При анализе массовых оценок социальной жизни, тем более для прослеживания их динамики, особое значение имеет исследование мнений людей по поводу тех проблем или показателей, которые подразумевают или даже требуют от индивида эксплицитного сравнения по оси времени на ту или иную его «глубину» и в самой формулировке которых содержатся хронологические меры, символика и семантика изменений. Исследование «Российский человек в конце 90-х» («Советский человек – 3») включало в себя ряд таких вопросов, в которых нынешнее материальное и общественное положение респондента сопоставлялось с его ближайшим прошлым и будущим, с соответствующим положением родителей, выявлялись оценки респондентом разных периодов отечественной истории XX века, в том числе последнего десятилетия.

<…>

Ретроспективные оценки перемен: общая тенденция и групповые различия

Три пятых наших респондентов, опрошенных в январе 1999 года, согласны в том, что в стране за последние годы произошли большие изменения. Межгрупповые различия в этих оценках есть, но не слишком большие (табл. 1). Как видим, самая заметная точка отклонений от средних величин — в оценках москвичей и петербуржцев. С одной стороны, они заметно реже остальных групп склонны говорить о произошедших больших изменениях, с другой — чаще прочих отмечают поверхностный характер изменений (среди урожденных жителей этих городов к такой оценке присоединяется уже каждый третий).

Таблица 1.
Оценка изменений в стране
(в % к соответствующим социально-демографическим группам)

При этом абсолютное большинство респондентов говорит сегодня, что воспринимали начавшиеся во второй половине 80-х годов перемены весьма оптимистически, связывая с ними большие надежды на улучшение своей жизни (табл. 2).

Таблица 2.
Ожидали, что ситуация в стране...
(данные 1999 года, в % к соответствующим социально-демографическим группам)

На позитивные перемены десять лет назад несколько чаще других рассчитывали, по их нынешним самооценкам, мужчины, люди с высшим образованием, жители крупных (и малых) городов — представители групп с заметно большим запасом социальных и культурных ресурсов, важных для развития мобильности, для успеха, но прежде всего 40–54-летние респонденты. Иными словами, те, кому в конце 80-х было от 30 до 40 лет с небольшим и кто соединял тогда уже достаточный опыт социальной нереализованности с максимальным запасом жизненных сил, более высоким уровнем образования, запросами и стандартами горожанина (табл. 3).

Таблица 3.
«По сравнению с тем, чего ждали для себя 10 лет назад, жизнь стала...»
(данные 1999 года, в % к соответствующим социально-демографическим группам)

При том что декларативная общая оценка того, насколько тогдашние ожидания реализовались, у подавляющего большинства респондентов сегодня негативная, все же более образованные россияне, жители крупных городов, мужчины оценивают произошедшее несколько более спокойно (позиция самых молодых — вообще особая).

Лидируют же в негативной оценке происшедшего женщины, респонденты с образованием ниже среднего. Но вместе с ними и часть нынешних 40–54-летних россиян (т.е. 30–40-летних в конце 80-х). Вообще, если сравнивать ожидания десятилетней давности (ретроспективно воссоздаваемые респондентами сегодня) и нынешние оценки реализованности этих ожиданий, то можно сказать, что в целом минимум негативных и максимум позитивных оценок произошедших перемен в сравнении с прежними видами на ближайшее будущее (подгруппа дающих позитивные оценки произошедшего вообще очень невелика — до 9–10 % в соответствующих социально-демографических группах) дают сегодня более молодые мужчины — до 40 лет, респонденты с высшим образованием, москвичи, петербуржцы, жители крупных городов. Напротив, зона в максимальной степени несбывшихся надежд — это прежде всего сегодняшние жители небольших городов, 40–54-летние россияне (если для первых ситуацию смягчает отсутствие реальных альтернатив и привычно низкие нормы оценок и сравнений, то вторые — особенно в крупных городах — ощущают свою ситуацию как сужение возможностей и воспринимают это более болезненно). Можно полагать, что эта последняя возрастная группа испытывала на протяжении последних лет сравнительно большие социальные напряжения и внутренние ценностные конфликты, чем россияне других возрастных контингентов (речь именно о самоощущении и о механизмах, его формировавших). И во многом потому, что реальные требования перемен ощущали на себе люди именно этого возраста, которые, с одной стороны, для этих перемен были, казалось бы, наиболее подготовлены, но, как они убеждались в этом год за годом, оказались по большей части не готовы.

