Стихи о первой чеченской кампании*

Так ли уж опасен был Джохар Дудаев? —
из заурядных северокавказских вождей,
кстати, единственный из них из всех
придумавший закон против дискриминации русских,
той дискриминации, которой, кстати, и не было,
хотите — спросите любого честного поселенца,
частные свары, разборки, хулиганство,
такие же, как везде —
никакой специально антирусской кампании.
Кстати, и бандитизма такого не было в Чечне,
какой туда экспортировали отсюда,
когда бандиты обучались людьми
даже не в штатской — в военной форме,
вся эта «антидудаевская оппозиция» Лабазанова,
грабившего на дорогах чеченца, полковника ФСК.
Война в Чечне изначально была нужна российской власти,
иначе зачем было вводом войск срывать
переговоры, шедшие во Владикавказе, и почему бы
не подождать было полгода до перевыборов? —
тем более что большинство режимом было недовольно.
И дело тут ни в каком не в Дудаеве, не в независимой Ичкерии
(е…. они Ичкерию с ее независимостью) —
дело в далекоидущих планах по уничтожению людей,
дело не в нефти
(е…. они нефть) —
дело в точке отсчета, чтобы безнаказанно убивать и убивать,
и, уж конечно, не в тергруппировках и бандформированиях,
по ним и мы с вами такая группа, растворившаяся в народе под видом…
(е…. они все виды и формирования) —
дело в убийстве чеченцев,
только потому что они — чеченские чеченцы,
и всех остальных, потому что они — соседи
чеченских чеченцев, проживающих на территории Чечни.

В январе 95-го высунувшиеся из подвалов подышать видели:
танки мнут гусеницами новобранцев,
упал ли, ранен, ногу ли подвернул — пропал, они были
живым щитом, пушечным, нет, танковым мясом,
сзади шел ОМОН, сбежать нельзя — пристрелят,
как штрафбатовских зэка, призывников.
А в 45-м танки въезжали в Прагу
по уложенным навстречу пленным,
мой дедушка был там, убежав из концлагеря,
избежал посадки, но запомнил
на всю жизнь наши танки, едущие по живым немцам.
Хорошо, что он никогда не увидит
этих споткнувшихся 18-летних подростков.

Из чего состоит человеческое тепло?
Из лягушачьих ляжек, ракушечника, улиток,
из раскачивающихся на травах улиточных городов,
из всего, из чего сделаны были мальчики,
то есть из микробов, как показывает война.
Помнится, года 4 назад всех детей
обязали вновь привиться от полиомиелита
(в садик не примут, в школу — такой шантаж).
Прививали усиленной дозой, кто-то писал
диссертацию, научную работу, получал степень…
Ну, конечно, из «детского материала» выбраковывался какой-то
иммунноослабленный неразличимый процент, вот тогда-то
кто-то и пустил эту борзую байку,
мол, в Москве эпидемия не откуда-нибудь — из Чечни.
Наверное, когда-нибудь они нам объяснят:
«Чечня» — так называлась болезнь.
«Снайперами» были ее активные вирусы,
а подавляли мы их массой отхожих бацилл,
выходящих с плевками и калом:
«контрактниками» с купленной волей
и полуживыми от ужаса «новобранцами».

Их и правда сюда не звали — привезли и в землю уложили,
а чтоб скрыть, не приписали в военчасть — а там ищи их!
Или крысам бросили, чтоб те выели им лица, или
заминировали непохороненных, — потом всё это
навесили чеченцам, но делали всё же «свои».

Чеченцы из окружения выводили с собой военнопленных.
«Свои» всех норовили накрыть оптом —
в Буденновске даже расписка такая распространялась
специально для заложников: «Я, такой-то,
добровольно присоединяюсь к бандитам и добровольно
ухожу с ними в горы, отдавая себе отчет
о юридических последствиях своего поступка».
Больных тогда от «своих» спасло только чудо.

