Смыслы, вкладываемые в понятие «советский человек», постоянно претерпевают изменения. С одной стороны, как будто близкое по содержанию словосочетание homo socialisticus предложил в 1918 году философ и богослов Сергей Булгаков в своей статье «На пиру богов. Pro et Contra. Современные диалоги». В тексте Булгаков устами своих героев обрушился с критикой на свершившуюся Октябрьскую революцию как на «крушение», из-за которого «великодушный и светлый народ» превратился в «разбойничью орду… сверху донизу в крови и грязи». Именно в этом контексте автор и упоминал новую формацию людей: «„Товарищи“ кажутся мне иногда существами, вовсе лишенными духа и обладающими только низшими душевными способностями, особой разновидностью дарвиновских обезьян — homo socialisticus».

С течением времени, развитием политической системы СССР и уничтожением идеологических разночтений эта позиция яростного неузнавания в гражданах нового, советского государства равных себе политических субъектов оказалась проявлением небезопасного радикализма. В конце концов в официальной риторике утвердилась противоположная система суждений. «Советский народ» стал наименованием нормативной коллективной гражданской идентичности, а «советский человек» — ее единицей отсчета, маркирующей определенный желаемый и одобряемый образ жизни и мышления.

За прошедшие с момента распада Советского Союза годы общество прошло этапы осмысления прошлого опыта и, в частности, создало новые социальные институты как предпосылки для проработки советского антропологического проекта. Однако и социологи (в частности Юрий Левада) и чуть позже демографы (например, в рамках Всероссийской переписи населения в 2010 году) фиксируют: в российском обществе сильна ностальгия по советской идентичности. Так что события XX века требуют тонкой рефлексии — правда, нередко она заменяется простым признанием зависимости актуального настоящего (как «постсоветского») от прошлого.

Тем важнее обратиться к тем книгам, в которых работа по изучению «советских субъектов» происходит не посредством бинарной логики порицания/одобрения прошлого страны и ее граждан, а с помощью обращения к разным проявлениям сложного и при этом «нормального» антропологического опыта.

1. Голос народа. Письма и отклики рядовых советских граждан о событиях 1918–1932 гг. / С.В. Журавлев и др.; Институт рос. истории и др. М.: РОССПЭН, 1997.

Начинать знакомство с обозначенной проблематикой стоит с хронологически самого раннего этапа, с «реперных точек» конструирования советской коллективной идентичности, а именно с изучения событий первой трети XX века. Именно понимание изначальной гетерогенности, сложности советского проекта позволяет запустить рефлексию относительно стратегий строительства нового политического пространства.

Книга, по словам составителей, принадлежит к социальной истории как предметному полю, изучающему системы взаимоотношений между людьми. При этом ответственность за описание общественных процессов ложится в тексте на современников событий. Свидетельства новых веяний и потрясений, в итоге сложившихся в советскую действительность, составители обнаруживают в письмах в советские газеты, дневниковых записях и прочих документах личного характера, собранных в архивах. Именно голоса людей, ранее не имевших возможности представить свои мнения в публичном пространстве, складываются в хор новых политических субъектов, предъявляющих власти свои мнения, желания и суждения.

Внимательного читателя может несколько оттолкнуть наименование новых советских граждан как «простых», «рядовых» людей, представителей «обыденного сознания народа». Не оказывается ли такой взгляд историка актом обесценивания только зарождающихся повседневных практик и их носителей? Эта претензия не адекватна содержанию книги. Все-таки привычки и мнения советского человека представлены здесь от первого лица и с минимальными критическими замечаниями, касающимися, например, непосредственно письменной культуры найденных документов или кругозора их авторов. Вчитываясь в свидетельства тех, кто только недавно приобщился к культуре письма или получил доступ к полю публицистики, мы можем наблюдать нарастание гражданской культуры, субъектной осознанности.

Кроме того, книгу стоит открыть ради знакомства с нарративами и способами говорения — вроде того, что демонстрирует в своем письме «гражданин Кубанской области, Армавирского округа, рожденный в селе Ивановке 1888 г. июня 20 дня Глинский Михаил Антонович, ярый большевик по идее Владимира Ильича Ленина», пожелавший описать «свою историю первоначального моего политического учения, как поступило это дело к нам на Кубань». В этих строках угадывается что-то похожее на прозу М. Зощенко, А. Аверченко или А. Платонова. Пожалуй, интересно увидеть, откуда создатели художественной литературы, осмыслявшей новый общественный строй, черпали вдохновение.

2. Козлова Н.Н. Советские люди. Сцены из жизни. М.: Европа, 2005.

Последняя книга специалиста по социологии повседневности Натальи Никитичны Козловой продолжает логику изучения обширного корпуса «человеческих документов», рассказывающих о советской истории. Однако замысел автора далек от простой демонстрации прошлых дискурсивных практик.