Интересно, что оценку «верчусь, чтобы обеспечить себе и детям терпимую жизнь» (напоминающую реплику из «Алисы»: «У нас в стране, чтобы стоять на месте, надо бежать очень быстро») сегодня со вчерашними 30- и 40-летними разделяют отчасти и сегодняшние 30-летние россияне. Однако среди последних подгруппа отказавшихся от попыток максимизировать свою активность, «дожать» имеющиеся ресурсы все-таки намного меньше, тогда как среди 40–54-летних сегодняшних россиян приближается к 1/3 (а среди самых старших даже преобладает). Иная ситуация сложилась для молодежи. Характерно, что ей не только чаще других, по ее самооценкам, удается использовать открывшиеся возможности и «добиться большего», но она — особенно более образован- ная — чаще других «живет так, как жила раньше», для нее «ничего не изменилось» (табл. 4).

Таблица 4.
Оценка собственных усилий в период перемен
(данные 1999 года, в % к соответствующим социально-демографическим группам)

Поэтому понятно, что именно молодежь, ее более образованная часть лидирует сегодня среди тех, чья самооценка за последнее время повысилась (табл. 5).

Таблица 5.
Мнение о себе самом за последние годы
(данные 1999 года, в % к соответствующим социально-демографическим группам)

Если говорить о самом общем, декларативно выраженном ретроспективном отношении к переменам и о связанной с этим самооценке, то можно сказать, что символический признак возраста как бы делит сейчас россиян на три контингента.

Первый — по преимуществу группа более молодых, до 40 лет, социально активных, в том числе включенных в новые сферы занятости и чаще среднего удовлетворенных общим направлением перемен (они же более образованные и чаще живут в крупных и крупнейших городах). Второй — контингент больше всего ожидавших на протяжении последнего десятилетия, наиболее фрустрированных и внутренне надорванных сегодня 40–55-летних. Наконец, третий — это слой самых старших, старше 55 лет (они же в среднем и наименее образованные), которые, особенно в небольших городах и селах, в наибольшей степени отстранены от новых возможностей и зон активности, сохраняют консервативные установки и символы как в силу возраста, так и соответственно положению в обществе. Однако — и это совершенно явно видно из всех приведенных выше и приводимых ниже данных — в представлениях и оценках каждой из этих групп в том или ином соотношении соединяются элементы разных ориентаций и оценочных стереотипов.

Как правило, социолог выделяет из них более выраженные, количественно преобладающие. На каждый отдельный момент для «объектного» описания поведенческих реакций той или иной интересующей исследователя группы это кажется достаточным. Но при изучении массового сознания, тем более в динамике, не менее важны вторые, третьи и еще более отдаленные «планы» (слои, уровни) заявленных установок и оценок, поскольку именно они указывают на остаточные, запасные либо новые, пробные ресурсы действия, фиксируют сопровождающие его моменты индивидуальных и групповых ориентаций, входя для действующего индивида в сложный баланс самооценки и оценок его партнеров, итогов и перспектив, действий и чувств.

Поэтому корректнее, конечно, говорить о смысловых координатах, параметрах, компонентах действия, как они принципиально представлены, размечены, оценены в системе культуры, на разных ее уровнях, в тех либо иных пропорциях сочетаются, воплощены в базовой для данной культуры модели человека и, соответственно, аранжируются в обиходе различных социальных групп и слоев.

Оценка перемен как реакция на отсутствие ощутимых изменений

В этом смысле достаточно сместить семантический контекст задаваемых респонденту вопросов о переменах последнего времени и его видах на будущее, как опрошенные дают ответы, во многом отличные от приведенных. Сопоставим результаты базового опроса 1999 года с некоторыми данными других лет (табл. 6 и 7; в % к выборке каждого опроса).

Таблица 6.
Получили ли сейчас такие люди, как Вы, возможность лучше зарабатывать?