Самы (так чеченцы называли самолеты) всё бомбили дважды:
со второго раза срабатывала автоматическая самонаводка,
и пока там внизу не поняли, что это входило в план,
первый раз — по домам,
второй — по тем, кто тащил раненых из-под завалов.
Так погибла Синтия Эльбаум, да что журналисты!
В день круглого стола ополченцев с ОБСЕ
12 самолетов отутюжили Дарго
(это было такое маленькое село),
думая превратить круглый стол в круглую воронку.
Но нередко самы, хоть и не по службе, возвращались сами,
по своему не щучьему уже хотенью пулеметным огнем
превратить слабодвижущиеся объекты человеческих тел
в их неподвижные фрагменты.
В Маркитах по саду ходит непонятно как
уцелевший отец, собирает с деревьев:
«Это нога моего 3-летнего сына, это рука моей дочери…»
Нам тогда объявили: «Погибли десятки дудаевцев»,
а это были дети 3-х, 4-х и 6-ти лет со своей мамой.

За отказ проверяться на блокпосту
(штаны не снимешь при сестрах, мусульманин?)
расстреливали на месте,
за следы ремней на коже
расстреливали на месте,
если прячешься или убегаешь,
расстреливали на месте,
за хранение оружия
расстреливали на месте,
за сокрытие ценностей, денег, когда приходили грабить
(а грабили повсеместно),
расстреливали на месте.

«Манты делаем?»
«'Ja, Ja»
«Из чеченских запасов?»
«Javohl, javohl»
Солдат месит тесто, кокетничает перед объективом,
а аул такой тихий, спокойный…
Я знаю такие под Карачаевском:
каждый квадратный метр настолько обжит,
что к дереву — и к тому прикоснуться хочется на прощанье.
Хозяева бросили дом, ушли, российские солдаты
расстреливают интерьер из автоматов,
бьют прикладами мебель, кухню, посуду,
шутят, высаживая телевизор: «Чеченская программа!»
Так вот почему у нас мало кто об этом знает:
на Москву транслируется только «чеченская программа».

Заступающихся за близких
расстреливали на месте.

«Не подходи, убьем» — кричат матери 18-летнего парня
черные морские пехотинцы, режущие сухожилия
на ногах и руках ее сына — кстати, русского сына.
Объяснения, просьбы — всё напрасно:
«У тебя морда чеченская».

За «чеченскую морду»
расстреливали на месте.
Как там у Толстого: «Война? Какая война?
Живорезы, вот и всё», — помните голову Хаджи-Мурата?

А за чеченскую молодость хватали и увозили в фильтры,
и больше этих людей, как правило, не видели.
Фильтры — это концлагеря, несколько официальных: в Моздоке,
в Грозном, Пятигорске, в Ставрополье, —
и гораздо больше — скрытых на территории военчастей.
Под Ассиновской в машинах «Куликово поле» —
концлагерь на колесах — попробуй найди такое
Куликово-перекати-поле!
Свозили в фильтры всех мужчин, кто может воевать,
безоружных, редко брали женщин, хотя на беременность не смотрели,
был такой распространенный способ: вязали руки-ноги
и, штабелями в 5 рядов уложив в КАМАЗы,
везли до Моздока от Грозного 8 часов,
там нижний слой выкидывали — он, как правило, не доезжал,
+пристреленных дергавшихся по дороге.
Фильтры и были созданы для уничтожения боеспособной
части населения, выживали только те,
на кого меняли пленных и за кого родные
платили выкуп до $1000 за шт.
В фильтрах тысячи людей целенаправленно истязали:
били, имитировали расстрел, травили собаками, пытали током,
делалось это не случайно, а планомерно и регулярно,
представляете — регулярно и планомерно.
Собаки просто куски из людей выгрызали,
а с током было вот как: сажают, завязав глаза,
прикладывают электроды и командуют: «Крути!»,
что-то крутят, раздается сильнейший разряд электрического тока.
Таких людей с завязанными глазами и руками
потом подбрасывали в общие могилы,
на Карпинском кургане ночью хоронили каждый день
50–80 человек без золотых зубов, без голов, из тел
торчали гвозди, следы еще вот как заметали:
трупы жгли, потом обливали кислотой, собирали кости
(то, чего им не хватало — это и в самом деле освенцимских печей),
потом кости дробили и прессовали в ящики из-под снарядов.
Один такой ящик обследовал режиссер Говорухин
и перед Россией, которую он потерял,
признал их за собачьи, собака, и вопрос замяли.