Начиная работу над книгой на материалах так называемого Народного архива в 1990-е годы, автор жалуется на «культурную амнезию»: «Для молодых советское общество — серое на сером». Молодежь не видит разницы между советикой и медиевистикой, а старшее поколение ощущает себя «бывшими людьми», чей опыт отчужден современностью. В попытках разглядеть в настоящем следы прошлого Н. Козлова погружается в археологические пласты советской истории, восстанавливая ее по обрывочным и личным дневниковым воспоминаниям. В результате ее внимание привлекают описания именно индивидуальных практик, которые путем сопоставления и наложения демонстрируют опыт соучастия каждого человека в деятельности по строительству общественной жизни.

Принципиально важным для автора становится указание на полифонию репрезентаций советской жизни как симптом множественности соответствующей культуры повседневности. В попытках показать сложность, несводимость «советского», например, только к тоталитарному опыту Н. Козлова акцентирует внимание на самых разных сторонах жизни тех, кто принадлежал к советской культуре и свидетельствовал о ней. В первую очередь ее интересует возникновение языковой общности, единой понятийной системы, когда-то разделяемой гражданами и позже как будто канувшей в небытие. Не проходит автор мимо и разнообразных стратегий конструирования коллективной памяти, которая менялась от поколения к поколению и застывала в поздне/постсоветский период иногда в непредсказуемых формах. Важными становятся исследовательские наблюдения за нормами включения и исключения граждан из числа социальных акторов, логикой создания таких групп, как жертвы, свидетели, выжившие. Наконец, ее внимание привлекают и системы создания культурных жанров и социальных процедур, во взаимодействии с которыми происходило приобщение человека к «советскому народу» или, напротив, понимание собственной «другости».

В заключении мы читаем: «Советское общество — предпосылка того, что происходит здесь и сейчас. Это, вероятно, наш единственный ресурс». Исследования этого пространства, как и желала автор, продолжились, и в полном соответствии с ее книгой как своеобразным завещанием не только в русле идеологических споров о тоталитаризме.

3. С. Бойм. Общие места: мифология повседневной жизни. М.: Новое литературное обозрение, 2002.

Несмотря на нарушение хронологии публикации книг, рекомендуется сначала прочесть работу Натальи Козловой, а затем уже приступить к знакомству с исследованием Светланы Бойм.

Во-первых, книга Бойм как опыт изучения советской культуры повседневности в гораздо меньшей степени опирается на мнения «рядовых граждан», отдавая предпочтение голосам тех, кто был ответственен за создание определенных значимых культурных артефактов. По мере погружения в текст читатель чаще слышит экспертов — советских писателей, поэтов, художников или самого автора и ее близких, которые для Бойм и, возможно, предполагаемой аудитории книги в достаточной степени авторитетны для того, чтобы сыграть роль свидетелей. В результате производится немного отстраненная — что неудивительно для текста, изначально написанного в 1990-е годы на английском языке для американской публики, — позиция, не обязательно предполагающая внимание к культурным практикам в формате их реального и частотного, не всегда согласующегося с политической догмой существования. Однако те, кто в книге не упоминается как достойные спикеры, находясь на положении чуть ли не «статистов», как раз и создавали среду, в которой «показания» экспертов стали заметными и репрезентативными.

Во-вторых, книга небогата фирменным для работы Н. Козловой скрупулезным анализом антропологических практик, позволяющим увидеть советских людей как участников соответствующего цивилизационного проекта. Не претендуя на тщательный анализ всех особенностей советской повседневности, которые в своем многообразии так привлекали Козлову, Бойм в конце книги вообще заявляет, что «история нереволюционной повседневной жизни» еще «не описана».

В то же время ей принадлежит смелость выдвижения определенной оптики, с помощью которой можно понять эксцессы взаимного притяжения «советского» и «постсоветского». Она предлагает говорить о такой мнемонической и одновременно антимнемонической привычке отношения к советскому прошлому, как ностальгия. Благодаря играм с содержанием этого понятия, сложенного из греческих корней νόστος и ἄλγος (буквально «тоска по дому»), автор проблематизирует совокупность сюжетов, с помощью которых современность старается объяснить себе прошлое. И, кстати, явно проговаривает, почему для нее лично создание русскоязычного варианта исследования про повседневность (советскую, российскую) оказалось важным. Через разговор о мифологии «(пост)советского» можно было начать изучение «археологии современности», действительно недостаточно осмысленной.

4. А. Юрчак. Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение. М.: Новое литературное обозрение, 2016.

