Интервью Симона Кордонского, посвященное выходу его новой книги «Сословная структура постсоветской России», вызвало бурные дискуссии в блогах. В основном нервных блюстителей социального равенства возмутила терминология, которую он использовал применительно к современной России, — слова «сословия», «помещики» и т.п.

Известность автора, резкость и новизна суждений, высказанных громко и уверенно, чтобы не сказать безапелляционно, а также, не побоюсь этого слова, его выдающаяся интеллектуальная смелость просто провоцируют возражения и нападки. Книгу, о которой идет речь, однако же, практически никто из спорщиков не читал. Она сравнительно недавно появилась в продаже, и в интернете ее пока нет, а жаль — научной монографии, изданной тиражом 1000 экземпляров и доступной в считанных книжных магазинах, там самое место. Но по обсуждению было похоже, что спорщики незнакомы и с предыдущей книгой этого автора, вышедшей в 2007 году под заглавием «Ресурсное государство»: именно там эта эксцентричная терминология была объяснена и обоснована. Это не удивительно: тираж книги составляет 500 экземпляров, а в интернете она присутствует, кажется, лишь фрагментарно. Однако же Google — ваш друг. Ищите, она того стоит.

Стоит, несмотря на то что, по правде говоря, первое ощущение от книги — закрыть и больше никогда не открывать. Если бы книга не была написана безмерно уважаемым мною автором (его работы, наряду с текстами Льва Тимофеева, некогда, собственно говоря, подтолкнули меня-студентку к выбору не только темы исследования, но и профессии, за что огромное обоим спасибо), я бы, безусловно, так и сделала уже на тех страницах, где декларируется полная неприменимость к России любых «западных» теорий — а вместе с ними и трудов отечественных ученых, пытающихся подогнать оные под российские реалии (насилуя и теории, и реалии), — и обещается рассказать, как оно там на самом деле. Но есть нюанс.

Отличие Симона Кордонского от других авторов подобных опусов в стиле «всех убью, один останусь» в том, что действительно мало кто так досконально знает и так глубоко понимает, как на самом деле устроена российская… вот тут проблема с термином. Жизнь — было бы сказать слишком общо. Экономика — невероятно узко. Политико-социо-экономика, что-то в этом роде. Сфера властно-экономических и социальных отношений — все эти три компонента для Кордонского связаны неразделимо, и даже аналитическое их различение, в его глазах, только запутывает картину. Он выражает эту мысль радикальными заявлениями в стиле «в России экономики нет» (можно подумать, что политика в понимании западной political science в России есть), но, в сущности, имеет в виду соображение, которое истинно вовсе не только для уникальной российской действительности: игра на поле социального пространства идет на самые разные виды фишек, и выделять в анализе один из них — скажем, деньги — все равно что строить теорию игры в дурака, учитывая, скажем, только движение бубен и игнорируя все, что игроки делают с картами других мастей. Здесь автор мог бы спрятаться сразу за две широкие — однако идеологически совершенно неприемлемые для него — спины классиков: Поланьи, утверждающего, что тот рынок, которые изучают экономисты, — это специально выделенное социальными конвенциями обособленное пространство, существующее лишь в некоторых социополитических системах; и Бурдье, с его понятием разных видов социального капитала, перетекающих один в другой по сложным правилам (мало кто знает, что помимо знаменитой триады «культурный–экономический–социальный капитал», описанной в “Distinction”, Бурдье в других работах рассматривает и властный, и административный, и бог знает какой еще). Однако Кордонский этого не делает, предпочитая стартовать с чистого листа. В этом принципиальном нежелании соотносить свои теории с достижениями предшественников и оппонентов (одно не исключает другое) — главная слабость работы. В самой мысли, а еще больше в том, что автору удается удержать внимание к триединству власти, экономики и социальности на протяжении всей книги, нигде не скатываясь к упрощенчеству, свойственному большинству исследователей, бравшихся за тему, — ее очевидная сила.