Теперь о зачистках. Сейчас этот термин вошел в обиход,
а появился он в 95-м после Самашек.
В «Сказании о погроме» в 4-м году Бялик
назвал это просто резней («шхита»).
«В европейских гетто, — мы говорим, — немцы
устраивали погромы», и если у следователей
есть понятие «% раскрываемости» преступлений,
то у военных должен быть какой-то «%
убиваемости» людей. Так вот, зачистка — это была 1,
то есть 100 %-ный убиваемости коэффициент.
В Самашки вначале специально вернули беженцев,
чтобы было кого зачищать, потом три дня
шли по трем улицам от дома к дому
и всех убивали: в подвалы с прячущимися людьми
бросали гранаты, на улицах стреляли
в любой движущийся объект. А если кого
заставали дома — сжигали напалмом, ампулами
для огнемета «Шмель», так что дома внешне-то целы,
а внутри они белые: сажа сгорает при такой температуре,
там находили куски плавленого фарфора,
то есть не меньше 1200 °С.
А ведь напалм придумали немцы во Второй мировой еще.
Ничего себе армия победителей Гитлера! А не хотите —
армия учеников? Ничего себе защитили детей и внуков
от нацизма! Стоило ли защищать, чтоб потом эти внуки,
поднабравшись у тех, с кем этот дед воевал,
жгли напалмом и дедов, и младенцев, и матерей по-го-лов-но?
Ветераны немецкой войны думали отгородиться от смерти
выставкой орденов: нарядились (может, не тронут), уселись на лавочке —
первыми же сгорели в своих домах.
Еще там расстреляли 4 русских бичей —
они были там по детской части, прямо в интернате,
в комнате для занятий, у шкафа с игрушками.
Один из них случайно выжил — Володя,
потом рассказывал обо всем.
Глаза у убийц были дикими, все были обдолбаны
анальгетиками, шприцы выдавались
в боекомплекте, все ими было забросано. Когда
у них начинался сушняк — шли в дома,
требовали компота, и некоторых
предоставивших им оставляли пожить.

Лет 10 назад сотрудник отдела поэзии «Собеседника»
прямо в редакции ни с того ни с сего
стал предлагать мне «испробовать вещества,
к которым не привыкаешь» (совершенно чужой мне человек
у себя на службе!) — думаю, он не боялся последствий,
потому что имел прикрытие, служил чьей-то воле, вскоре
пошел процесс «химиков», изобретателей
таких вот наркотиков и психотропных средств —
не тогда ли уже нахимичили и Самашки?

По Самашкам убийцы ходили в масках,
в фильтрах на них тоже смотреть нельзя было:
камеру отворяют — узники должны встать и отвернуться.
Вообще в Чечне был спецанонимный контингент:
люди без военных документов,
даже в завещании не называвшие своих имен,
только клички, — кто они такие были?