Таблица 7.
Оценка собственного общественного положения в настоящем и будущем
(позиции: 1–3 — «высокое», 4–7 — «среднее», 8–10 — «низкое»)

Тут складывается картина, скорее, отсутствия значимых перемен в настоящем — по крайней мере в том, что касается изменений в непосредственных социальных возможностях индивида и в его общественном положении. Но при этом заметно меняются оценки прошлого (оно сейчас выглядят мрачнее, чем три года назад) и будущего (оно представляется сегодня, напротив, светлее). Иными словами, переоценку ближайшего прошлого и будущего, направленность этой переоценки, перестановку акцентов для большинства россиян определяет их сегодняшнее топтание на месте — в сравнении с предшествующими ожиданиями, с ретроспективными оценками положения их родителей, а также с некоторыми открывшимися (но для других, прежде всего более молодых) возможностями и с медленно, противоречиво, отчасти даже против воли респондента повышающимися запросами и стандартами оценок у него самого и у его семьи. Эти оси сопоставления в достаточной мере рассогласованы, и соответствующие самооценки расходятся друг с другом. Вот как распределяются оценки собственного положения респондентов в сравнении с положением их родителей (табл. 8).

Таблица 8.
Сравнительные оценки положения
(данные 1999 года, в % к соответствующим социально-демографическим группам)

Сопоставительные оценки своего материального положения в среднем тяготеют к негативным (для большинства их положение заметно ниже), тогда как собственное положение в обществе респонденты оценивают более спокойно: доля тех, у кого оно, по их мнению, такое же, как у родителей, даже чуть выше, чем тех, у кого оно ниже. При этом подгруппа повысивших свой статус в обществе в сравнении с родительским здесь еще меньше, чем в вопросе о материальном положении.

Иными словами, для большинства групп материальное и общественное положение существуют как бы раздельно, и первое заметно важнее, нежели второе. И только у нескольких групп эти параметры согласованы более тесно. Респонденты с высшим образованием, по их оценке, заметно повысили как материальное, так и общественное положение в сравнении с родительским; напротив, группа 40–54-летних, людей со средним образованием (здесь к ним, как уже отмечалось выше, примыкает следующая возрастная когорта — 25–39-летних) значительно понизила собственные показатели по обеим осям. В этом смысле характерно, что для более образованных, как и для более молодых, респондентов человеку в сегодняшней России не хватает не только материального достатка, но и уверенности в себе, культуры, нравственных принципов (мнение 20–27 % в соответствующих группах при 7–11 % — в остальных).

Можно предположить, что для более образованных и молодых россиян возможности материального улучшения требуют или влекут за собой и соответствующие сдвиги в социальном статусе, тогда как для людей средних возрастных групп со средним образованием узость одних возможностей парализует и другие. Данные табл. 6 и 7 можно трактовать и так, что отдельные позитивные тактические подвижки в материальном и общественном положении тех или иных подгрупп происходят в достаточно узком диапазоне, сдерживаются или даже гасятся противонаправленными тенденциями, но — что, может быть, еще важнее — не получают институциональной поддержки в масштабах общества, в его политической структуре (системах власти и авторитета как на общефедеральном, так и на местном уровне), а потому не дают реального эффекта накопления, который был бы заметен в достаточно крупных масштабах. Скорее, имеет место эффект оцепенения, парализации. Доля людей, улучшивших, по их оценке, свой материальный и социальный статус, в целом не растет, почему и перемены на отдельных участках, видимо, не осознаются как необратимые, не приобретают для большинства «однозначного» характера.

Вместе с тем при отсутствии заметного реального увеличения числа носителей успеха в обществе в целом, декларируемое отношение к ним со стороны большинства — под влиянием непосредственных контактов, массовой печати, но прежде всего телевидения — постепенно меняется. (Стоит, однако, отметить, что и эти «локальные» сдвиги в оценках имеют по большей части нецеленаправленный, диффузный, противоречивый характер, а также во многом перекрываются противоборствующими настроениями и оценками.) Так, доля людей, которые заявляют, что они положительно относятся к соотечественникам, официально зарабатывающим миллионы, за последние десять лет явно выросла (с 39 до 48 % населения), даже несколько превысив долю тех, кто относится к миллионерам негативно. Последняя, в свою очередь, снизилась с 58 до 46 %. Параллельно во много раз — с 6 до 38 % опрошенных — выросла доля респондентов, заявляющих о своей независимости от государственной опеки («государство дает нам так мало, что мы ему ничем не обязаны»), о своем желании «стать свободными людьми и заставить государство работать на нас» (рост с 25 до 36 % населения). И все же эти изменения очень далеки от того, чтобы стать решающей тенденцией. Дело не просто в том, что они не преобладают в обществе количественно, а в том, что они не преобладают и в сознании большинства даже наиболее продвинутых групп (образованных, жителей крупных и крупнейших городов), за исключением молодежи. Поэтому носители этих новых установок и оценок не в состоянии (не имеют сегодня социальной силы, культурного авторитета, политической власти) представить те или иные моменты своего самоопределения как ориентир, программу, «диктат развития», которые могли бы быть институционализированы в социальной системе общества.

