Кладбище нового времени отражает земные успехи и неудачи его обитателей. В плане «реалистическом» кладбище подчеркивает недостижимость бессмертия в рамках материального мира. В плане символическом это локус, где обладавшие богатством и властью могут после смерти продемонстрировать свой успех. Роскошная похоронная церемония и последующее увековечение памяти усопшего в великолепном надгробии свидетельствуют о земном преуспеянии почившего. В России XX в. самым разительным примером взаимосвязи масштаба власти и характера увековечения памяти является мавзолей Ленина. Посредством сохранения тела Ленина на века его смерть преображалась в метафизическую победу. В постсоветской России общественный культ памяти был перенесен в новое пространство смерти, и тело Ленина лишилось своей харизматической силы. В новом некрополе одним из мест, где власть соединяется с размахом мемориализации, оказываются захоронения так называемой российской мафии 1990-х годов, которые и будут предметом моей статьи.

В постсоветской жизни осталось много насилия, однако это насилие осуществляется не государством, а представителями теневой экономики, т. н. «мафии». Этому новому роду насилия и российская, и западная пресса уделяют теперь обширное внимание: в России политический террор сменился бандитскими «разборками» в голливудском стиле. В данной работе я проанализирую роскошные погребения убитых бандитов, о которых я впервые узнала из статьи молодого французского журналиста Сэмюэла Хатчинсона, напечатанной в апреле 1997 года в New York Times Sunday Magazine. Статья Хатчинсона — первая работа о мафиозных захоронениях — основана на екатеринбургском материале.

<...>

Я рассмотрю два екатеринбургских пантеона, на которых захоронены молодые мафиози, а также места захоронения бандитов на московских кладбищах. Я коротко остановлюсь на процессе подготовки искромсанных трупов к церемонии последнего прощания. С теоретической точки зрения меня главным образом будут интересовать связи между жизненным стилем мафии, ее похоронной практикой и поминальной практикой прошлого — как в России, так и в русской диаспоре. Меня, в частности, будет интересовать вопрос о том, как мемориальные ритуалы и изображения бандитов представляют могущество мафии. Я попытаюсь обосновать тезис, согласно которому русская парадигма революционного уничтожения и последующей реставрации прошлого нашла выражение и в мафиозной поминальной практике. При помощи христианской иконографии в этой практике сведены воедино парадигматические моменты смерти и искалеченного тела, с одной стороны, и воскресения, восстановления прежнего физического облика, с другой. На могильном памятнике бандит представлен в своей воскресшей ипостаси. Воскресение побеждает смерть.

С давних времен кладбище демонстрирует взаимосвязь между экономической и политической властью. Захоронения мафиози прославляют тех, кто преуспел в жестокой экономике постсоветской России — несмотря на их, как кажется, неизбежную раннюю смерть. Обезображенное тело бандита восстанавливается в морге и в похоронном бюро, где над ним работают «обедневшие мумификаторы, обслуживающие забальзамированное тело Ленина». 8 января 1998 года Юрий Ромаков, заместитель директора Биологического исследовательского института и хранитель тела Ленина с 1952 года, сообщил «Интерфаксу», что многие сотрудники лаборатории используют свои умения бальзамировщиков для частных заработков. Российское правительство прекратило финансировать лабораторию, и сохранение тела Ленина поддерживается благотворительной организацией «Фонд Мавзолея». Проект сталинского государства — обессмертить тело великого вождя — аппроприирован деятелями криминального бизнеса, пользующимися ритуальными услугами бальзамировщиков (бальзамирование стоит до полутора тысяч долларов за день работы). Не тело одного Ленина, а коллективное тело целой социальной группы — мафиози — стало объектом бальзамирования, что отражает перемену в идеологии, раньше основанной на власти харизматического Вождя, а теперь признающей только власть денег.