Вечно пьяная обдолбанная российская армия,
перегарный от низших чинов до начальства аэропорт «Северный» —
это когда разбомбили коньячный завод неподалеку.
«Е…. мы эту Чечню», — так они считают,
переговариваясь в зассанном аэросортире.
Пьяные бугаи, ломающие по плану ребра подросткам,
пьяные танки, волокущие по плану за собой людей на проволоке,
пьяные БТРы, прислоняющие по плану к стенам легковухи с пассажирами,
пьяная индустрия убийства — всё идет по плану, всё идет по плану.
Узнать бы, кто изобрел и зазубрил такой способ убийства
(а ведь он не случаен) — кастрированные тела,
без ушей, без глаз, с вырезанным сердцем
находили не только в фильтрах, но и просто на улицах:
отца трех детей (он работал прорабом у больницы № 9), трех братьев,
подвешенных в таком виде за ноги над канализацией,
представляете: людей, не имевших к войне никакого отношения,
приехавших в фильтр, только чтоб узнать о своем брате…
Точно так же обработанные тела находили в Самашках.

Через полгода в Ассиновской трое военных на глазах у троих детей
насиловали мать посменно, пока другие доедали на кухне
продукты и выносили ковры. «Сжальтесь
ради детей», — она просила. Ответ был:
«А у меня детей нет. Я сирота и делаю что хочу. Жалости
никакой не знаю. Это я был в Самашках»
(женщина осталась жива и давала показания
в Слепцовской прокуратуре).
Мишлин Морель вспоминала, как в 45-м через них,
трех освобожденных из концлагеря в Нойбранденбурге
скелетоподобных французских пленниц,
проходили десятками советские освободители
(е…. они бывших французских заключенных,
а и у Сергеева в «Слуцком в Малеевке» — помните,
Богачёв рассказывает, чем хорош русский солдат:
«Ты сегодня сколько раз отомстил?»).

Я пишу это не для того, чтоб напугать или просветить,
но взгляните — что это за армия, кто живет рядом с нами.
Просто то, что тогда там произошло,
случилось и здесь, — только никто не заметил,
впрочем, всё впереди, а пока:
не было бомбежек после 23 декабря 94-го,
а до того и самолетов над Грозным не было
(если были, то не наши, чьи-то).
Нет у нас на вооружении никаких зажигательных снарядов
(напалм — а что это такое?),
и не применялось химическое оружие
(чьи там вертолеты сбросили на лес зеленые капсулы,
давшие поражение на коже?),
не было ни нападения на ингушскую Аршты,
ни недавней бомбежки приграничной Грузии
(кому там оторвало ноги?),
незарегистрированных фильтрационных пунктов нет,
куда пропали все эти призывники-подростки — не знаем
(у нас они не зарегистрированы, значит, их и не было).
Да вообще — какая война?! Не было войны,
всё это называлось «решение гуманитарной проблемы».
И нас с вами не было.
Вместо нас были граждане Российской Федерации
(имя отчество фамилия),
не возражавшие против того, чего не было.
Вот и сегодня «Небоевиков на улицах Чечни после 18-ти часов нет» —
так нам только что объяснили ракетный удар по рынку
в Грозном, где живых действительно никого не осталось.
Будущий президент прореагировал из Хельсинки:
ему об этом ничего не известно. Через день
поправился: рынок — это не рынок, а «рынок»,
то есть не мокрое место после 18-ти, а «рынок оружия».
Будущего президента России с президентом Чечни переговоры
напоминают допрос с шантажом и пытками:
«Кто еще с тобой работает? Не выдашь? Ну, тогда…» и так далее —
помните, как в «Мертвом сезоне» Банионис
слушает, как Ролана Быкова поджигают зажигалкой:
«Кто еще с тобой работает?» — смешные артисты,
я бы на месте Быкова так и ответил: «Банионис».
И о муфтии, стоя с ним бок о бок, он говорил
как о заключенном, в лучшем случае прислуге,
в 3-ем лице: «Он согласен», даже не повернувшись к гостю,
неотрывно глядя в камеру (кинокамеру, конечно).
Это — демонстративно унизительное хамство
даже не супер там какого-то разведчика-шпиона,
а рядового следователя, назначаемого в президенты.