Покажем различия в самооценках россиян, которые, казалось бы, взаимоисключают друг друга, но тем не менее сосуществуют в обиходе любой из социально-демографических групп, на одном примере. За последние пять лет в России вдвое (с 18 до 36 %) выросла доля людей, считающих себя «свободными, независимыми от обстоятельств». Эта и противоположная ей оценка, т.е. пассивное переживание узости своих возможностей, своей зависимости от социальных обстоятельств, весь «комплекс подопечного», распределяются в основных социально-демографических группах следующим образом (табл. 9).

Таблица 9.
Респонденты чувствуют себя «свободными людьми»
(данные 1999 года, в % к соответствующей социально-демографической группе)

Интегральное ощущение независимости и уверенности соответственно укрепляет и другие позитивные самооценки респондента (табл. 10).

Таблица 10.
Респонденты чувствуют себя «свободными людьми»
(данные 1999 года; 100 % — группы по столбцу)

Тем не менее механизмы частичной балансировки позитивных и негативных оценок перемен, собственных успехов, достижений окружающих в общем дают индивидам, отдельным фракциям социума лишь тактический выигрыш, производят только временный, частичный эффект. Стратегическое же направление в сдвигах массовых оценок по поводу перемен последнего десятилетия определяется, насколько можно судить, двумя факторами: укрепляющейся в сознании большинства ориентацией на одинаковое для всех, скромное, но гарантированное существование и растущей ностальгической привлекательностью — опять-таки для большинства — идеализированных образов и фигур прошлого.

Гарантии и возможности

Вот как распределяются ориентации на гарантированное существование и на новые возможности работать и зарабатывать, пусть даже ценой риска, в группах по возрасту и образованию (табл. 11).

Таблица 11.
(в % к соответствующим группам)

Говоря о возрасте в сравнительной динамике, необходимо учесть, что часть респондентов через пять лет переходит на новом замере в следующую возрастную группу. При этом их установки на гарантии/возможности последовательно сдвигаются, особенно у самых старших, в сторону ожидания гарантий. Но эти же установки преобладают сегодня, как видим, и у более молодых россиян (причем куда заметнее, чем пять или десять лет назад). При этом доля людей, готовых получать хорошие деньги за интенсивный труд, во всех группах, кроме самых старших и наименее образованных, остается на протяжении десяти лет неизменной (вероятней всего, для многих здесь имеются в виду подработка, экстренные и разовые большие деньги, но не другая социальная позиция и горизонт, не другое место в системе), тогда как доля готовых заводить свое дело, чтобы работать на собственный страх и риск, даже среди более молодых и образованных респондентов, и без того небольшая, со временем еще сокращается.

Ностальгия и заинтересованность

В массовых оценках к концу 90-х годов явно нарастает ностальгия по идеализированному прошлому — будь то ближайшие, известные всем по личному опыту времена до распада СССР, будь то сталинская эпоха, для большинства — полностью воображаемая область фантазий и проекций, или еще более отдаленные времена и их символы. Не случайно на первое место среди символов коллективной идентичности русского народа в 1999 году вышел такой признак, как «наше прошлое, наша история» (48 % против 24 % в 1989 году); вместе с ним выросла семантическая валентность и ряда других неотрадиционалистских компонентов самоопределения. Воздействие всего этого сдвига к прошлому в оценках россиян можно показать на динамике представлений, будто было бы лучше, оставайся в стране все так, как было до 1985 года (табл. 12).

