгов. В результате страна мается. 3. Открытие экономики. Она не была окончательно либерализована и встретила сопротивление групп интересов. Кстати говоря, Гайдар сначала себя к либералам не причислял. Это были правые социалисты, если оценивать то, что они сделали. Это курс, который соответствует лейбористам в Великобритании.
Теперь еще один очень важный момент. Либерализация выдвигает очень жесткие требования к другим институтам общества. Надо понимать, что рынок не запускается отдельно в каком-то месте, так что страна во всех остальных отношениях живет так, как она жила раньше. Отец Сергий Булгаков говорил, что конкуренция — это центробежная сила, и ее можно запускать там, где есть мощные центростремительные силы. Я как экономист под этим полностью подписываюсь. Свободный рынок, например, предъявляет высокие требования к судебной системе, приватизация — к тому, что сейчас называют социальной ответственностью бизнеса. <…> Если есть рынок, значит есть суд. Если нет суда, то вместо него будет работать административная система. Значит, у вас рынка уже не будет. Это прямая вещь, потому что судебной системы нет и не предвидится, поэтому рынка нет и не предвидится. И какой бы вы ни делали либеральный рынок, какие бы вы декреты ни выпускали, вы не получите этого, потому что конфликты все равно надо разрешать. И в отсутствие рынка будут разрешать их всегда через власть.
Мы честно играли в западную политическую систему до 93 года, а с 93 года мы начинаем ее использовать как ширму.
И, наконец, открытая экономика. Открытая экономика — это высокие требования к патриотизму. Есть русская пословица «На завет цены нет». Человек не должен продавать отца, мать и т. д. Это подразумевается. И либерализм, кстати, к этому отношения не имеет. Он просто проверяет способность этого человека не продавать родину. Как всякая система с сильным стимулом. Как, например, половой инстинкт проверяет способность человека контролировать себя.
Мы сделали всё по учебникам. Кстати, это было головное направление мысли в 91-м году — никаких собственных путей. Всё делаем как в учебнике написано. Я не буду называть человека, который мне это сформулировал, — он сейчас занимает высокое положение. Но в случае с политической системой это все сразу обнажилось. Потому что вице-президент, который в Соединенных Штатах сидит на шесте и ждет, когда сможет чем-то помочь президенту, у нас с этого шеста тут же слетел и начал заниматься антипрезидентской деятельностью. Пост пришлось упразднить. Это все на тему того, что институты могут по-разному действовать в разных окружениях.
Другое дело, конечно, что у нас есть такие вещи, которые заведомо будут убогими. У нас заведомо убогим будет парламент. Это стало ясным в 93-м году, писал я об этом в 96-м. Теперь [2004] народ это просто сделал — он превратил парламент в технический инструмент при президенте. Понял, что это единственный выход, и проявил государственнические задатки. Это не означает, что нам не нужна система каких-то сдержек и противовесов. Просто опять же надо думать головой. Нам нужна другая система сдержек и противовесов. В Индии нельзя коров, которые у них священные животные, считать продовольственным резервом. Это понятно.
Есть институт, который у нас работает, это институт первого лица в нашей культуре. Вообще институционалисты знают такую вещь: если какой-то институт сильный, а другой — слабый, то сильный начинает брать на себя функции слабого. Это естественно происходит. В Италии, например, очень слабая администрация, но очень сильные по европейским понятиям суды. Поэтому суды важные случаи, которые в Германии, например, решает администрация, подгребают под себя. Итальянцы понимают, что лучше идти в суд, потому что в администрации…
Кое-что получилось, кое-что не получилось. Все, что можно сделать на пустом месте, получилось. Остальное — нет.
То же самое с политической структурой происходит и у нас. Мы честно играли в западную политическую систему до 93 года, а с 93 года мы начинаем ее использовать как ширму. Это очень похоже на то, как был у нас «сталинский» социализм. В брежневское время социализм был уже другой. Секретарь райкома на моих глазах говорил директору предприятия: «Ты ж не на собрании, что ты тут толкаешь „идею“». И в 93-м году пошло то, что пошло, — и залоговые аукционы, и коробки из-под ксерокса. Это всё — способ выживания системы. Понятно, что парламент не работает. Значит, чтобы он не мешал, надо создать соответствующий отдел в Министерстве финансов по выплатам на цели реформы. Реформы начинают идти лучше. А потом народ это понял, дозрел к 2000 году и сказал: зачем это всё? Пусть президент скажет, что ему мешает парламент, — сделаем такой парламент, который не мешает. Это на тему об институтах.
И я хотел бы закончить <…> следующими словами. У нас есть такие направления мысли: западничество и почвенничество. И с 91-го года по нынешний момент мы наблюдаем банкротство обоих этих направлений. Западничество всё, что могло дать в плане идей, дало. Выяснилось, что это очень мало. Т. е. они говорили, что мы знаем, что надо сделать, как на Западе, кое-что сделали, как на Западе, кое-что из этого получилось. Как западник, например, я признаю, что лучшая судебная система — в Великобритании. Расскажите, как это сделать, Вы же западник! И тут начинается разговор о том, что наш народ еще не созрел, что его еще 300 лет надо воспитывать и т. д. Теперь почвенники. Они выступают так. Задайте им вопрос: «Расскажите, как сделать собор?» И тут тоже начинается разговор, что, если бы татаро-монгольское иго нас не испортило, Петр Первый не повредил и т. д. Вы знаете, есть такой церковный грех, называется мечтательность. Это то, что у них общего. Это мечтатели политические. И как только выяснилось, что реально надо что-то делать, обнаружилось, что идей нет, что они просто сидели где-то на кухнях и разговаривали. Почвенничество за эти годы родило, по-моему, только названия типа Государственная Дума. Кстати, кривое по-русски. Если ухо напрячь, то понятно, что Государственная Дума — это не по-русски. Хотя это название было и до революции тоже. А у западничества мы плоды пожали. Кое-что получилось, кое-что не получилось. Всё, что можно сделать на пустом месте, получилось. Остальное — нет.
Фотография на обложке:
Выписка ваучера, 1992 год
Григорий Калачьян / ТАСС