Идет война, в сущности, против всех людей, против человечности,
и чеченцы это почувствовали первые, как никто.
Это они помогали раненым всех национальностей,
вытаскивали русских из-под завалов,
а в Грозном их было больше половины. Кстати,
где они сейчас? — никогда не задавались таким вопросом?
Ополченцы к врагам относились избирательно,
в нестрелявших новобранцев, как правило, не стреляли,
поэтому я не верю, что чеченцы (если это вообще они)
взрывали дома без наводки из Москвы: перевоспитали же
чеченских уголовников в «оппозиционеров», в Гантамирова, —
могли и здесь сыграть на них, спровоцировать, подтолкнуть.
Не верю, что российская власть не может помочь Грузии
судить Георгадзе, покушавшегося на Шеварднадзе,
не верю, что расстрел в армянском парламенте —
только внутриармянская разборка.
Российские террористические группировки и бандитские формирования,
десятки лет сбывавшие всем вокруг свое оружие
(в том числе и в саму Чечню — из Моздока), —
опасней многих, потому что они узаконены.

Узаконены и Вы сегодня, Глеб Олегович,
если Вы, конечно, тот, за кого себя выдаете,
то есть бесстыдная реклама будущего президента.
На попытку возразить этой войне Вы, картинно
взмахнув рукой, передразнили: «Что ж,
пусть нас взрывают спящими!» Вы, значит, не хотите,
чтоб Ваш дом четвертым взлетел на воздух,
значит, и Вы чувствуете, что 3 — это как-то мало,
что должно было бы быть больше?
И не потому ли, что Вы хорошо знаете,
что на Грозный в первую войну каждый день бросали
тысячу тонн бомб? Вы, значит, не хотите,
чтобы нас взрывали? Что ж не предложите будущему президенту
эвакуировать нас, ну хоть один райончик,
в Ингушетию, и сами с нами поезжайте,
интересно будет — как они Вас примут…
А то получается как-то странно:
перед самой войной в «Веке ХХ» (№ 5) Вы писали,
как жупел фашизма опасен для отвода глаз
от настоящей опасности и как повод для начала
большого террора. «Антифашистский террор».
Простите, чем же лучше жупел терроризма?
Тот самый, который для Вас сегодня — повод
к оправданию войны будущего президента?
В Алхан-Юрте заходили в дома, дуло автомата
приставляли к лицу, у родных требовали золота и водки,
если не было — человека убивали
на глазах у папы, мамы, сына, дочки
(дело 15 батальона было открыто и спешно закрыто —
вместо этого генерала Шаманова публично наградили).
Глеб Олегович, сколько у Вас детей, простите?
И какой мой номер койки в бараке, пайки
как мелкого нарушителя порядка «великой державы»
вслед за первыми 50-ю, купленными спецслужбами провокаторами,
из русских ли, из чеченцев — неважно,
провокаторами упорядоченной борьбы с мировым терроризмом?
Где-то с 80-го по 85-й мне пришлось жить не у себя дома,
потому что вместо меня там, Глеб Олегович,
поселились Вы и даже назывались «Сухотин»,
чтобы вместо меня лечиться по соседству.
И вот через 15 лет Вы от гласа народа
глас народа извещаете о гласе народа:
оказывается, «большинство» нас, «избирателей, нечестны»,
Вы доподлинно знаете: мы «лживы по отношению к себе».
Почему я так просто согласился
Вам оставить тогда семью, дом, даже мое имя?
Ну, во-первых, Вы сами понимаете: Юля…
А во-вторых, было не только больно,
но еще и, честно сказать, противно:
вся эта Ваша личная… Вы уж извините.
А теперь, через 15 лет, Вы, видно, решили,
что большинство из нас сдало Вам свою честность
перед самим собой. Кому это Вы говорите? Будущему президенту?
Я не сдал. Не верю Вам. Потому что помню
Вашу честность: нет, она не лучше,
чем у большинства из нас, — я помню.