Таблица 12.
С тем, что было бы лучше, если бы в стране все оставалось так, как было до 1985 года...
(в % к выборке каждого опроса)

В полной мере этот ностальгический сдвиг — по контрасту с современной ситуацией недоверия, презрения, равнодушия к власти и центральным фигурам, ее представляющим, — виден на коллективном образе «руководителей до 1985 года» в сегодняшних массовых оценках: в сравнении с нынешними тогдашние вожди были, по мнению респондентов, «более честными» (мнение 46 % при 34 % с ним не согласных), «более знающими» (47 % против 26 %), «более сильными, решительными» (48 % против 27 %), «более заботившимися о людях» (65 % против 23 %), «более авторитетными» (65 % против 18 %). Это явное властепочитание в ретроспективных проекциях находится в характерном контрапункте с тем, тоже весьма заметным, декларативным разгосударствлением сознания наших респондентов, о котором шла речь выше («наше государство дает нам слишком мало, и мы ему ничем не обязаны»).

Важно отметить, что эти оценки, за которыми стоит единая и, видимо, достаточно устойчивая ориентация на «родную», «свою» власть (в смягченном варианте — «плохонькую, но свою»), в сознании респондентов не вытесняют друг друга и не приходят в конфликт: они функционально разнесены по оценочной оси «настоящее — прошлое». В этом смысле ностальгическая составляющая массовых оценок обладает собственной дифференцирующей силой, «стягивая» к себе прочие ориентации, более или менее близкие по функциональному смыслу. Покажем это на ряде других вопросов базового замера, которые относятся к экономическим установкам, оценочным образам прошлого, эмоциональной составляющей повседневного мироощущения (табл. 13).

Таблица 13.
Лучше, если бы в стране все оставалось так, как было до 1985 года...
(данные 1999 года, 100 % — группы по столбцу)

Самостоятельной составляющей, в данном случае — противоположной направленности, может выступать и такая интегральная характеристика установок респондента, как его оценка собственной заинтересованности в жизни. Она, среди прочего, хорошо коррелирует с другими интегральными показателями (например «счастьем») и неплохо дифференцирует ретроспективно-проспективные оценки респондентами своего экономического и общественного положения (табл. 14).

Таблица 14.
Респонденту жить...
(данные 1999 года, 100 % — группы по столбцу)

Телевидение и оценки перемен

В этом смысле характерны оценки респондентами перемен на телевидении за последние десять лет. 57 % считают, что за эти годы телевидение стало лучше, и каждый третий из опрошенных — что хуже. Главные критерии улучшения, по мнению респондентов, следующие: богатые возможности выбора передач (48 %), откровенный разговор о проблемах повседневной жизни (41 %), интересные ток-шоу (30 %), показ старых советских фильмов, передач о нашем прошлом (25 %), больше неприглаженной информации о политиках и политике (23 %), передач о преступлениях, скандалах, катастрофах (21 %). Главные отрицательные черты — навязчивая реклама (89 %), засилье американских боевиков, крови и насилия (52 %), потеря представления о приличиях (36 %), изобилие закулисных политических сплетен и грязи (28 %), примитивность, безвкусица (24 %). Как видим, при позитивной в целом зрительской оценке перемен на телевидении отрицательные оценки зрителей выражены заметно единодушнее. Так или иначе, за прошедшие десять лет больше людей стали смотреть телевизор, по их утверждению, с удовольствием: в 1989 году — 17 %, в 1999 году — 24 % (скажем, в оценках чтения книг и журналов, хотя литературы, привлекательной для разного читателя, включая самого массового, стало издаваться во много раз больше, тенденция противоположная: в 1989 году интересным это занятие считали 38 %, в 1999 году — 26 %). Хотя оценки телевидения достаточно амбивалентны, позитивное отношение к этому коммуникативному средству в целом достаточно тесно связано с более позитивными оценками гражданских и экономических свобод последнего десятилетия, положительной оценкой нынешнего времени и своих собственных усилий, ощущением себя свободным человеком и др. Можно полагать, что телевидение во многом если не формирует подобные установки и оценочные стереотипы, то, по крайней мере, ощутимо их поддерживает. И, при всей мозаичности образа времени и ценностной неоднозначности его героев на различных каналах и в разных передачах, несет некий общий очерк современного, цивилизованного, «нового» в повседневное существование самой массовой на нынешний день аудитории в России (табл. 15).

