Воспоминания Марии Марковны Афанасьевой (Ивановой):

«Нас выслали в тридцатом году, зимой, не помню, февраль месяц был или январь. Я из детей была самая старшая, мне было тогда 15 лет. За мною Клава, она на три года младше, потом Зоя, Павел и Мишенька, младший, ему было два года. Он дорогой умер, когда нас везли на Север. За что нас раскулачивали — мы и сами не знаем. Жили бедно. У отца (он был рыбак) была лодка разбитая, на нее надо было какую-то рабочую силу, чтобы в море ходить, а в семье, если я самая старшая и мне 15 лет, рабочей силы не было. Папа в убойной работал, мама холодец варила, я по нянькам с 8 лет ходила, за сено нянчила двоих детей, сама еще ребенок. В школу ходила через день-два, некогда было. Баню топила, детей мыла. Мама мне говорила: „Ты у меня все равно как старая старушка, все мне помогаешь, Мария. Спасибо тебе“. Сначала перевезли нас в какой-то чужой дом в нашем же селе, только в другом конце, за речкою, тоже люди уже были высланы. Мы прожили там недели две или три, потом пригнали нам лошадей, подводу, погрузили нас, а одеть-обуть нам нечего было, и повезли. Нас везли с Икряного 35 километров на лошадях до Астрахани, поселили в какой-то барак, на нары. Пробыли мы там около трех недель. Потом погрузили в телячьи вагоны и повезли в Котлас. В Котласе распределили по деревням, я, помню, спала у кого-то на русской печке. А из Котласа повезли в Великий Устюг. Привезли в Троицкий монастырь. Сколько мы там пробыли, не помню. Пока мы там были, приехала бабушка, забрала Клавдию, Зою и Павлика, увезла домой, в Астрахань. Весною, когда Двина разошлась, погрузили нас на баржи и повезли в Архангельск. Помню, что дорогой в самоварах картошку варили, яйца. А одна землячка у нас родилась на этой барже. Муки много приняли, конечно. Привезли в Соломбалу, в Архангельск. В Архангельске погрузили опять на пароход и повезли по Белому морю, вдоль побережья. Там нас всех разбросали по разным деревням, понемногу в каждой. Мы с мамой жили в деревне Лопшенге. Папа раньше нас оказался на Мурманском берегу, он в Великом Устюге записался рыбаком, его вперед нас туда и отправили, и он в это время уже был в Восточной Лице. Потом мы с мамой приехали к нему, и нас вместе отправили в Териберку, из Териберки — в Гаврилово Становище, там жили год. Папа работал пекарем, а я в пекарне уборщицей. Там, в Гавриловом Становище, родился брат, назвали Михаилом. А Аннушка, самая младшая, уже в Дальних Зеленцах родилась, куда нас переместили из Гаврилова Становища. Дальние Зеленцы строились для спецпереселенцев, быстро выстроили, ставили щитовые бараки. На родине я после переезда на Север ни разу не была. Все здесь по Северу нас мотали. Папина мама приезжала сюда нас проведать, а мамина мама жила здесь, у моего дяди, тут и погибла, в Дальних Зеленцах. Дядюшка жил в 3–4 километрах от Дальних Зеленцов. Она пошла сюда, к маме, в баню помыться. Дорогой застигла метель. И она погибла, снегом замело. Третьего апреля это было! В дальних Зеленцах я и выходила замуж. Мой первый муж, Герман Федорович Козлов, тоже был спецпереселенец. Земляк, но из другого района, Зеленгинского. Замуж я вышла рано, в тридцатом году выслали, а в тридцать втором я вышла замуж. Муж у меня хороший был, и вот — за что взяли? В Дальних Зеленцах всем семьям давали по комнате. Мы жили семьей 14 человек, меня взяли девятой в семью свекра. Три женатых сына со своими семьями и отец с матерью. У старшей невестки было трое детей, у второй мальчик и девочка, у меня дочка и сын. И комната 20 метров. Сырость, плесень, зимой все промерзало, по стенам течет. С соседями жили дружно, а ведь в бараках даже разговоры за стеной слышны. Забрали наших мужчин в тридцать восьмом году. Муж мой тогда был как раз дома, а вообще-то они в то время были на промысле в районе Титовки, селедка тогда хорошо ловилась. Судно их стояло на рейде, залив у нас из окна был виден. Муж плавал на мотоботе, был мастером лова. В один из дней у меня как раз сидела Галина Михайловна, кума, сына моего она крестила. Мы с ней очень дружны были. Сидит он в этот день невеселый, а я у плиты стою, обед варю. Слышу, что он куме шепчет, от меня скрывает. Говорит, что людей забирают и боится, что ему такая же участь уготована. „Но я, — говорит, — ни в чем не виноват“. Я услыхала и говорю ему: „Гера, что ты говоришь-то не дело?