В первой кампании была уничтожена десятая часть чеченского народа.
Это за 1,5 года, а во Второй мировой — русских?
За 5 лет — 20 миллионов. Пропорционально это даже меньше.
Разве не видно, что Третий Рейх был только репетицией
той пьесы, что разыграют в веке ХХI-м?
Знаете, почему будущий президент так бесстрашно
молчит об экономике? Говорят еще: «Это его слабое место».
На самом деле в экономике - его сила,
он ведь сам рекомендовался как деловой человек.
Так вот, скоро он на деле нам покажет: экономика тогда экономна,
когда промышленность убийства становится
почетной обязанностью граждан с гарантированной зарплатой,
надежным заказом, сбытом, с широчайшей
занятостью практически всех областей,
поднимающей соотечественников из глубокой депрессии,
чтоб превратить, цитата: в «великую державу»,
от себя добавлю: людоедов.
А для пленных, незанятых, ущербных и несогласных,
как, впрочем, и вообще для кого угодно
будут строиться зоны, зоны, зоны и зоны,
там и сегодня 8 из 10 сидят по мелочевке,
так что на их месте мог бы быть любой из нас.
Как считаешь, Наташ? — ведь Гулаг никто не отменял,
в БУРы, СИЗО, ШИЗО, как в Равенсбрюк, экскурсии не ходят,
разве что Кобзон, и тот по личным делам.
Заключенный — он ведь тоже экономичен:
кто за жизнь, кто за пайку хлеба, — сам отдаст
рабский свой труд делу уничтожения людей.

Помнишь, Наташ, я ехал на велике твоего папы,
вдоль дороги лежали, как декорации, тополиные стволы,
я рассказывал тебе как трое подростков сильно
помяли меня в Холодово, отбирали велосипед.
Ты тогда еще так возмущенно спросила:
«Почему ж ты на них не заявил?»
Да потому, Наташ, что фингал под глазом — мелочь
рядом с тем, что потом ждет этих салаг.
Им навесят какую-нибудь преступную группировку
в соответствии с планом раскрываемости, лет через 7
один из них будет уже готов на что угодно,
выйдет, и подпишет контракт, и уедет
убивать людей. Так зачем же мне заявлять
об ущербе достоинства и пьяном хамстве?
Чтоб потом это хамство переросло в убийство?
И не будет ли такой гражданский долг, Наташ, доносом?
А кому доносить, если тебе по пьянке
участковый в отделении сам фингал поставил,
да еще и обчистил? Одному вору на другого?
Как тут быть, Наташ, с потрепанным достоинством нашим?

Сильный человек, презирающий всякую слабость
в том, на кого его натаскали,
понимающий слабость как национальную слякоть,
как то, что достойно наказания,
и проверяющий это, измываясь над слабым человеком.

Мальчик, увозимый в фильтр из Самашек, просящий:
«Дядя, сделайте что-нибудь, чтобы нас там убили сразу»,
или вот ещё: «Уберите мину с улицы, там ведь играют дети», —
«А что? У нас дети часто взрываются. Хотите —
пишите заявление. Рассмотрим».

Есть такое мнение: черный цвет — не черный,
приглядитесь — он немного серый.
Белый цвет — не белый. Всмотритесь — он тоже чуть-чуть сероват.
Черного и белого нет. Есть только более или менее серый,
и не важно насколько. Главное — что белого и черного нет.
Нет и невиновных. Так или иначе
все замешаны в причинах виновности, которая ничья.
Хуже нам не будет, потому что хуже не бывает:
просто более лицемерное станет менее лицемерным, правильно, Олег?
Всё одно — всё говно, и уже давно. Все же ты не веришь,
что вот, скажем, за искусство нас могут посадить,
а я верю, и не только потому, что принадлежу
к нелюбимой тобой, как ты ее называешь, «диссиде»,
а скорее оттого, что, если со мной и расправятся,
ты все равно не заметишь, что это — за искусство,
как не замечаешь сейчас, что за искусство сажают уже:
как ты думаешь, хуже не будет, когда Авдея поймают?
У нас сейчас сажают в 10 раз интенсивнее, чем в Европе,
только со Штатами мы вровень: там это поставлено на поток.
Неужели, когда индустрия убийства,
опирающаяся на рабский труд, заработает сильней,
никто ничего не заметит?
Посмотрите в себя — или вас не за что наказывать?