Мафия также взяла на вооружение похоронный обряд православной церкви. Перед церковными похоронами восстановленное тело выставляется напоказ в дорогом гробе, ценой до 20 тысяч долларов. Убитый как бы лежит на смертном одре, что стирает в памяти смотрящего воспоминание о гангстерском, насильственном характере его смерти. После православного отпевания бандит оказывается запечатленным на огромном (больше чем в натуральную величину) фотопортрете, наносимом на могильный камень. Здесь он уже не на смертном одре — он стоит на гигантском вертикальном камне. Он как бы воскрес, излучая физическую силу и экономическое могущество.

Особенно интересно огороженное и запертое на замок захоронение четырех молодых бандитов на Введенском кладбище (ил. 1). Могила находится рядом со входом, на одной из главных аллей. Убитые между 1993 и 1996 годами, они были членами московской ореховской бригады (или ореховской «братвы», как называют свои подразделения сами бандиты). Центральные фигуры здесь братья Клещенко — Леня, по кличке Узбек, был убит в возрасте двадцати трех лет, Саше было девятнадцать. Центральный образ на этом памятнике — изображение Распятия, причем изображен не только распятый Христос, но и два распятых с Ним разбойника, у подножия стоят трое скорбящих — мужчина и две женщины (ил. 2). Согласно иконописному канону, с левой стороны Распятия обязательна фигура скорбящей Богоматери, с правой — Иоанна Предтечи. На ореховском памятнике они изображены без нимбов, но фигуры женщин слева и у самого подножия напоминают Богоматерь, а мужчина напоминает и пустынника, и ученика. В аспекте семейной символики композиция Распятия репрезентирует скорбь матери, в аспекте идеологии — скорбь ученика и последователя новой религии. На заднем плане ореховского Распятия изображены солнце и апокалиптические лучи, заливающие весь памятник светом и предвещающие воскресение из мертвых. Одно из значений Распятия вместе со следующим за ним Воскресением — это преображение смертного тела в бессмертное. В мафиозной адаптации христианская иконография указывает на возвращение убитого бандита во плоти. В символическом смысле смерть ведет к немедленному воскресению на гигантском камне, но угрожающая фигура бандита напоминает скорее сверхчеловека, чем Христа.

По обеим сторонам ореховского Распятия — четыре больших фотопортрета убитых бандитов. Леня, как главный, улыбается. Расположение портретов на памятнике в сочетании с профессией убитых соотносит их с разбойниками евангельского сюжета. Надгробный памятник — общий, но молодые мафиози захоронены в отдельных небольших могилах; на каждой из них обозначены имя и годы жизни убитого, выгравированные под обычной овальной фотографией. Они лежат раздельно, но воскресают вместе, что символизирует братский коллектив, с одной стороны, и индивидуализм — с другой.

Когда я фотографировала этот ансамбль, группа немолодых посетителей кладбища, не имеющих к надгробию никакого отношения, долго рассматривала его и обсуждала. Сначала они решили, что это братская могила павших на поле битвы, но, разглядев разницу в датах смерти, они стали искать другое объяснение. (Канон военных захоронений здесь явно не годился.) После долгих размышлений посетители заключили, что усопшие пали жертвами Чернобыльской аварии, обосновывая это индивидуальным действием замедленной радиации и постепенностью развития ее последствий. У выхода с кладбища они все же спросили сторожа, не знает ли он причину смерти бедных мальчиков. Услышав в ответ, что они погибли в разборках, они никак не отреагировали, несмотря на сострадательный тон еще минуту назад.