Таблица 15.
Телевидение за последние 10 лет стало...
(данные 1999 года; 100 % — группы по столбцу)

Символы прошлого

Но если баланс ностальгических и критических установок относительно недавнего прошлого в «полярных» группах по возрасту, образованию, активности, заинтересованности в нынешнем дне и т.п. складывается все же по-разному, различаясь по ряду параметров достаточно резко, то применительно к «дальним» символическим горизонтам и ориентирам (уровню предельных санкций действия) единство ориентации со стороны различных групп и однонаправленность сдвигов этих оценок во времени очень заметно возрастают. За несколькими годами «исторической самокритики» (1987–1991) и, соответственно, большей сосредоточенности россиян на событиях и переменах настоящего некоторое время еще сохранялась инерция. Но уже к середине 90-х годов начала ощущаться «символическая реабилитация» отечественного прошлого. В коллективном автопортрете россиян стали усиливаться неотрадиционалистские черты, проступать прежние, еще советские державные компоненты. Значение символических фигур прошлого (так же как «праздников и обычаев» и других неотрадиционалистских компонентов национального автостереотипа) в совокупности признаков, репрезентирующих коллективную идентичность «русского народа», за последние годы постоянно росло.

Так, если в 1989 году позицию «великие люди моей национальности» в списке диагностических признаков выбирали 6 %, в 1994 году — 10 %, то в 1999 году — 14 % (значение «праздников и обычаев» выросло с 14 до 19 %). Характерно, что сколько-нибудь значимых различий в списке «выдающихся людей всех времен и народов» (вопрос был открытым) между группами, разнящимися по возрасту и уровню образования, практически нет. Можно сказать, что место «телевизора» как источника формирования стереотипов здесь занимает «учебник», типовая школьная программа по литературе и истории (впрочем, ее элементы все более ощутимо «просачиваются» и на телевидение, хотя пока что не имеют там доминантного положения, равно как отдельные новые фигуры и символы проникают и в школьные пособия, программы, риторику преподавателей).

Приведем составленный самими респондентами список символических авторитетов прошлого; характерно, что это прошлое — если не считать одинокой фигуры Эйнштейна в реестре у наиболее образованных респондентов — исключительно российское, и Наполеон в данном случае — его законная часть (данные 1999 года).

Десять самых выдающихся людей всех времен и народов
(в % к соответствующим социально-демографическим группам)

Как видим, несмотря на всю истерическую риторику коммуно-патриотической прессы по поводу «очернения нашего прошлого» в обществе достаточно успешно осуществляется воспроизводство культурных образцов именно советского типа, включая советскую же версию отечественной и мировой истории. Из приведенного материала очевидно, что в символическом пантеоне ни одной социально-демографической группы нет сегодня ни одного имени, которого не могло бы в принципе оказаться в подобном списке, допустим, 35–40 лет назад, когда, кстати, респондентов из наиболее молодых, активных, динамичных нынешних групп попросту еще не было на свете. И все же нельзя сказать, что в структуре этих списков и в семантике приведенных имен за прошедшие десятилетия ничего не изменилось. Скажем, значение имени Сталина в 1959–1964 годах — особенно в более образованных группах, среди молодежи, — было бы куда скромнее. Напротив, в список, вероятно, вошло бы имя Хрущева — теперь его нет. Вместе с тем за все это время ни одного нового или альтернативного (запрещенного прежде и т. п.) имени ни в одной группе не появилось. Единственное явное исключение — имя Гитлера в пантеоне респондентов с высшим образованием: оно собрало 16 % голосов; можно в порядке предварительной гипотезы предположить, что фигура Гитлера здесь — негативная проекция державного величия, олицетворяемого именем Сталина, как Наполеон — «пара» Кутузову. Кроме того, у респондентов Москвы и Петербурга в лидерскую десятку вошло имя российской императрицы Екатерины (не исключено, что отчасти, как и фигура Суворова, оно поддержано телерекламой) и к самой границе десятки приблизилось имя А. Д. Сахарова (его назвали 14 %, в целом по выборке — 8 %); в 1994 году имя Сахарова было по значимости девятым. В целом ни одна из новых фигур конца 80-х — середины 90-х годов к концу десятилетия в лидирующей группе не удержалась: из «лидеров» 1989 года за десять лет выбыли Маркс, Энгельс, Горбачев. Соответственно изменились за последние пять лет и оценки главных эпох советской истории. Повышается оценка сталинского периода (как и самой фигуры «вождя народов»), но особенно, конечно, ретроспективно возвышается брежневское время — период, наделяемый сегодня характеристиками, предельно значимыми для большинства россиян: стабильность, порядок, имущественное равенство, социальные гарантии (табл. 16).