«Любая война — грех», — сказал отец Георгий,
единственный из всех, кого я знаю,
и тут же был исправлен: оказывается,
не сама война — грех, а то, что
мы до нее довели, а сама война —
искупление того самого греха, — вот что она есть на самом деле,
«так что воевать нужно. Нужно!» — заключил Юркевич.
Вот Александр Невский защищал свой народ от шведов,
вот чеченцы защищают своих родных, свой дом.
А что там защищают контрактники? Зарплату? Пропаганду?
Вранье о дискриминации русских в Чечне?
Что ж Прибалтику (не дай Бог) 10 лет назад не разбомбили
заедино с русскими, как-то не спешащими оттуда уезжать?
(«У нас дискриминируемые после 18.00 по Прибалтике не ходят» —
сценарий знакомый.) Или грехом искупается грех?
Разве не в 7 раз он отзовется, и кто ж теперь
защитит наших детей от таких «защитников»?

Если б в Благовещенье Мария узнала о том, что будет, —
о 12 000 бет-лехемских малюток,
взятых чертями в заложники из-за ее сына, —
как бы она отвечала?
В буденновской толпе провокаторы кричали:
«Пусть бы там в больнице мой сын Федечка погиб,
только б захватчиков накрыли», — или:
«У меня там дочь захвачена, пусть она помрет,
лишь бы — раз! — и боевиков не стало», —
очень уж хотелось им со всем и вся покончить разом.
Христос — Он изначально в горе. Не понимаю умилительного
самозабвенно-всезабвенного принятия Христа.
Оно сродни буденновским провокациям:
что это за радость и с кем такое «тайное общение», если,
чтобы погубить «князя мира сего», надо с ним губить весь мир,
как тех бет-лехемских детей-первомученников?
Не вижу и ответственности за распятие Христа на евреях:
да мало ли в толпе кричащих?
В Буденновске тоже кричали провокаторы.
Ответственность на Риме.
Я понимаю, это неприятно, это к нам поближе,
но жить подследственному или нет —
зависело от прокуратора, он выбрал второе,
а мог бы, всё ту же сделав натилат ядайм, — первое.
Так точно, развязав войну по приказу президента,
для нас всё ищут виноватых из самих чеченцев:
мафиози и бандиты, мол, сами ее подстрекают.
И единственный против войны аргумент — «гибнут наши ребята».
Ну, не только. Под бомбами наших ребят — еще тысячи русских,
и потом (что, может быть, страшнее) —
это что гибнут ребята не наши, а наших
заставляют изменять своему призванью
под угрозой нужды, тюрьмы (с этого года призывники
не имеют альтернатив: война или срок),
под гипнозом пропаганды: человек состоит из микробов,
люди делятся на людей и чурок, существ
с рыночной внешностью, которые все — мафиози.
«Все вы, чеченцы, бандиты», — уходя, бросали мародёры,
«Пидарас, отдай деньги, не считая» — надпись на бетонных плитах
грозненского блокпоста далеко была видна, и уж, конечно,
с одобрения начальства, — и вот от этого уж
ни нашим ребятам, ни детям наших ребят
никакой кровью не отмыться: это память в истории,
оставленная о своем народе, и многими из них — добровольно.
А ведь можно было выбрать: в 94-м
отказался же генерал Воробьев вести дивизию на Грозный.
Даже Грачев вначале договорился с Дудаевым
мирно всё уладить, а потом произошло вот что:
на Совете безопасности в ответ на договоренность
Грачёв был назван «трус», и вот тогда он струсил —
согласился ввести войска, видимо, приняв
укор за приказ струсить: «Трусь!» «Трус» —
это может звучать как «Музыка!» или как поддатый
Миронов в «Бриллиантовой руке» заказывает: «Дичь!»
Поразительна с лету угадываемая императивность
утвердительных интонаций и в речи будущего президента.
Вопрос: «Правда ли, что Шаманов превышает полномочия?»
Ответ: «Вранье!» И реакция: немедленное вранье.
Врут так: это не 15-й батальон Шаманова
жег Алхан-Юрт, издевался над жителями, убивал детей и женщин, —
это дело ополченцев. Отступавших. То есть
они ушли. И никаких следов. Заметано.