Россия, по мысли Кордонского, является не рыночным, а ресурсным государством — в частности, этим объясняется неоднократно замеченный циклический характер ее развития. Вместо ставшего почти классическим описания российского политического цикла «реформа–контрреформа» (которое в книге также не упомянуто), Кордонский предлагает свое, намного более синтетическое: репрессия–депрессия. Поскольку экономическая жизнь крутится вокруг освоения и перераспределения ресурсов, усиление государства влечет за собой концентрацию ресурсов в его руках, а следовательно, неэффективное их использование и необходимость репрессий как средства контроля (иначе всё профукают и разворуют). Неэффективность ведет к постепенному ослаблению государства, репрессии снижаются, профукивание и разворовывание делает систему еще более неэффективной, государство слабеет еще больше, и в частные руки начинает перетекать достаточно ресурсов, чтобы и возможность репрессий — без которых ресурсы контролировать нельзя — перестала быть монополией государства. Наступает депрессия: слабое государство, относительная свобода, бардак и частные репрессии (отстрел нарушителей конвенций плюс силовая конкуренция), проявляющиеся в статистике как рост преступности. Начинается постепенная концентрация ресурсов в руках государства, сопровождающаяся поиском идеологии, которая позволила бы оправдать репрессии сверху, сопутствующие этой концентрации.

Здесь Кордонский высказывает интересную гипотезу: в ресурсном государстве существует некоторый «закон сохранения репрессий» — чем меньше стреляют (или сажают конкурентов) частники, тем больше расстреливает и сажает государство, и наоборот. Других-то способов контролировать ресурсные потоки нет. Это одно из немногих утверждений в книге, которое относительно несложно было бы подвергнуть эмпирической проверке, — и оно бы стало замечательным ответом любителям поныть на тему «при Сталине на улицах спокойно было» и интересным тестом сразу для нескольких криминологических теорий. Но, к сожалению, в тексте оно не подкреплено даже парой примеров. Вероятно, вопрос еще ждет своего исследователя.

Люди, из которых состоит государство, заняты не тем, чтобы по дружбе или за деньги помогать окружающим, а тем, чтобы, используя государство как рычаг, аккумулировать как можно больше власти, денег и возможностей для себя самих.

Депрессия государства в начале девяностых привела, по мнению Кордонского, не к ослаблению ресурсного характера государства, а к формированию того, что он называет «ублюдочным рынком» — сферы товарно-денежного обмена, изолированной от «бюджетных» сегментов экономики, рудиментов социализма, обитателям которых не оставалось ничего, кроме как пробавляться разворовыванием материальных и социальных ресурсов, накопленных государством раньше. Потоки же новых ресурсов в бюджетную сферу просто не доходили: попав на рынок, пусть «ублюдочный», ресурсы превращались в товар, а обратная трансформация сама собой не происходила. Для простого выживания государству ничего не оставалось, как начать давить на рынок, превращая и товары, и деньги — предмет обмена и потребления — в ресурсы, то есть в предмет раздачи на основе административного торга, а также в предмет последующего освоения и — это неотъемлемая часть модели — расхищения (примерно с этого места становится понятно, что термин «ресурс» используется автором не совсем конвенциональным образом, и для того, чтобы понимать, о чем идет речь, имеет смысл постоянно держать в уме определение, данное им самим).

В некоторых местах автор просто поражает упоительной меткостью определений, без экивоков выражающих суть дела: «Административный рынок — это прежде всего институт перераспределения ресурсов для их нецелевого использования»; «в стабильные времена, когда государство процветает, расхитители латентны, повсеместны, но разрозненны». Расхитителей он без лишнего почтения делит на три категории: воры (например «несуны» с завода), бандиты (профессиональные применители насилия — преступники и силовики) и удельные князья (руководители, использующие свою власть для прикарманивания бюджетных средств). Во времена нестабильности они сложным образом консолидируются, перехватывая рычаги собственно у государства.