В отличие от памятника на Введенских горах, где фоторепрезентации бандитов представляют собой увеличенные версии традиционных могильных фотографий, главным элементом екатеринбургских надгробных изображений являются аксессуары или своего рода униформы бандитов. Эти эмблематические знаки изображены на могильных фотогравюрах. Форма одежды рядовых членов (т. н. «быков», «пехотинцев», или «бойцов») и некоторых боссов («авторитетов» или «бригадиров») состоит из спортивных или тренировочных брюк (позволяющих быстро передвигаться), тренировочной или кожаной куртки и кроссовок (ил. 3-4). В стиле одежды бандитов находит отражение тот факт, что многие из них — бывшие спортсмены (теперь уже не поддерживаемые государством) или крепкие молодые люди, занимающиеся бодибилдингом (ил. 5). С исторической точки зрения, кожаные куртки и головные уборы носились пилотами и означали мужскую мощь. В 20-е годы кожаные куртки стали эмблемой большевистского комиссара и, таким образом, представляли мощь идеологическую. В послесталинские годы кожаные куртки стали типичным атрибутом молодых оппозиционно настроенных писателей и художников, которые также строили свой имидж на физической силе и мужской удали (я имею в виду Евтушенко, Аксенова, Неизвестного и т. д.). Тела бандитов всех рангов украшены татуировками — что связывает их с традицией саморепрезентации заключенных, идущей с конца девятнадцатого века. Современные бандиты часто носят короткую стрижку с выбритыми висками и затылками. Отчасти это объясняется прагматическими соображениями: в стычке противник не сможет ухватить бандита за волосы. Одним словом, типичный облик бандита подчеркивает его молодость, мощь и силу. Представленный на надгробном камне, он также указывает и на близость бандита к смерти; отсюда преобладание различных оттенков черного цвета, а также эмблематика быстрого ухода, включающая скоростные автомобили, сотовые телефоны и натренированные тела.

Бандитские авторитеты, желающие выглядеть иначе, чем рядовые пехотинцы, носят дорогие кашемировые костюмы от известных модельеров и шелковые рубашки без галстуков, верхние пуговицы расстегнуты. Их английские ботинки стоят около 500 долларов, золотые часы (предпочтительно марки «Ролекс») — более 25 тыс. долларов. На памятнике уралмашевскому авторитету Владимиру Жулдыбину (1968–1995) видны два сверкающих перстня на пальцах — один с печатью, а другой с бриллиантом или редким драгоценным камнем (ил. 6). Вокруг шеи и на запястьях авторитеты носят тяжелые золотые цепи, символизирующие их денежную мощь. Общая стоимость золотых украшений доходит до 50 тыс. долларов. На одной из цепочек обязателен крест, нередко украшенный бриллиантами. С одной стороны, большинство бандитов носят нательные кресты в качестве религиозного символа, с другой стороны — это такой же корпоративный знак, как и костюм от Версаче или Армани, часы «Ролекс» и автомобиль «Мерседес». До революции крестильный крест носился только под одеждой, демонстрировать его считалось дурным тоном. Когда кресты носились после революции, их тоже прятали, так как их демонстрация представляла известный политический риск. В качестве ювелирного украшения крестики стали носить в брежневское время — как модный знак квазидиссидентских настроений среди интеллигенции 70-х — начала 80-х годов. Сейчас крест превратился в элемент стиля бандитов и вообще «новых русских». Квазидиссидентский крестик брежневской эпохи стал символом экономической власти, а также власти национальной и религиозной идентичности.