Дорогой Илья, ту войну ты поддерживал,
чтоб вели ее «до победного конца» (до какого? до
конца света, что ли?) Говоришь: «Земной план событий
меня не интересует. Меня интересует
только их мифологически-религиозный план».
В нашем двухчасовом телефонном споре ты увидел только
«спор идеологий», то есть моей «гуманистической» с твоей (какой?
идеологией советского крестового похода, что ли?).
А теперь ответь: мифологически-религиозный план истории
как идеология — что это, если не пропаганда?
Пропаганда до победного нашего с вами конца,
агитпроп конца света, а не «Роза мира».
Уж не это ли ты имел в виду, пожалев, например,
что «мы будем виноваты перед сербами, если
первыми не ударим по Америке: ведь НАТО влезло
в Югославию, чтоб подобраться к нам поближе
и нанести нам свой знаменитый ядерный удар»,
ты считаешь, «здесь решается вопрос о победе
сил добра и зла, Христа или Антихриста».
Но и 130 лет тому как в Крымской войне так считали:
Англия помогает туркам воевать с православными греками,
чтоб те не мешали ей торговать, а значит, католики —
антихристовы черти. И только Россия
знает, как воевать православно. Как тебе не стыдно!
Где этой идеологии, в РГГУ учат?!
Как тебе не православно!

Эх, Леа Гольдберг, Леа Гольдберг,
съели всех шоколадных зайчат на праздник,
и осталась на прилавке одна зайчиха,
горе ей, горе, Леа Гольдберг:
кодэм коль йохлу оти∗∗,
кодем коль йохлу оти,
кодем коль йохлу оти…

Недавно по TV показывали маму,
у которой день назад украли младенца:
они где-то гуляли, ребенок спал.
Оказывается, у нас крадут детей для продажи внутренностей —
так это и прокомментировали, причем при ней.
Видели бы вы эту маму! Ее нельзя забыть.
Женщина — казалось, она упадет — сидела,
во что-то вцепившись, бледная,
теряя силы на глазах, слабея, почти
не могла говорить, разомкнуть рта,
поднять взгляд в объектив,
на глазах мертвеющая тень человека —
вот что такое была эта мама.
Такой же сегодня и ты, мой народ,
и умирать ты будешь тем быстрее,
чем больше твои изверги будут убивать, и убивать чеченских детей,
разлучать их с родителями.

Прости и побудь еще,
проявись когда-нибудь,
ну где ты спрячешься —
затравленная, забитая,
сквозь болезнь пробивающаяся,
слабая, как первоцвет на ветру,
еще не верящая сама себе,
потаенная и застенчивая,
бледная и вздрагивающая,
непонятная,
невозможная
девчачья
чеченская улыбка.

∗ Фактическая сторона поэмы основана на показаниях десятков свидетелей Международному неправительственному трибуналу (по материалам конференции фонда «Гласность» — Стокгольм–Москва–Прага, 1995–1996 годы), материалах, собранных обществом «Мемориал», кинодокументах о войне 1994–1996 года, а также на некоторых о ней свидетельствах, выяснявшихся в личном общении.

∗∗ Прежде всех съедят меня (ивр.).

Фотография на обложке:
Антивоенный митинг в Москве на Пушкинской площади в январе 1995 года
Wojtek Laski / East News