Здесь читатель может спросить: а что такое, в таком случае, собственно «государство»? Где — вне конкретных чиновников, силовиков и бюджетников, его составляющих, — оно гнездится, столь непохожее на другие государства мира? И точно ли оно настолько уникально, или, может быть, оно особенным, каким-то наиболее ярким способом — чуть ли не доводя до абсурда — демонстрирует универсальные черты государства любого? Что придает ему эту «особость»? Прямого и удовлетворительного ответа в книге нет, как, впрочем, нет его ни в одной из известных мне работ на эту тему.

Что остается в этой модели простому человеку? Коррупция, она же гражданское общество. Да-да. В ресурсном государстве и титульные общественные организации, претендующие на звание элементов гражданского общества, становятся фантомами, предназначенными на вытягивание ресурсов — только что не из бюджета, а из зарубежных грантодателей. А реальную функцию укрощения государства, постановки предела его вмешательству в частную жизнь выполняют частные (но повсеместные и хорошо институционализированные) практики: блат — то есть раздача доверенным и знакомым людям возможностей обойти невыносимо жесткие государственные рамки, и взятки — то есть продажа таких возможностей за деньги. С целью приобретения необходимых для участия в этих институтах связей граждане создают институты взаимодействия, которые работают тем вернее, чем меньше они похожи на институты. Банька, рыбалка, клуб по интересам, застолье — там создаются договоренности и происходит обмен возможностями по обходу государства. Мне, правда, кажется, что автор несколько преувеличивает повсеместность этих институтов в настоящее время — при той степени атомизации общества, которая существует сейчас в России, все эти баньки и клубы, кажется, представляют собой больше элитарную практику. Исследования и даже простые опросы показывают, что социальные сети среднего россиянина неимоверно бедны: он может полагаться в основном на семью и — в лучшем случае — сослуживцев. Впрочем, ценность наблюдения как такового при таком подходе только возрастает: можно предположить, что членство в этих институтах наращивания связей, в числе прочих факторов, обеспечивает преимущества разнообразных элит над «простым народом» (которому дай бог старые связи не растерять) и объясняет чудовищное для страны с социалистическим прошлым социальное расслоение.

Добавлю от себя, что возможен и другой взгляд на «коррупцию». Если для Кордонского коррупция — это и есть коррупция (разъедание) государства обществом, институт сопротивления власти и смягчения ее давления, я предложила бы взглянуть на блат и взятки как на институт — и инструмент — власти. Люди, из которых состоит государство, заняты не тем, чтобы по дружбе или за деньги помогать окружающим, а тем, чтобы, используя государство как рычаг, аккумулировать как можно больше власти, денег и возможностей для себя самих. Они не паразиты на теле государства, а его пользователи и бенефициарии.

Скажем, административное рейдерство — распространенный сегодня вид «коррупции» — крайне трудно отнести к сфере «гражданского общества», как бы широко его ни понимать. Однако это тема для гораздо более подробной и аргументированной полемики, чем позволяет этот небольшой обзор.

Опущу всем известные — очень мной любимые — рассуждения автора на тему различения происходящего «в реальности» и «на самом деле». Просто потому, что все заинтересованные читатели знакомы с ними уже давно, а незнакомым я от души советую не полениться и ознакомиться с ними целиком в интернете или в самой книге.

Ну и, начав за упокой, следует кончить во здравие. Я начала с того, что, если бы не была знакома с прежними работами автора, не стала бы читать эту книгу. В заключение могу сказать: и сделала бы одну из самых больших глупостей в своей жизни. Она полна точных и остроумных наблюдений, необычайно просто написана, несмотря на сложность и редкую многомерность изложенных концепций, и — независимо от того, согласитесь ли вы с предложенной в ней концепцией русского «на самом деле», — делает намного более понятным, в каком государстве мы живем и что от него ждать дальше.

Фотография на обложке: Симон Кордонский, 2016 / Алексей Паевский, Facebook