“ А он: „Ты, Маруся, смотри, одного, другого (по фамилии называет) вызвали в Мурманск. И люди не вернулись“. А брать у нас начали уже с 1937 года. Где-то в эти же дни он приходит домой и говорит: „Приехали артисты из Мурманска, будут давать концерт, пойдем“. Решили пожилую нашу соседку, тетю Дусю, она против нас жила, попросить посмотреть за детьми. Девочке нашей тогда шел пятый годик, а мальчику было десять месяцев. „А сейчас, — говорит, — нам велено на суда собраться, хотят, чтобы на пробу вышли в море“. И вот ушел он на судно и не пришел. А ко мне пришли из НКВД. И концерт, видимо, решили ставить в этот день, чтобы проще было забирать. Было это 23 марта, как раз мой день рождения. Вместе с мурманскими пришли и понятые из наших обыск делать. Ко мне — из наших спецпереселенцев, тоже астраханец. Что они могли у меня искать? Раньше что у нас было? Из досок койка да сундук деревянный, небольшой. В сундуке рылись. Одеялко детское у меня было выстирано — и его прощупали. Пачка крахмала стояла в кухонном столе — и в крахмал руками понятой залез и там все перерыл. Вечером пришел свекор. „Милые снохи, разрежьте мое сердце, посмотрите, что в моем сердце. Черная туча на нас нашла“. Забрали всех троих сыновей. Всего забрали в тот день 50 человек (в поселке было 500 человек с мужчинами и детьми). Труженики все были, работники хорошие, семьянины. Пошли мы к морю, но не к пирсу, а к воде, напротив мотобота. Все плачем. Мотобот стоит. У мужа были вязаные белые перчатки, он надел их и хлопает над головой руками, чтобы отличили его. Кричит мне, успокаивает, слышит наши крики. Свекра моего под руки вели от моря. В тот же вечер погрузили их на тральщик. Тральщик, выходя из залива, дал гудок. Больше о них ничего не слышали. Уже в Старых Апатитах, в комендатуре сказали, что отправлен он в дальневосточные лагеря и дан большой срок без права переписки. Позднее получила свидетельство о смерти, извещали, что скончался в 32 года от воспаления легких».

«В рассказах тети Нюши [няни] о довоенных временах довольно часто мелькали неведомые мне „астраханцы“. Неведомые, потому что при нас их уже не было, перед войной их опять переселили, на этот раз вглубь Кольского полуострова, в Кировск. Остались только бараки, в которых потом жили многие из моих одноклассников, а в одном из этих бараков была школа, где я училась в первом и втором классе. Судьба этих спецпереселенцев типична, то есть ужасна: сначала этих людей перегнали с юга страны на Крайний Север, а стоило им приспособиться к новым условиям существования, согнали и с этого места. После второго переселения их жизнь еще раз в корне изменилась, и не в лучшую сторону. Хотя расстояние от Зеленцов до центра Кольского полуострова, где находится Кировск (тогда он назывался Хибиногорском), не очень большое, около 400 км по прямой, различия в климате принципиальны. В Зеленцах он сравнительно мягкий, морской, сказывается влияние Гольфстрима. Главная проблема — сильные ветра, морозы ниже –15 бывают редко. А вот в Хибинах зимой часто бывает и –40. Кроме того, после второго переселения насильственно был изменен и род занятий астраханцев. В Зеленцах они в основном занимались рыболовством, что было для них привычно — большинство из них были рыбаками и в своей прежней жизни. Понятно, что способы и условия рыбного промысла в Баренцевом море очень отличались от тех, которые были знакомы этим людям, когда они жили в низовьях Волги. Тем не менее они с этими трудностями справились, наладили новые для мурманского побережья способы лова, планы выполняли и перевыполняли. Вроде власти были ими довольны, судя по тогдашним газетам. Однако это не спасло их от переселения в Хибины, где всех оставшихся в живых к этому времени мужчин отправили на апатитовые рудники».