Книга Алексея Юрчака, как и текст Светланы Бойм, стал доступен русскоязычной аудитории с заметным опозданием: английский вариант был опубликован в 2006 году. Однако эта задержка даже играет читателю на руку: благодаря ей привычка сложного взгляда на практики «советского человека», о необходимости которой писала Н. Козлова, уже хотя бы частично оказалась присвоена теми, кто интересовался данной проблематикой. А потому труд Юрчака стал вполне своевременной демонстрацией экспертного голоса, умеющего рассуждать о «советском» не в логике бинарных моделей противопоставления пространств тоталитаризма и свободы.

Основное внимание в книге уделено свидетельствам советских граждан, полученным в ходе полевых исследований в постсоветский период, в 1994–1995 и 1997–2001 годах соответственно. Вспоминая о перипетиях собственных жизней, представители позднесоветских (то есть родившихся в основном после 1954 года) поколений производили ретроспективный анализ своего отношения к политической системе, эпизодам ее постепенного и/или внезапного исчезновения. Сравнивая их воспоминания с материалами-современниками (преимущественно официальными советскими публикациями, материалами городского фольклора, появившимися до перестройки), автор реконструирует речевые и поведенческие нормы, характерные для так называемых «нормальных людей».

Кто такие эти «нормальные»? Эта категория не близка модели «абстрактно-усредненных советских субъектов», демонстрацией политической воли которых могла быть поддержка или сопротивление идеологии. По мысли Юрчака, «нормальные люди» — это все те граждане, что жили в системе, взаимодействовали с ней путем воспроизводства привычных идеологических высказываний и при этом вкладывали в эти высказывания собственный смысл. «Нормальным» мог быть комсорг, знавший, как соблюсти формальные требования вышестоящей организации и при этом не включаться в активистскую деятельность, предполагавшую производство банальностей, лишенных смысла. «Нормальными» могли быть представители разного рода «тусовок» (например, «поколения дворников и сторожей»), не занимавшихся ничем явно антисоветским, но и не внимающих авторитетному официальному слову партии. «Нормальным» потенциально оказывался каждый, кто так или иначе чувствовал свою вненаходимость по отношению к политической системе и при этом осознавал ее устойчивость и как будто извечность.

При чтении этой книги может создаться впечатление, что советская культура воспитала тип циника, способного подстраиваться под все перекосы политической системы. Однако Юрчак противостоит подобной оценке своих героев. Он рисует позднесоветского человека как адаптивного субъекта, не всегда склонного бороться с режимом, но способного его пережить. Не говоря того прямо, автор как будто демонстрирует: именно эти люди составляют костяк общества — что советского, что постсоветского.

5. Н. Рис. «Русские разговоры». Культура и речевая повседневность эпохи перестройки. М: Новое литературное обозрение, 2005.

Напоследок — книга, вышедшая на английском языке в 1997 году и написанная американским антропологом по материалам своего пребывания в перестроечной России.

Прочесть ее полезно по нескольким причинам. Во-первых, книга представляет собой пример кросскультурного и при этом очень внимательного наблюдения, производимого иностранцем и нередко построенного на обнаружении практик, вполне обыденных для их носителей и потому не замечаемых. Во-вторых, она построена вокруг анализа речевого общения (разговоров) как механизма, благодаря которому транслируются и закрепляются культурные установки. Период перестройки обладает качеством трансфузии, предстает неким пространством перехода из «советского» в «постсоветское» состояние субъекта и окружающего его мира. Тем важнее проследить, как в разговорах постепенно проявляются новые сценарии нормативного поведения и при этом бытуют какие-то прежние традиции.

Суммируя, можно сказать: дискурсивная повседневность, замечаемая Рис, в частности, в вечных кухонных разговорах и других самых неожиданных форматах, дешифруется как некая «стенография социальной онтологии», как совокупность языковых игр и культурных семиотических систем. Аккуратное вслушивание в них позволяет Рис продемонстрировать витальность некоторых особенностей коллективной идентичности (например, склонности к литаниям и активного использования «экономики страдания»), ретранслируемых повсеместно.

На первый взгляд книга не лишена рассуждений эссенциалистского характера — в частности, о «русском разговоре» как совокупности опорных понятий, с помощью которых люди говорят о жизни. Однако в то же время эти выводы — результат наблюдения автора за тем, как уже постсоветские люди конструировали новые культурные и социальные институты. И, как замечает Рис, отказывались воображать какие-то иные формы собственного бытования, кроме тех, что в остаточных формах ритуала, отсылавшего к прошлому, напоминали о былой стабильности.

Впрочем, автор не настаивает, что ей под силу распознать, как именно происходит закрепление перехода от одной антропологической, социальной «системы координат» к другой модальности существования. Чтение же всей подборки названных книг ставит, на мой взгляд, перед читателями интересный вопрос, который стоит размышлений: а можно ли отграничить «археологию советского» от «археологии современности»? И можем ли «мы» сегодня понять «советского человека» как субъекта, отделенного от «нас» фундаментальными мировоззренческими и структурными различиями?