Исламская идентичность на мафиозных надгробиях обозначается полумесяцем со звездой в верхнем углу, в том же месте, где на православном памятнике фигурирует крест. Мусульманские памятники на Широкореченском кладбище в Екатеринбурге (ил. 7-8) дают самые разительные примеры «демонстративного потребления» золота. Тело и костюм молодых мафиози украшены яркими золочеными цепями, перстнями, часами, ременными пряжками и запонками. Вместо того чтобы возвышаться победоносно над всеми, бандиты, идентифицирующиеся с исламом, сидят на изящном стуле или кресле, облокачиваясь на него или на столик с обязательными южными фруктами, рюмкой и бутылкой спиртного. В отличие от мусульманского памятника, на «православном» бандитском надгробии смерть и воскресение изображаются и символически (с помощью креста, а иногда и самого Распятия) и натуралистически (с помощью фоторепрезентации в полный рост). Мусульманское надгробие отличается также характерной для него стилистикой жанровой живописи. На нем изображена не только фигура почившего, но и жанровая картина богатой частной жизни — накрытые столики, цветы, занавеси и свечи. Воскресший во плоти восседает в царстве мертвых — в темном домашнем пространстве, озаренном месяцем, свечами и блестящими золотыми украшениями. Тело молодого бандита излучает свет, идущий от нательного золота. Загробный мир мусульман роскошен и телесен, в отличие от аскетического загробного мира христиан. Однако репрезентация тела, особенно в сакральном пространстве (например в кладбищенском), строго запрещается исламом: изображать нельзя ни Бога, ни человека. В этом отношении широкореченские мусульманские памятники не только не следуют исламскому изобразительному канону, но вопиющим образом его нарушают.

Один из редких вариантов монументального бандитского надгробия — двойной портрет. Пример такого роскошного мусульманского памятника — на могиле Николая Моразовского (1968–1991) на Широкореченском кладбище (ил. 9). Убитый в возрасте 23-х лет, Моразовский изображен за красиво убранным столиком в двух разных позах. На фотопортрете «от братвы» он представлен совсем юным, с одним лишь золотым перстнем. На портрете, заказанном семьей, изображен Моразовский в полном расцвете сил, его тело и костюм богато украшены золотом. Он восседает в окружении потребительского достатка. Вместо девственных цветов — изобилие фруктов, вместо одинокой рюмки — бокал и бутылка фирменного спиртного напитка. Его поза динамичнее, чем на более раннем портрете, она отражает готовность к быстрому агрессивному или защитному движению. Даже столик функциональнее: вычурность ножек заменена простыми прямыми линиями. Иными словами, двойной портрет молодого Моразовского вносит элемент временного развития в репрезентацию психологического и экономического статуса обитателя могилы.

Этого нельзя сказать про более простые московские двойные фотогравюры. На Кузьминском кладбище в рабочем районе Москвы стоят несколько таких надгробных ансамблей, но они значительно менее роскошны и в декоративном, и в репрезентационном отношении. Московские двойные портреты также и экономнее: вместо двух отдельных плит — одна, с фоторепрезентациями по обеим сторонам. На одном из таких надгробий на обратной стороне памятника вместо второго портрета выгравирована икона, не только отражающая принадлежность обитателя могилы к православию, но и указывающая на культурный источник структуры самого памятника — двустороннюю икону.

Самый заметный двусторонний памятник на Кузьминском кладбище, расположенный на главной аллее и обрамленный белой мраморной аркой, — фоторепрезентация во весь рост Иона Федоровича Чеботарева (1963–1994) (ил. 10-11). На памятнике указаны и две его клички — Андал и Костеще. С передней стороны выгравирован крутой парень в фирменной спортивной куртке и в ботинках; с задней — он одет в кроссовки и в белую рубашку с короткими рукавами. Отсутствуют надгробный крест и нательные украшения. По сравнению с екатеринбургским двойным памятником, отличающимся визуальной, т. е. пространственной, репрезентацией времени, двойной портрет в Кузьминках имеет несложную функцию — изобразить бандита в двух разных туалетах. Вместо роскошной романтики достатка наблюдается незамысловатый фотореализм. Правда, качество гравировки деталей костюма и самого тела высокое, как и на другом кузьминском памятнике — Афанасию Дубровину (1958–1993) (ил. 12). На задней стороне этого большого надгробия на центральной кладбищенской площади стоит высокий мужчина в стиле «новых русских». На нем галстук, белоснежная рубашка и темный костюм с черными бархатными лацканами на пиджаке. Дубровин стоит на красиво выгравированном черно-белом кафельном полу, добавляющем фоторепрезентации черты реальной жизни. «Православный» же бандит обычно парит в воздухе, без твердой почвы под ногами. Несмотря на реалистичность фоторепрезентации телесного облика бандита, он существует на памятнике вне контекста частной и публичной жизни.