Таблица 16.
Перечисленные периоды русской истории принесли больше хорошего или плохого
(отношение респондентов, давших первый и второй ответ)

Напротив, ряд перемен периода перестройки, вслед за ее ключевыми фигурами — Горбачевым и Ельциным — ретроспективно переоценивается в противоположном направлении. Соотношение оценок «времени Горбачева» — 0,15 (9 % позитивных при 61 % негативных; впрочем, баланс оценок «перестройки» уже в 1994 году был резко отрицательным — 0,34). В массовых оценках в целом слабеет позитивный смысл свободы слова, сближения с Западом (рост полускрытых антизападнических установок, с особенной резкостью проявившийся в связи с балканским кризисом, — характеристика нескольких последних лет, резюмирующая несколько сложных и параллельно развивающихся процессов в экономическом положении России и самого респондента, во внутренней и внешней политике, в мировом порядке). Напротив, заметно повысилась положительная оценка права на забастовку. Неизменной остается оценка свободы выезда из страны, при том что доля желающих в принципе уехать выросла по сравнению с 1993 годом незначительно — с 12 до 16 % (среди самых молодых она составляет сегодня 33 %); в целом несколько заметней сократилась доля тех, кто уезжать не хочет, — с 74 до 66 %. Общие тенденции представлены в табл. 17.

Таблица 17.
Перечисленные перемены последних лет принесли России больше пользы или вреда
(отношение респондентов, давших первый и второй ответ)

Конструкция социальной жизни и сдвиги в массовом сознании: предварительные обобщения

В целом можно сказать, что изменения последнего десятилетия — в возможностях социального достижения, уровне «нормального» повседневного существования и условиях, обеспечивающих его воспроизводство, включая сумму собственных усилий, — на массовом уровне не привели к принципиальным переменам в представлениях людей о ценностно-нормативном строе их социальной жизни, о привычном социальном порядке и механизмах его рутинной репродукции. Если говорить о структуре общества, то изменения в отмеченных сферах (по названным координатам) пока что связались преимущественно с возрастными признаками молодости — характеристиками «естественными» и в этом смысле циклическими, а потому как бы неуправляемыми. В данном конкретном отношении это отделило или даже оторвало «молодежь» (вернее, ее более образованную и активную часть, достигшую относительного успеха) от остальных и даже ближайших к ней по возрасту групп. У них, и особенно самых старших, социальные перемены проявились прежде всего в изменении их оценки перемен и символов, с ними связанных или их олицетворяющих, включая символических героев. Проявления этих трансформаций в сознании большинства многомерны, противоречивы и сложно соотнесены друг с другом (при том что в смысловом мире «меньшинства» они тоже вполне ощутимо присутствуют, но на втором плане и в другой функциональной валентности). Так, спроецированные на ось времени и вынесенные в условное «прошлое» типовые, наиболее распространенные оценки себя и окружающих дали ту ретроспективную, ностальгическую переоценку определенных сторон советского и доперестроечного социального устройства и жизненного уклада, о которой шла речь выше. Прежде всего эта положительная переоценка коснулась всего относящегося к авторитету власти, структурам коллективной солидарности, символам державного престижа, но затронула и другие характеристики, входящие в позитивный автостереотип (оценку «душевных качеств моего народа» и т. п.). Отметим, что этим процессом оказались в высокой степени захвачены все возрастные и образовательные группы (хотя и на этом фоне группа 40–54-летних проявила позитивное отношение к великодержавной символике меньше других). С другой стороны, ряд иных прежних негативных стереотипов — скажем, в отношении к предпринимателям, оценок богатства, терпимости к социальным отклонениям — был, напротив, оттеснен в сознании большинства на второй план, отчасти, видимо, скрыт (но, конечно, никуда не исчез и может при определенных условиях быть активизирован). Это проявилось и в ослаблении декларативной зависимости от государства. Однако уровень ответственности за происходящее (начиная с предприятия и до страны в целом), которую опрошенные, по их заявлению, считают «безусловной», также заметно снизился за последнее десятилетие. Причем особенно резко этот процесс внешнего, отчасти даже демонстративного расподобления с социальными институтами (кроме семьи) шел в первой половине 90-х годов.