Идентичность бандита определяется не только религиозной принадлежностью, нательными аксессуарами и деталями жанровой живописи, но также и его автомобилем. Предпочтение отдается либо джипам (типа «Чероки») с военными ассоциациями, либо самым дорогим «мерседесам», символизирующим буржуазный достаток. В этом отношении особенно интересно изображение на могильном камне Михаила Кучина — одного из руководителей екатеринбургской Центральной банды, убитого в 1994 году в возрасте 34-х лет (ил. 13). Его убийство было, как утверждают, связано с борьбой между Центральной и Уралмашевской группировками — главными «бригадами» Екатеринбурга, соревновавшимися за контроль над экспортом полезных ископаемых стратегического назначения. Памятник Кучину, трех метров в вышину и ценой в 64 тыс. долларов, сделан из малахита. Он возвышается над другими на главной аллее Широкореченского кладбища. Инкрустация из драгоценных камней символизирует власть Екатеринбурга над добычей и продажей драгоценных камней. Влиятельный бизнесмен, Кучин изображен в дорогом фирменном костюме; рубашка расстегнута на несколько пуговиц. Виден и нательный крест, изображена властная осанка. Самое важное: он держит в руке ключи от «мерседеса» (ил. 14). Точнее говоря, у него на указательном пальце (на том, которым нажимают на курок) висит брелок от «мерседеса», к которому приделана подкова — символ счастья, — украшенная драгоценными камнями. Вокруг выгравированного фотопортрета «расставлена добротная могильная утварь — стол, две скамейки и вазы […] Все из того же габро [камня типа малахита], все очень массивное. Это будет жить вечно», — пишут корреспонденты «Коммерсанта». Вдова Кучина, Надежда, организовала богатые поминки на могиле — в первый день рождения мужа после его смерти. Как сообщает Хатчинсон, она хотела, чтобы памятник вызвал зависть у тех, кто заказал его убийство. Сверху на памятнике, слева от головы и плеча Кучина, вылеплен православный крест — знак связи Кучина с церковью. Как я уже неоднократно упоминала, крест на надгробии читается как символ смерти и воскресения во плоти, которое можно видеть на изображении. Ключи от «мерседеса» — эмблема экономического статуса Кучина, а также побега, быстрого ухода (профессиональная черта мафиози, связанная со смертью). Хотя Кучину и не удалось миновать смерти (в конце концов он был убит, несмотря на подкову), надгробие символизирует его власть над жизнью и смертью.

<...>

Фотопортрет Александра Наумова во весь рост показывает — несмотря на штатский костюм — твердый характер военного человека (ил. 20). Наумов, убитый в 1995 году, был авторитетом московской коптевской группировки. Его могила расположена на одном из самых видных участков Ваганьковского кладбища. Военная выправка напоминает нам о том, что многие бандиты 90-х годов были рекрутированы из числа ветеранов войн в Афганистане и в Чечне. Этот факт получил художественную интерпретацию в фильме Алексея Балабанова «Брат» (1997), продолжившем повествовательную линию «Кавказского пленника» Сергея Бодрова-старшего.

<...>

Уже некоторые из официальных кладбищенских монументов брежневской эпохи были оформлены в стиле увеличенных фотографий. Эти памятники, наряду с более ранними скульптурными, предвещают кладбищенскую гигантоманию мафиози второй половины 90-х годов. Одно различие, бросающееся в глаза, — это молодость убитых бандитов. Возвышаясь над мертвыми и живыми, мафиози (особенно их взгляд) должны вызывать у прохожих страх, хотя одна женщина, которая видела, как я фотографирую могилы Наумовых, сказала мне с искренней печалью в голосе: «Жизнь так несправедлива, они такие молодые», — как будто речь шла о юношах, павших на войне.

<...>