Если судить по прямым ответам респондентов, то их позитивная идентификация с семьей, домом, местом, где человек живет, за десять лет возросла. Вместе с тем душевная поддержка респондента со стороны его ближайших родственников (их способность «выслушать и понять человека, когда у него тяжело на душе») все эти годы постепенно снижалась, хотя эмоциональная зависимость россиян всех возрастов от нее весьма велика. Значение друзей в этом отношении, напротив, выросло, хотя число близких друзей у большинства россиян, по их оценкам, сократилось. Снизилась также и позитивная значимость большинства праздничных дней, кроме дней рождения близких, встреч с друзьями и церковных праздников (при том что значение праздников в качестве символов «русского», как уже отмечалось, в среднем выросло). Характерно, что по данным мартовского мониторинга 1999 года более чем для 3/5 респондентов готовность людей помочь друг другу в сравнении с тем, что было десять лет назад, сейчас уменьшилась. При этом основной вид помощи — родственный и однонаправленный: родителей, прародителей — детям (младшие же оказывают ее старшим втрое реже).

В этом смысле отношение к семье (и профессиональному коллективу) как источнику социальной и эмоциональной поддержки, компенсирующей индивиду ослабление его расчетов на «государство», не менее двойственно и противоречиво, чем отношение к тому же государству. Так, за десять лет заметно выросла доля людей, которые, по их оценке, вынуждены поступать вопреки своему пониманию и убеждениям именно под давлением семьи (с 5 до 16 % опрошенных), товарищей по работе (с 24 до 39 %), при том что на давление начальства стали ссылаться как раз меньше (18 и 13 % соответственно). Сфера частной и личной жизни, подозрительная для официальной идеологической догматики советского периода, во многом остается еще социально не структурированной и культурно не артикулированной, более того, нелегитимной (особенно, конечно, это сказывается на ориентирах и оценках более старших возрастных групп с их конфликтом патриархально-традиционного, официально-советского и нового приватного). Можно предположить, что для большинства россиян — причем хотят они этого или нет — меняется в последние годы сама привычная конструкция социальной жизни. Проблема здесь не сводится к прямой социальной депривации и даже фактической десоциализации, хотя и то, и другое в нынешних экономико-политических обстоятельствах имеет место и к тому же усилено низкой самооценкой, неуверенностью и страхами старших поколений. Однако декларированный отказ от расчетов на государство и его институты можно трактовать и в несколько иной перспективе. Деформируется, стирается та привычная, всегда подвижная, но бывшая обычно вполне ясной для всех участников действия граница между «своим» и «чужим», «официальным» и «домашним», «ими» и «нами», которая охранялась с обеих «сторон», поскольку она поддерживала всю базовую систему, заданную ролевую структуру их взаимодействия, двусмысленное господство одних, «правящих», и видимую зависимость (но и минимальную гарантированную обеспеченность) других, «подопечных». При этом во многом теряет смысл и «двойная игра» с партнером, исчезает возможность его обмануть («сачкануть»), тайком «взять свое» и т. д. Отсутствие (или, верней, ослабление) этого интегративного механизма, сковывавшего самостоятельность, но вместе с тем и защищавшего от чрезмерных рисков и фрустраций, как можно предполагать, во многом и вызывает сегодня у большинства ощущение дискомфортности и брошенности, поддерживает страхи (включая наиболее иррациональные и наименее контролируемые их проявления — страхи перед стихиями или мировой войной) и заставляет массовое сознание переключаться на ностальгические, компенсаторные проекции в идеализированное прошлое.

Еще болезненнее для большинства эти процессы делает то обстоятельство, что принудительность существования в социальных условиях и эмоциональной среде, ощущаемых как дискомфортные, в данном случае обеспечивается не привычным по советским временам давлением институтов, так или иначе поддержанных идеологической легендой, которая их до какой-то степени легитимизировала, смягчала и приукрашивала. Эта принудительность сдвигов задается сейчас в «естественном», малопредсказуемом и массовом порядке, заставляющем атомизированных индивидов даже вопреки их желанию и во многом независимо друг от друга не только декларативно менять свои привычные оценки, но и изо всех сил «вертеться» ради того минимально приемлемого уровня, который, как они теперь говорят и считают, раньше гарантировался им сам собой, позволяя еще и «прихватывать».

Фотография на обложке:
Москва, 1998 год
Wolfgang Kaehler / Getty Images